* * *
Клюнул в темя
петух-неврастеник,
и закрутилась жизнь,
выбрав пошибче режим.
Оголились
тонкие провода,
с живописи
сошла вода –
обнажились кораллы смыслов,
выстрелил от бедра
опер без компромиссов.
Закипел котелок,
и овца, потерявшая клок,
выдохнула: паршиво...
У бурлака натянулись жилы –
чай не репку тянуть –
ни бабки, ни внучки, ни Жучки,
ни мышки, ни кошки – до получки
лямку в зубы – и в путь.
Вращаются шестерёнки
в механизме жестоком.
Выработав топливо,
упала ракета –
в топах
нынче не это,
а беспроводные связи,
скоростной интеллект,
но ночью на улице Вязов
никто не погасит свет.
Вышло наружу
пламя –
с утра подгорает ужин,
чтоб его разделить с врагами.
Клюнул в темя
глухой тетерев,
и тормознула жизнь –
включён отжим, хирург просит зажим.
* * *
На берегу –
рагу
из людей.
– Люда, эй,
сбегай за колой и шаурмой.
– Шо ты сказал? Шо?
– И ещё зацепи пива.
Снуют пингвины,
переворачиваются тюлени
в неге курортной лени.
Гогочет застольная музыка
сквозь горы мусора
в переполненных урнах.
Играет мускулатурой
провинциальный атлет,
подмигивая девице двадцати лет
в откровенном бикини,
купленном ею в пасмурном Кирове.
Но абстрагируйся –
видишь: за пирсом
раскинуты горизонты –
цвета синего и бирюзового,
и, если не парус белеет,
то точно что-нибудь корабельное.
Ну и, конечно, чайки –
так бьются чашки
на счастье –
с криком сыплются части
на скатерть воды,
и за этим столом – лишь ты.
Ничего от лукавого –
ни воплей заезжего табора,
ни разговорного мата,
ни полупьяных тасманов.
Окунись, растворись,
будь на пару – словно рис
во время вселенского голодомора.
Вот теперь всё, что видишь - море...
* * *
Прыгай,
хотя бы на месте,
будет книга
тем интересней,
чем глубже
в белое потолок.
Ну же –
ещё прыжок.
Бессилие
бескрылых –
невыносимо,
но точка отрыва
всё-таки есть.
На носки,
а там – во весь
дух, во всю прыть. Рискни
центром тяжести
и опорой,
птицей не княжьей –
подрезанным вороном.
Воздух – густ,
пустить бы сквозняк,
но входишь во вкус.
Руками взмах –
добавляет динамики.
Качнулась люстра,
звякнули подстаканники
дедовского сервиза. Чувство,
что в поезде –
тронулся...
Прыгай,
хотя бы на месте.
Слаба интрига,
впрочем, игра – прелестна.
До потолка
рука
достаёт пока,
но представь, что за ним – облака...
* * *
Отсырела в заливе макрель.
Заброшенный порт.
Из-за семи морей
вернуться придумает повод
только снег вперемежку с дождём.
Поскрипывает железо
бесхозного крана – уж он
точно знает, что бесполезно
натянут ржавеющий трос.
Здесь когда-то сновали матросы,
и самый юный матрос –
старался быть выше ростом.
А сейчас в помутневшие стёкла
глядит холодный закат,
чуть касаясь вершины сопки,
за которой – северо-запад.
Чайки тише,
значит, крадётся ночь,
но море по-прежнему дышит,
желая выносить дочь –
хоть уже рождена Афродита –
незыблемый эталон,
да, ведь, на земле в убытке
не одна красота. Весло,
прислонённое к стенке барака,
как оторванное крыло.
Старый дед на велике на рыбалку
за нехитрым уловом
приезжает сюда порою,
оживляя безлюдный пирс.
Седина ему – в бороду,
а от беса – не зарекись.
Чернота понедельника.
Заброшенный порт.
Ничего не поделаешь –
из наших пор
выйдут соли всех океанов,
впитавшись в ткань,
и продолжит лишь голый камень
олицетворять века.
Вновь уставшее за день солнце
слабым отблеском подмигнёт
в рваной жести, желая, по совести,
в этой гавани встать на ремонт…
* * *
Смерть шуршит бумагой
в телеэкране,
говорит: побольше отваги,
я и так всегда с вами.
По ту сторону – вздохи,
а где-то – ахи,
иные согласны: не так всё и плохо –
не как при ГУЛАГе
или блокаде города на Неве.
Смерть уверяет –
и со мной всем по вере – ей-ей,
тем более – нет других вариантов-то.
Зрители – умолкают.
Идут варить суп.
Каждый – Авель, а, может, и Каин.
Тот и другой кладут на хлеб колбасу,
наливают покрепче чай
и решают кроссворды,
для форсу надев очки, чай,
человек – звучит гордо.
Вновь включают телеэкран,
а там – снова смерть.
Читайте, мол, по губам: игра –
предполагает, что, увы, далеко не все
придут к финишу,
но те, кто придут –
успеют встать на покатую крышу
и крикнуть: ку-ка-ре-ку!!!
Смерть шмыгает носом,
облизывает сдвоенным языком
пересохшие губы. Череп её безволосый
блестит в софитах.
– Итак – я всё, –
сминает бумагу,
допивает томатный сок.
– Побольше терпения и отваги,
потуже верности поясок.
* * *
У человека
задёргалось веко,
задрожала слеза –
жгучая бирюза,
заходил желвак –
подкожный шар,
сжался кулак –
ровно как
сердце,
что бьётся селезнем
в клетке рёбер.
Человек вспомнил о гробе.
За гробом –
коровы
топчут сухую траву
и не подходят ко рву,
а если подходят –
пастух Володя
бьёт кнутом,
ворча о том,
что иначе нельзя со скотом.
За гробом –
в просаленной робе
сантехник чинит трубу
и, со слов, – видит это в гробу.
У человека –
нет чётких ответов –
как и когда.
Зябко. Пар изо рта.
– Не бойся, – шепчет себе.
– Сантехник пустил тепло по трубе.
* * *
Колобок-колобок –
сферической сказки
румяный бок,
история одного казуса.
Дед да бабка –
усердно скребли по сусекам –
вышла не кукла Барби,
а среднее между кексом
и человеком –
голова профессора Доуэля
или всадник-калека
без тулова –
пшеничный гомункул.
Однако драма отцов и детей
обрекла и его на муку:
кто я, зачем и где?
Сто оборотов скорость –
побег.
Всё с головы на голову,
и в том – почти человек,
бунт, суетный поиск себя,
а ещё эти звери –
зайцы, волки, медведи в друзья
набиваются, ни одному не поверил.
И тут – плутовка-лиса:
подходцы, психоанализ –
мол, слишком грубый помол, нельзя
же в печь было – мало ли,
давай станем ближе,
откройся – пойму, отвечу как на духу,
а сама – нет да оближет
свою морду в пуху.
Размяк
и – в объятья к куме.
Шмяк!
У сытой лисы на уме –
теперь австрийские Альпы,
в бокале подтаявший лёд,
манто, прикрывшее лапы
при посадке на самолёт…
Колобок-колобок,
я тебя съела!
Но почему закололо бок
и в глазах потемнело?
Дед да бабка
горюют – надежда ушла.
Где же наша живая буханка
с примесью мышьяка?
Оставляли на чёрный день,
страшась старческой немощи.
Не имели при жизни детей –
что ж, попробуем в следующей.
* * *
Глубина –
это труд плавника.
Повторяй по губам:
глу-би-на.
Привыкай,
окунёвая голова,
к развёрнутости угла
долгой воды,
где – не то ходы,
не то следы,
не то клочья седой бороды
старого боцмана,
ведь в глубине – остов судна,
на котором порция
щей в звонкой посуде –
уже тогда норовила пролиться –
во время качки –
из рук матроса-провидца,
бубнившего: ко дну – не иначе…
Что с того, что железо – Ferrum,
когда глубина – принцип веры.
Глубина –
это повод разрезать толщу
с возгласом: ба!
да тут – с божьей помощью –
есть ещё некий смысл.
Лишь скелеты в шкафу –
примолкли, как тени мистики –
ведь они-то уже свой фунт
соли съели в минувшей жизни,
для них теперь – глубина –
стандартные три аршина вниз,
что вырыли два бугая –
в том скорбный удел
оболочки, лишённой сути,
а блеснувшая в стылой воде
искра – уже не убудет.
И плавник –
первородным
движением напрямик
сквозь холодную
ткань толкает
пространству навстречу
заблудшего окунька
с чешуйками черт человеческих…
* * *
Думал: о!
получилось –
эльф с фарфоровой головой,
матерчатый чибис,
а вышел тот же вид на овраг –
только сверху,
но поупражняйся, дурак,
хотя бы для смеху.
В сентябре на уме –
одни листья, последние листья
в последней главе –
в ущерб оптимизму.
Глядишь с края крыши,
как катится шар,
пространства утюжа,
но лишь облаком отразилась душа
в разверзнутой луже.
Будет золото, будет огонь,
будут трубы,
будет конь – иго-го.
Но будут ли мудрости зубы?
Дайте хлеба…
Дайте хлеба…
Дайте Хлебникова – слева
на полке –
сделать селфи:
он и я – с цифрами на футболке.
Гардемарины, вперёд!
Пока море ещё по колено.
В нашем переваренном поколении –
никто не утонет, а утонет – всплывёт…
* * *
Перепечатали
переперченное,
но прочли как мучную печаль
птичьи плечи,
что расправлены столь доверчиво
к месту и времени,
где вновь – дырка в темени.
Снесли на почту
то, чем после починки
можно долго потчевать
личины и их личинки,
дивясь новым почерком.
Впрочем, ах, впрочем –
дело-то к ночи…
Гуттаперчевой
формой речи
гнутся в поперечнике
бывшие на попечении
опрометчивых
разведчиков
фразы типа – arividerchi
и топонимы – как Мачу-Пикчу,
но слушают их, набычившись,
лишь гиены и их добыча.
Количество –
не переходит в качество,
купечество –
наличествует,
но его укачивает,
а опричнина –
как прежде, причина
следствия, розыска.
По серьгам – сёстры,
по пятницам – остров,
по мозгу костному –
все эти новости…
Перепечатали
окончание,
а начало – необычайно
длинное –
писаное ещё при свечах –
выдали
за черновик.
Черкни же
нечто залётное –
только не чик-чирик
и даже не то, что блестит, как золото.
* * *
«Ущипните меня за душу», –
просила простуженным
голосом Монтсеррат,
пытаясь выйти из зябкого сна
где-то на окраине жизни
в обшарпанном черепе, за карнизом
которого – заглохший пустырь –
жухлый репейник, россыпи бузины
и прутья стальной арматуры
под небом сырым и хмурым.
«Ведь засыпала я – у райского озера,
где без этого вот гипноза –
раскрывались лотосы,
к воде выходили лоси,
олени и лани,
где лебеди – белые, плавные –
садились на гладь
опять и опять,
измерив крылом небеса», –
сокрушалась мысленно Монтсеррат.
В обшарпанном черепе –
грубо очерчена
скупая жилплощадь,
и в форточку слышно, как «скорая помощь» –
кричит на весь свет,
что времени больше нет.
Разбитая люстра –
бросает свой тусклый
отблеск на грязный пол.
За стенкой – смотрят футбол
и пьют до утра.
Но когда-то ж была добра
природа, и пахло жасмином
в саду Монтсеррат – беременной сыном,
а, может быть, дочерью –
как же всё оказалось непрочным…
Стоит Монтсеррат у окна:
кто и о чём солгал?
реальность с какой стороны?
родились ли сын
или дочь?
в зеркале – человек или дождь?
Ветер гоняет листву –
там, внизу,
где контур – уныл и сер, –
в надежде, что всё-таки будет рассвет…
* * *
«Сбивший людей
на юге Москвы водитель –
имеет три седых волоса в бороде
и интеллигентных родителей,
имеет голову в интернете
и книжный шкаф,
но, несомненно, в ответе
за склонность свою нарушать
дорожные правила
и общественный договор», –
бубнит по бумажке радио
эхом сквозь коридор,
пока надеваешь ботинки,
борясь со шнурком.
Как дожить до полтинника,
если опасность кругом?
А уж тем более –
до шестидесяти пяти –
с остывающим сгустком воли
в усталой груди…
Осенью – осень –
зачаток грядущей метели.
Был сорванцом курносым –
гонял по двору на велике,
верил в радужные идиомы,
клеил перья на крылья,
а в сентябре любил сидеть дома,
когда за окном тоскливо
лились холодные воды,
оставляя разводы на стёклах –
ведь понимал свободу
как убежище, сотканное
из нитей тонкого мира.
Где теперь эти тихие радости
в родном уголке квартиры?
Тонкие нити – в опасности…
Переходишь по светофору,
а сердце-то – ёк.
Трещинка на фарфоре –
блуждающий ручеёк
тревоги за целостность блюдца.
А радио – дальше бубнит –
про перспективы, что нам улыбнутся,
обнажая зубы судьбы…
© Андрей Дмитриев, 2018.
© 45-я параллель, 2018.