Цвет изначалья
Там, откуда я родом, – снег привычней травы
и у летнего полдня – божественный статус.
Потому, может быть, лабиринт головы
завершается веткой до станции «Радость»
с переходом на станцию «Осень». Зима
в философском контексте – холодный рассудок,
но так часто зимой люди сходят с ума,
потому что лишь так можно выйти отсюда.
Омерзительны лица в экранах. Глазам
снег приятней на ощупь – то цвет изначалья, –
он не требует пошлых оценок – ни зла,
ни добра не несёт – если с чем и венчает,
то с собою самим. По зиме тише сны,
тоньше звуки и чище страницы блокнотов…
Это время, забывшее прелесть весны,
притушило обложки своей позолоту.
Я себя обману долгим поиском слов,
отрешусь от молчания длинной строкою.
Над рекою замёрзшей подсчётом мостов
отвлеку свою память, но вряд ли покоя
тем достигну. Декабрь – осколок стекла.
Город рогом бараньим закручен до хруста
сильным ветром. Прохожих безвольных тела
день просеял сквозь сито – остались лишь чувства…
Чувство тёплых ладоней, горячих глотков.
Чувство собственных стен: если шире, то – дома.
Сколько нам предстоит вокруг солнца витков,
прежде чем этот мир всё же выйдет из комы?
Принцип смерти неведом, хоть нами давно
нанесён механизм на банальную кальку.
Но чем чаще глядишь на реальность в окно,
тем сильней понимаешь, чего в ней не жалко…
22.12.2012
Это
Это – болдинская осень,
это снова цифра «восемь»,
это – лента на матросе –
толще якорной цепи.
Это – записная книжка,
это – олимпийский Мишка
говорит, что всем нам – крышка,
к небу кольца прилепив.
Это – я у монитора
с музой, ставшей кредитором,
это – завыванье «скорой»,
знаменующее грань.
Это – лифт, ушедший в небо –
в рай к Борису или Глебу,
это – дед, тяжбою с репой
доказавший: жизнь – игра.
Это – старая ограда,
это – тени Ленинграда,
петербуржского парада
не сумевшие постичь.
Это – медленная Волга,
где утоплена бейсболка
рыбака, что звать Николкой.
В пальцах удочка – как бич.
Это – статная фигура –
как положено скульптуре –
мраморный объект культуры,
площади проевший плешь.
Это – тихий переулок,
где прохожих ветром сдуло,
потому что сводит скулы
ночь, проникшая сквозь брешь.
Это – дверь универмага,
где кассир с личиной мага
лентой номерной бумаги
мерит чей-то кошелёк.
Это – город, вросший в камень,
мотыльков зовёт на пламень,
но сгорит он вместе с нами,
испытав культурный шок.
Это… Это… Это… Это –
век в трамвае без билета.
Это – сгинувшее лето,
обретает форму сна.
Я курю, слагая строчки.
Расставляю в мыслях точки.
Запятые – словно кочки –
слов на них звенит казна.
24.08.2012
Вовне
Земную ось карандашом кручу.
Зарос, как ветер, ястребиным мясом.
Внизу я вижу скорлупу баркаса –
он из глазницы моря утлым глазом
глядит на солнце – будто на свечу.
За ним – лишь тьма, безмолвие глубин…
Он там чужой – там слепота и холод.
Покуда взгляд о скалы не расколот,
хрусталик рыбака горяч и молод –
он ищет знак изменчивой судьбы.
А дальше – берег, русла городов,
зелёные столы постриженных газонов,
фарватер мысли, камнем обнесённый,
над ним бутоны с колокольным звоном,
за ним луга, где не найти следов.
И раз уж ветру свойственно швырять
в глухие окна сор вчерашних истин,
я слабые с ветвей срываю листья,
как делает проказник детской кистью,
напомнив фейерверки октября.
Куда лететь? Зачем мне эти крылья?
Везде подобное в подобном ждёт,
когда отменят старый новый год,
чтобы, шампанским заполняя рот,
поставить крестик на фанерке пыльной…
И я влечу в обшарпанную дверь,
где пьяные соседи бьются в стены,
где телевизор продвигает цены,
но где плевать на всякие дилеммы.
Влечу, с собою принеся портвейн.
И кто-то тихо удивится мне,
потом достанет тонкие стаканы,
нальёт, закурит, дым толкнёт руками,
и скажет, не владея языками:
Ну что, вернулся? Ну и как вовне?
7.08.2012
Памяти Александра Бушуева
Все мы ложкой мешаем смерть,
глядя в тусклое небо с тоскою,
и плетём беспокойной рукою
узелочки на память. Ответь,
кто достоин страниц и венков
или просто короткого тоста
в тишине ивняка на погосте?
Всяк достоин, кто от берегов
уходил в бесконечный поход,
оставляя весну на поруки,
кто из грома выхватывал звуки
и встречал антарктический лёд.
В нашем братстве не больше родства,
чем в кабацком дыму после литра,
но, ныряя в поток, словно выдра,
каждый слышит: река не пуста.
Голоса в бесприютной дали
разлетятся по разным пределам.
Наша паства веками редела,
но радела – на том и стоим.
Вот выходишь на свет из метро,
а в глазах только бег, только недра…
И пощёчина свежего ветра
выше стен ставит ворот пальто.
Наша жизнь не банальный пасьянс
и отнюдь не азартный покер –
ведь не ставятся фишки на вдохе,
а под выдох не крикнешь: пас!
Как упала звезда – так строка
оборвётся хвостом неровным.
Мы подъём доиграем на горне,
а отбой не услышим… Пока!
10.07.2012
Птичка
Пой мне, птичка, про реку, где нет берегов.
Пой про дым над водой (он – аналог стихов),
что тупы на поверку перья.
Я сегодня внимать даже ливню готов.
Я сегодня вне чисел – не стар и не нов –
блудный сын своих вен и артерий.
Бледнолицые братья сдают города –
это путь на тот свет, где во тьме провода
переполнены детским плачем.
Я давно нахожу свою дверь без труда,
но теряюсь немного – вошедший сюда, –
всё как прежде, но как-то иначе.
Где ты, каменный гость? На каком этаже?
Лифта нет, а ступеней не видно уже –
снова лампочка перегорела.
Равнозначны фрагменты в моём витраже,
но отсюда, на этом времён рубеже,
сумма их в темноте потускнела.
Пой мне, птичка, про крыши – барханы пустынь,
где антенны торчат, как сухие кусты,
уронившие лист к изголовью…
Пой про то, как над ними свеченье звезды
сеет честные мысли, иной борозды
не найдя в поле зренья и слова.
Я сегодня одет в цвет разрытой земли…
Слух марается криком: Меняю рубли
на билеты на ноев «Титаник»!
Мы так долго сквозь город до пристани шли,
что в границах квартала стоят корабли,
как распахнутых улиц детали.
Пой мне, птичка, про гнёзда средь тонких ветвей.
Листья, словно святые ладошки детей,
скоро крыльям вдогонку помашут.
И опустится мрамор на головы дней,
чтобы их прислонить к полу тяжестью всей.
Пой, а после посмотрим, что дальше…
16.08.2012
Писатель
Глодает кость природа человечья
и запивает выжатой луной,
а ты всё пишешь о любви, о вечном…
Автобусы – заложники конечной,
крещёные сумою и тюрьмой,
быстрей идут – когда идут домой.
При свете фонарей все тени – дети,
не осознавшие всей степени родства
с искусственным огнём, что землю метит,
но никогда потомству не ответит,
как тьма трактует принцип большинства
и что об этом знают на местах.
Когда шагаешь тёмным переулком
и в пальцах стынет бренное стекло,
невольно поддаёшься эху звука
неспешных, как зима или разлука,
шагов, усвоивших простое ремесло.
А где-то рядом торжествует зло.
И в этом вальсе мыслей и предчувствий
ведомой остаётся лишь печаль
о том, что никуда нас не отпустит
дорога от истока и до устья,
где волны истин – цвета сургуча –
бегут по наставлению врача.
И где-то там – за дверью с некой цифрой
в халате на нагую тишину
сидит писатель – подбирает к шифрам
значения. И лишь работа лифта,
столь позднего, привносит новизну
в картину, покорившуюся сну.
Пусть всё, что на листе кипит и плачет,
прольётся горстью трудовых монет
в ладонь, просящую с искомой суммы сдачи.
Над люстрою вселенная маячит,
что очень схожа с дымом сигарет.
Открыл окно – и вот уж дыма нет…
25.08.2012
Останови меня, мгновенье
Останови меня, мгновенье,
в каких-то блёклых мелочах,
в своих артериях и венах
под микроскопом у врача
или у бога, в тесном списке
жильцов последних этажей.
Останови меня на диске
луны, ведь сам я не ди-джей.
Останови меня, мгновенье,
в стоп-кадре сонного окна,
в немой толпе, в хитросплетенье
дорог и судеб, в свете дня,
в дыханье ночи, в части слова,
которое слетело с губ.
Останови меня, чтоб снова
переосмыслить цвет и звук.
Останови меня, мгновенье,
проекцией на той стене,
что образует угол зренья,
в котором стало скучно мне.
Останови меня, как пулю,
в полёте ищущую плоть,
как карусель того июля,
что мне к стихам не приколоть.
Останови меня, мгновенье,
в объятьях легкокрылых рук,
в строке, что точкою кипенья
завершена под сердца стук.
Останови меня, как ветер,
так громыхающий дверьми,
что нет подъезда на планете,
где гром не слышали б дворы.
Останови меня, мгновенье,
как каплю влаги на стекле,
как птицу с тусклым опереньем,
спешащую к чужой земле.
Останови меня, чтоб смог я
себя узреть со стороны,
на фоне облетевшей, мокрой,
жестокой, но родной страны.
Останови меня, мгновенье,
на грани, на ступени, на
черте, в стремлении вселенной
стать шире сердца и ума,
в плацкартном сдавленном вагоне,
что между пунктов А и Б.
Дай позабыть про пыл погони –
останови меня в себе…
30.10.2012
Внутренний голос
То белеют кости
прошлого в суглинке,
То чернеют метки,
То алеют зори…
Взгляд – заблудший остров
за повисшей дымкой.
Стулья, табуретки,
тени в коридоре,
мятые одежды,
стебель, занавеской
спрятанный в оффшорах,
кожица обоев…
Всё вокруг – как прежде,
если бы не резкий
голос – так фарфор мы
бьём жестоким боем.
Голос – оборотной
стороной дремоты
расчехляет стены,
отворяет двери…
Голос бьётся в окна.
Где ты? Кто ты? Что ты?
Что течёт по венам?
Что в огне артерий?
Где твой полустанок?
С кем рифмуешь сердце?
Чем покрыты спинки
кресел в тихом доме?
От потоков стало
мокрым полотенце.
Старой грампластинкой
ум скрипит и стонет…
Зябко на балконе.
Ветер – злой и колкий.
В пальцах сигарета
убывает в росте.
К небу – как к иконе,
медленно и долго
шаркает планета –
терниями к звёздам.
Голос – будто ливень –
жалит каждым словом.
Ты ли это в стёклах?
В чём твои приметы?
Мог бы быть счастливым
в мире низколобом,
но простом, как свёкла
в праздном винегрете?
Улица петляет
меж домов и строек.
Пахнет затхлым веком
и гнилой листвою.
За собачьим лаем –
голос – гиблый морок.
Не согреет веко
серый глаз. И снова
сверлят череп фразы.
Ты здесь – гость? Ты – призрак?
Кто твои соседи?
Как ты ими прозван?
Не находит разум
ни следов, ни смысла,
хоть и ставит сети,
хоть и клонит лозы.
Кто мой обличитель?
Кто мой облучатель?
В глянцевых витринах
расцветают блики.
В ночь, колёса, мчите,
в том приняв участье,
что для пилигрима
суеты – улика.
Я себя оставлю
на распутье камнем –
и, его встречая,
стану сед, как волос.
Тот вопрос о главном,
что поставил Гамлет,
в тишине молчанья
вновь озвучит голос…
08.11.2012
Мелочи
Как у Ахматовой стихи –
произрастаем мы из сора,
из повседневной чепухи
под скрип натруженной рессоры,
под крики сдавленной толпы,
под барабан и громкий бубен.
Мы смотрим вдаль, но чешем лбы
над тем, что свет опять отрублен.
Как говорят: бог – в мелочах.
И с этим трудно мне поспорить.
Детали – мало примечать,
из них выстраивают город,
из них слагаются черты
знакомых лиц, по ним находят
связь между тем, что вяжут рты,
и тем, что в целом есть в природе.
Любая мелочь может стать
искомой точкою отсчёта.
Так буква, павшая в тетрадь, –
предвестник слова и… полёта.
Да, в этом смысле мы – слова,
но не запри нас в книге пыльной,
библиотекарь. Мы сперва
своих страниц расправим крылья.
14.11.2012
Человек, сидящий на стуле
Человек, сидящий на придвинутом стуле,
с точки зрения глаза – сутул, а не прям.
С точки зрения времени он – запятая июля,
позже – августа, ну а потом – сентября…
Человек, что, по мнению стен, – в квадрате,
видит в зеркале степень без цифры два.
Он хотел бы узнать себя в аристократе,
но пока с разночинцем сравним едва.
Он вмещает в себе пережитую юность,
камни в почках, гастрит, непокладистый нрав.
В нём, возможно, не раз уже жизнь обманулась,
но ведь теплилась чем-то, его избрав.
Человек, сидящий на придвинутом стуле,
смотрит, как по стеклу убегает слеза.
Он теснится в обойме отлитою пулей,
что во время дуэли уйдёт в небеса…
По его перелескам кочуют волки,
по его подворотням рыдает метла.
Стул придвинут к окну, только в нём мало толку,
ведь за осень природа сгорела дотла.
Человек говорит с еле видимой тенью,
что спускается на пол, как мутный фантом,
о бессвязных сюжетах своих сновидений,
где на главную роль претендует весь дом.
Ножки стула скрипят на потёртом паркете,
и всё ниже и ниже висит потолок,
под которым погасшая люстра в ответе
за тот мрак, что вкатился сюда, как клубок.
Силуэт – будто шахматная фигура.
Всюду – чёрные, белых уж нет на доске.
Пусть лицо в темноте представляется хмурым –
не его ли писал летний дождь на песке?
20.11.2012
Стержень
Не уповай на голод зорких глаз –
большое видится при расставанье.
Ногой не топай – не дави на газ –
здесь пробку голоса образовали
в попытке обогнать летящий звук
на перекрёстке, что сулит распятье…
Но где бы пару взять достойных рук,
чтоб кровью рдело Магдалины платье?
Тускнеют окна, серебрится снег
вдоль тех оград, которым мы по пояс,
которым в скорбном обществе калек
мольба стальной расчёсывает волос.
Большие, но чужие города
не знают слов – им свойственны лишь жесты,
но ими не расскажешь никогда,
как солнце отразил обрывок жести.
Врастая в день, как в собственную плоть,
не чувствуешь ни рук, ни ног, ни вдоха.
Так просто бабочку булавкой приколоть
к глухой стене – её краса засохла,
но распростёрты пёстрых два крыла.
Вот так и ты – цветёшь, покуда держит
сквозь грудь прошедшая железная игла –
твой несгибаемый, но ломкий стержень…
30.11.2012
Сдаётся угол
Каким-то длительным кошмаром,
какой-то перезрелой песней
свисает мир, но обветшалой
душе пророчит, что воскреснет.
А ты его уже не ловишь
усталым ртом – желаешь яда –
как чувства, что ты – труп всего лишь,
поющий о вселенском смраде,
о пустоте досужих истин,
о лошади, грызущей повод,
о седине волос волнистых,
которым всё уже не ново…
Шумят дороги и вокзалы,
скрипит провинциальный вечер,
и, будто вычурные скалы,
чернеют собственные речи.
В земной и вязкой суматохе
заключена шальная вера,
что всё на скатерти – лишь крохи,
а целое – заплесневело.
И ты идёшь по зимним тропам,
и чьи-то головы, как вазы,
несут себя, чтоб оземь хлопнул,
в конце концов, неловкий разум…
Да и твоя готова глина
распасться с треском на фрагменты –
вот клин курлычет журавлиный,
вот гиблой осени приметы,
вот снег на медленных ресницах,
вот летний полдень жжёт тетради…
За перевёрнутой страницей –
клочок бумаги на ограде,
где чей-то аккуратный почерк
гласит, что угол серой клети
сдаётся тем, кто любит ночью
смотреть в окно – как в жизнь из смерти…
2.12.2012
На семи ветрах
На семи ветрах построен город –
будто из-за пазухи на свет
вынут кем-то – на причуды скорым.
Здесь живу я словно сотни лет.
Словно сотни лет разрыты ямы
и дорог растянуты жгуты.
Спит интеллигенция в пижамах,
веря с детства в ужас темноты.
Люмпен держит топоры на съёмных,
Фёдора Михалыча не чтя.
И пыхтят дома, как злые домны,
в стетоскопе старого врача.
Я иду по кромке этой чаши:
вправо – бездна, влево – полынья.
Сердце бьётся яростней и чаще
с каждым рваным криком воронья.
Здесь зима – не то чтобы простуда,
а банальный повод прятать нос.
На вопрос «откуда?» – «от верблюда!»
отвечает только – абрикос.
Мы привыкли жаться к этим стенам,
холод как обычай переняв.
Здесь из кожи крокодила Гены
взрослый мир пошил себе рукав.
На семи ветрах построен город –
сотни звуков, сотканные в шум.
Трубами, как пушками линкора,
метит он в небесную баржу.
Костной пудрой, выпавшей в осадок,
заметает чёрные следы
белая метель… Флакончик с ядом
и рецепт «три раза до еды» –
на дешёвом стуле у кровати.
Дочитать и выключить торшер.
Ночь, зевая, разожмёт объятья,
как в раю, который в шалаше.
5.12.2012
Спускаясь вниз
Спускаясь вниз по лестнице крутой,
топчи ступени, предавайся счёту.
Дойдя до ста, проверь, что за спиной
всё той же остаётся рябь пролёта.
И непонятно вновь, какой этаж, –
без номеров квартир глухие двери.
Но ноги всё бегут, вошедши в раж,
ни счёту, ни глазам уже не веря.
На стенах фрески уличной шпаны,
в углу облезлый кот все девять жизней
отдавший бы за рыбные пары
дешёвой мойвы в жестяном сервизе.
Перегоревшей лампы нервный тик
передаёт секретное посланье
тому, кто, чуть дыша, к глазку приник,
пока все паузы одна другой рекламней.
Подъезд возносит гул твоих шагов
до самой крыши, но фальшивит эхо –
им опоясан, будто кушаком.
Звенит в карманах мелочь медным смехом.
Нажал каблук последнюю ступень,
как клавишу разбитого рояля,
и вновь в глаза ударил белый день,
к которому был не готов морально.
11.12.2012
Девушка в придорожном кафе
Девушка в придорожном кафе
пьёт из пластика кофе,
смотрит, как за мутным окном
фуры спешат на восток.
Было бы лето – в зелёной траве
стебли слагались бы в строфы
и говорили бы лишь об одном –
о наготе её ног…
Старый водитель с грубым лицом
ловко работает вилкой,
где-то в углу наш могучий язык
чтит окончанья на «ять».
Грустный бродяга вкушает винцо,
пряча глаза за бутылкой, –
сладостен плен виноградной лозы,
если устанешь шагать.
Времени срез и пространства дыра –
здесь, на обочине – душно.
Хлопает дверь, принимая гостей
и отпуская на свет.
Даты, часы – как машин номера,
сняты гаишником ушлым.
В пластике кофе не носят в постель,
только честней его нет.
Эта дорога ведёт в никуда
через снега и селенья.
Где бы ты ни был – твоя полоса
знаками загнана в ночь.
Девушка смяла стаканчик. Когда
путь стал аналогом лени,
даже привыкшие к бегу глаза
сбиться со счёта не прочь.
04.01.2013
© Андрей Дмитриев, 2012–2013.
© 45-я параллель, 2013.