На снимках памяти
Чем меньше город – тем пространство шире,
тем больше шансов встретить невзначай
того, с кем ты когда-то в общем мире
делил на частности эпоху, день и час.
Здесь уже улицы, неторопливей люди,
скромнее фразы, тише имена.
Здесь маятник стал метрономом судеб,
здесь проще геометрия окна.
Когда ты знаешь каждую дорогу,
и всякий дом хоть мелочью, да свят,
себя находишь не одним из многих,
а частью целого. Стоят деревья в ряд
вдоль тротуаров, на которых стёртым
не будет след, – в сплетении ветвей
клокочет небо, все свои аорты
наполнив взрослой радостью твоей.
Прошло уже немало лет и вёсен,
но с каждым годом всё честнее мысль,
что лист, пестревший знаками вопроса,
ты отпустил по ветру в эту высь.
Она – тебе ровесница, ведь помнишь,
какой казалась юною заря,
когда из книг прочесть ты мог всего лишь
нехитрый однотомник букваря.
Чем меньше город – тем тебя в нём больше,
тем лучше слышен голос, тем прочней
узлы и корни. Крыши – будто ложе
для утомлённых странствием ночей.
Им здесь служить необъяснимой тайной
без визга и безумного огня,
к которой прикоснёшься ты случайно,
себя на снимках памяти храня.
20.01.2013
* * *
Летят самолёты порою так низко,
что звук их турбин – будто шум во дворе.
На гладком железе – слова на английском,
а также на русском горят в серебре.
Огромные крылья, укромные дали,
а выше – лишь солнце на лямке луча,
как шарик воздушный, не знает печали,
и, верно, не слышит, что снизу кричат.
Стоишь на балконе и пялишься в небо,
а там, на борту, кто-то смотрит на мир,
сквозь толстые стёкла. Мир булкою хлеба
лежит, всё земное сзывая на пир.
И это мгновенье ты чувствуешь нитью,
что робко связала случайным узлом
две части реальности… Солнце в зените
стоит, находя в том извечный резон.
Над крышей проносится хвост самолёта –
и вот он исчез под восторженный гул.
И жизнь возвращается к прежней работе –
гореть в три накала, раскачивать стул,
шептать и браниться, терпеть и карябать…
Задёрнулись выси и стали глухи, –
лишь рябь чуть колышет небесную заводь,
но вскоре на глади исчезнут круги…
31.01.2013
* * *
Эта девушка смотрит на то, как ты спишь
под цветным одеялом. Твой сон – неспокоен.
Тебе снится тот город, что, вряд ли, – Париж,
потому что надсаден, как вопли изгоя.
В нём давно проржавела любая петля
и от этого двери в звериной печали
дико воют, толкни лишь, – так воют любя
мир простреленным сердцем. Здесь псы одичали
и, как тени, бредут по безликим дворам,
силясь воздух осмыслить при помощи нюха.
На углу старый дворник стоит у костра –
греет руки и ветер пускает сквозь ухо.
Лоб горяч. Ты мычишь и скребёшь простыню
грубым хворостом пальцев, а девушка гладит
твою голову лёгкой ладонью. К стыду,
ты не чувствуешь ласк – город, будь он неладен,
разум спящий увёл переулком кривым
мимо пошлых вертепов и выцветших окон.
Он в февральской пурге не сносил головы
и в кипящую ночь бросил стены с наскока.
Там на скрученных шеях горят фонари,
там ограды встают, ростом споря с сугробом,
там коты, заточив лютый голод внутри,
спят у входа в подъезд рядом с крышкою гроба.
Ты слизнул языком корку спёкшихся губ.
В это время луна за окном озаряла
угол комнаты – свет был неровен и скуп
и стекал по измятым концам одеяла.
На краю тихой свечкой мерцала она –
эта девушка с детской задиристой чёлкой –
ей хотелось лишить тебя страшного сна,
где слова, как далёкие звуки, нечётки.
Ты проснёшься и рядом увидишь её –
она будет дремать, словно раннее утро.
Потолок побелеет постельным бельём.
Ты забудешь о том, как тебе было жутко.
Ты коснёшься фарфоровой кожи лица
полуночной сиделки. Улыбка расправит
свои алые крылья под звон бубенца
вездесущих трамваев, что лево и право
на скрипучих осях замыкают в кольцо.
Только девушка будет лежать безмятежно.
Локон вьющийся ей упадёт на лицо,
на расслабленный лоб, в заповедной надежде
на прекрасную сказку обретший покой.
Ах, какие же разные сны к вам приходят…
А за окнами город – не тот, а другой –
будет тщетно слова подбирать для мелодий.
04.02.2013
Воспоминания о море
Следы босых ступней в сыром песке,
как оспины луны тебе доступной.
Вблизи – клокочет море, вдалеке –
с волною спорит крохотное судно.
И мы – малы, и мир – воздушный шар
на тонкой нити в робких детских пальцах.
Не гнев стихий, а шалость малыша
мир этот заставляет содрогаться.
Здесь всякая деталь играет роль:
вот, расправляя крылья для объятий,
белеют в небе чайки – будто соль
просыпали на голубую скатерть,
могущественный орден рыбаков
с утра облюбовал святую землю
и горы – мощи каменных веков –
к большим масштабам приучают зренье.
Ты кислородом наполняешь грудь –
от вдоха облака быстрей помчались,
чтоб к тучам над долинами примкнуть,
пронзённым стреловидными лучами.
Мольберт в тиши привычнее окна,
и шире мысль распахнутой калитки.
Мурлычет разум: просит молока –
у млечного пути его в избытке.
04.03.2013
Чувство языка
Язык устал изображать тунца,
попавшись в сети красного словца.
Садишься в угол – это угол зренья
в цепи событий, чьи непрочны звенья.
Куда-то небо кренится, и вот –
вниз покатилось солнце. Круглый год
одним причинам порождать другие.
Наш век перековал орала в гири
и потешает шумную толпу,
тягая их до вздутых жил на лбу.
Водоворотов жизни шире створ
становится. Негласный договор
с самим собой не требует печати
и подписи, но, лёжа на кровати
один в потусторонней тишине,
судью – как в тусклом зеркале – во сне
увидишь и представишь перспективу
с самим собой судиться в хвост и в гриву.
Но этот юридический подтекст
раздумий предвещает лишь арест.
Чернеет дверь, что заперта снаружи.
За дверью той воронья стая кружит,
лелея месть за выроненный сыр,
но вновь по фотороботу лисы
задержан депутат, чей ворот лисий
в историю привносит новый смысл.
За дверью древний принцип большинства
в отсутствие тебя новей не стал.
День просит слов, но чувству языка
не свойственна нагайка ямщика.
27.04.2013
Золотая рыбка
Золотая рыбка озаряет пруд,
плавниками плавно подметает дно,
находя в тех водах быт свой и уют,
оживляя мрак их огненным пятном.
Люди, что приходят к тихому пруду,
смотрят в эту воду и дивятся, как
золотое тело своему труду
придаёт простую лёгкость лепестка.
Мы сидим у ивы, чуя запах трав,
слыша плеск и шёпот глади возле ног.
Золотая рыбка, разве ветер прав,
что тревожит рябью чёрных вод платок?
Но замрёт дыханье нервное его –
и опять прольётся золото во тьму –
плавники – как крылья голубя стекло –
мягко тронут воду и скользнут по дну…
03.06.2013
Булка
Когда ломаешь булку пополам,
то чуешь дух пшеничного раздолья –
он дразнит нюх, он придаёт словам
ту простоту, с которой к изголовью
ложатся сны. Бульдозер за окном
ровняет землю для постройки дома,
чтоб кто-то завтра вслушиваться в нём
к шагам секунд способен был, ладони
себе на грудь, как крылья, положив.
А я стою один средь голой кухни,
смотрю на булку – будто вижу жизнь,
которая засохнет, но не рухнет…
Ах, где-то там – в обветренном краю –
шумят колосья золотой щетиной
небритых весей. Там по букварю
гадают, что дымится за лощиной,
что падает сквозь дыры в небесах
на головы, привыкшие к поклону.
Ворочается время на часах
настенных, предоставив лоно
векам и судьбам, сосланным во мрак…
А булка пахнет выскобленным полем,
прошитым воем ветра и собак,
пронизанным сверлом осипшей боли.
Ну как не взять с есенинских картин
мазков поярче, говоря о хлебе!
Мы до сих пор стихи его едим,
чтоб чувствам отдаваться на потребу.
Прости, Сергей, за панибратский тон –
он продиктован свойской обстановкой.
Вот я стою, держа в руке батон,
Но перед ним, представь себе, – неловко.
Кругом скрипят и стонут жернова
бетонных стен – и нет от них пощады.
Стекает кровь в карман из рукава,
и пальцы в нём уже давно разжаты…
04.06.2013
Ложка мёда
Ложка мёда в серебряных пальцах неба
манит суетных ос в золотых тельняшках.
Стены веруют в старую кладку слепо,
за стеною ребёнку курносому страшно
быть совсем одному в своей комнате тесной –
он читает молитву, что прежде считалкой
в детском мозге жила. Купол молнией треснул –
в эти грозы июня нас, маленьких, жалко.
Загребают ветвями деревья пространство –
только руки худые – кривы и неловки.
Если есть где-нибудь тридевятое царство,
то и там, вероятно, не та обстановка,
чтобы что-то вязать из затейливых истин –
будь то невод рыбачий или свитер для внука.
Ворон чёрный, живущий поблизости, – мистик,
в наши песни проникнувший цветом и звуком.
Собиратель камней сбил, споткнувшись, колени,
его волосы треплет заносчивый ветер.
За спиной шелестит хвойный лес поколений,
впереди – нараспашку все двери и клети.
Потому нет голов у раскопанных статуй,
что для вечности все мы – лишённые смысла.
Повелитель Парнаса сидит за растрату
и на волю с Пегасом шлёт длинные письма.
08.06.2013
Провинция
Стисни ранку – и выйдет кусочек стекла,
слюдяной ноготок с миллионом зазубрин.
Что-то нынче провинция пресная зла
к морякам, покидающим тесный свой кубрик.
Сохнет в раме окна обречённый пейзаж,
породнивший берёзу и угол аптеки.
Солнце летнее лезет на верхний этаж –
вероятно, всё так же, как помнят ацтеки.
Покидая подъезд – обретаешь глаза,
позже – слух и способность осмысленно верить
в то, что мир – не какая-то там полоса
между чёрным и белым, а утлый твой берег.
Все границы – условны, но в этом и суть
предпродажной иллюзии местных пристанищ –
ведь всё время есть шанс в том себя обмануть,
что святой простотой здесь когда-нибудь станешь.
Впрочем, если принять этот факт натощак,
то покажутся звёзды значительно ближе,
чем в столице империи. Делая шаг
по неспешному городу, ты будто выжат
перезрелым лимоном в ленивый коньяк.
Слепо следуя промыслу певчего духа,
точишь перья, но тот, кто положит пятак
на холодное веко, промолвит: ни пуха…
10.06.2013
Листик
Ладонь твоя – как тело тусклой рыбы –
свою неспешно ищет глубину
в моей руке. Во мраке дышат глыбы
больших домов – но слышим тишину,
завернутую в чёрную бумагу,
которую всегда легко поджечь,
читая по губам горячим сагу,
где наделён волшебной силой меч.
А впрочем – не в магическом кристалле,
с которым схоже мутное стекло,
искрится жизнь. Мы книги пролистали
и выпала закладка. Рассвело.
На коже неба розовеют жилы,
и первые трамваи рушат миф,
что вечен сон вчерашних пассажиров,
уставших знать, как город груб и лжив.
Когда всё было тёмным и нездешним,
когда гадали жадные глаза
по контурам о бренной сути вещи –
любой фонарь ждал имя, как звезда.
Твои слова ложились лепестками
на тихую тропу пустых аллей,
которые теперь тесны нам стали
по воле геометрии своей.
Качнётся мир от звука громкой песни,
свои объятья двери распахнут,
и потекут потоки спорных версий
о том, что происходит наверху,
о том, какой мазок достоин кисти.
Но мы-то знаем нужный нам ответ –
по крайней мере, на сегодня. Листик –
из вен и тонкой кожи на просвет…
30.06.2013
Современные города
Ох, уж эти современные города!
Камень, пластик, железо, бетон, слюда.
Рты, зашитые с тягловой прытью портных,
реки, бьющие мутной волною под дых.
На скамейке средь клёнов, зовущих ввысь,
ты сидишь словно кот – если крикнут «брысь!» –
вмиг отыщешь в заборе заветный лаз.
Только площадь солдата всё время – плац.
Что есть мода? – стремление быть лучом,
отражённым на плоскости кирпичом,
на котором – знак качества, как тату.
В современном городе налету
ловят каждый отблеск святой фольги,
загоняя тем самым себя в долги.
Запусти свою руку в пустой карман –
вот таков на ощупь и вкус обман.
В современном городе ты – один
даже если с десяток сердец в груди,
даже если вокруг затмевают свет
те, кто любят тебе говорить «привет!».
Впрочем, греет возможность гордиться тем,
что тебя приглашают оставить тень
там, где позже накроют широкий стол,
где разбитой чашки изучат скол.
Золотистые стены, кипенье масс.
Кто ты в поле ином? – бесполезный глаз,
близорукая птица в пустом окне.
В современном городе в новизне
утопает голос, твердивший век,
что зима – это больше, чем просто снег,
что война – это больше, чем просто кровь.
Ты глядишь в никуда, поднимая бровь,
хоть и делаешь вид, что давно прозрел
от движения нужных вещей и тел.
01.07.2013
Мезозой
Эти ящеры знают рецепты меню.
Их рецепторы – чутки, их глотки – глубоки.
Завернув свои тело и ум в простыню,
ты, не зная о том, угодил на зубок им.
Распадаясь на атомы в деле большом,
или съёжившись в камень во время отлива,
ты рукой кулинара в мечты помещён
этих ящеров с виду столь неторопливых.
Утро стелется. Башенный кран натянул
все свои сухожилья, шумит автострада,
светофор – словно в гиблых песках саксаул –
прорастает среди магистрального ада.
Всё куда-то спешит, но кругом – Мезозой,
но кругом – слышен хруст переломленной хорды,
звук когтей по стеклу, виден алчущий взор
хищных маленьких глазок в расщелинах морды.
Подбирая с прилавка отпущенный век,
ты его волочёшь в направлении кассы,
где одетый в цвет прошлых побед человек
каждый миг твой читает по чеку. Пластмасса –
упаковочный рай. Джунгли снова зовут
к ритуальным кострам, подключая инстинкты.
Но сквозь дебри след в след за тобою идут
хладнокровные монстры – отнюдь не реликты.
Цвет их кожи остался на каждой стене,
их дыхание – смог, и, в писательском смысле,
первобытный их колокол топит в волне
всякий плач по тебе. Безучастные числа
замыкают собою магический круг
циферблата. В быту Мезозойская эра
пахнет чаем остывшим и, выпав из рук,
при осмотре похожа на ствол револьвера…
08.07.2013
Пальцем на песке
Я пальцем на песке нарисовал
замысловатый иероглиф жизни,
в котором круг, а может быть овал,
пересекался линиями. Джинсы
хранили цвет седеющих небес,
перед дождём взбивающих подушки
тех облаков, что набирают вес,
глотнув воды. Статичный принцип суши
не позволял поднять её края
и мысленно представить суть пространства,
которое в картинках букваря
когда-то детский ум манило. К счастью,
есть и на суше способы ловить
летучих рыб, покинувших глубины.
Но в кущах пели только соловьи,
а панцирь крыш был только голубиным.
Я пальцем на песке нарисовал
старинный дом, где в окна смотрит время,
где ощущает призму голова,
как всадника нога стальное стремя.
В таких домах, что ни стена, то – плач,
но лоб горячий любит этот холод,
пока идёт натруженный палач,
и заперта аорта на щеколду.
В таких домах накрытые столы
предполагают и печаль, и радость –
за ними песни – то с изнанки злы,
то с виду – часть казённого парада.
И хлеб на тех столах – то груб, то свят.
Но по ночам под окнами из клумбы
растут цветы, опровергая ад –
хотя бы в рамках обжитого куба.
Я пальцем на песке нарисовал
твоё лицо – оно казалось дымкой,
в которой ухает бессонная сова,
в которой все деревья ждут в обнимку,
когда рассвет растопит чёрный лёд,
но вот черты преобразило солнце,
и в них теперь запечатлён полёт
над летним садом. Тонкой нитью вьётся
мысль, что вела мой палец по песку.
Искрится взгляд – он оживил набросок.
Поправив волосы, прилипшие к виску,
твою улыбку завершил – как просто
она далась – как будто бы её
сиюминутно подглядел с натуры.
Я пальцем рисовал сегодня всё,
что видела душа в миниатюре…
23.07.2013
Больница для полмира
На сколько койкомест твоя больница?
Сгодится для полмира? Ночь в окне
опять с небесным пафосом искрится,
но ты не спишь, святая медсестрица,
пчелиным йодом мажешь раны мне.
Все кошки – серы, разница – в оттенках.
Их дружный ор – орнамент темноты.
Ворам и сторожам налила в зенки
луна ржаное молоко без пенки,
цедя через чулок (что жёг коленку) –
с тех пор они друг с другом лишь на «ты».
По капельнице двигается время.
Под койкой – утка шевелит крылом.
Сосед, что справа, сонно чешет темя,
а тот, что слева, прогоняет тени
мужицким сапом. В зеркале кривом
дежурный свет, тугим кольцом замкнувшись,
горит, как нимб, над чьей-то головой.
Какой-то звук далёкий ловят уши –
так гулко падают, созрев, на землю груши,
или охотник сбрасывает тушу
убитой лани с видом: не впервой.
Проснутся завтра, видимо, не все.
Никто не обещал, что сон – не вечен.
Но хочется, чтоб в утренней росе
смогла увидеть ты, в траве присев,
то, что светлей и радостней, чем свечи.
Однако в графике ещё чернеет ночь.
Пилюли приняты, заложены в романах
очередные главы. Мысли – прочь,
вы всё равно не сможете помочь
в труху полночный страх перетолочь.
На сердце лошадь топчется хромая…
10.08.2013
Да, это – ты
Кто ты? Бутончик на тоненьком стебле?
Нож мясника в неумелой руке?
Ветер, что так по-приятельски треплет
чубчик мальчишеский? Кровь в уголке
смелого рта? Красный трос пуповины,
жадно вбирающий матери сок?
Узел реки на корсете плотины?
Пальцем кривым возбуждённый курок?
Пепел на пыльном диване в курильне?
Семя свинца, что в груди проросло?
Жизнь, что по кодексу приговорили
к смерти, воздав им обеим за зло?
Кто ты? Жалейка того крысолова,
что из столицы уводит детей?
Павшее в лужу разменное слово?
Чайник, сбежавший от всех на плите?
Дверь, для которой не сыщешь порога?
Ставший границею смысла забор?
Непроницаемый мир носорога
с бивнем, что бьёт непременно в упор?
Блёклая бабочка в рисовом поле,
что не сумела цветка обрести?
Рваная нота взбесившейся боли,
в комьях которой чернеет «прости…»?
Кто ты? Шифровка из некого «центра»?
Книги страница, где смог карандаш
предначертать перепаханным недрам
долгую память? Последний этаж
дома, в котором заложена бомба?
Песня, способная вызвать пожар?
Узкий сосуд, что в условиях тромба
рвётся, как гибкое тело ужа
в пасти звериной? Зрачок капитана,
ищущий землю в безбрежной дали?
Гунн, что, кочуя, отбился от стана?
Тот Сальвадор, что в приёмах – Дали?
Кто ты? Не зрящее в корень растенье?
Зов невидимки в безлюдной степи?
Нервная птица над местом расстрела?
Кот, что у дуба сидит на цепи?
Время оплаченных переговоров
с северным городом? Кружка воды
в пальцах бродяги? Признания вора
в клетке, где вспомнит себя молодым?
Зеркала блик, что висит в коридоре?
Да, это – ты – ассорти из примет,
метко подмеченных с чувством, с которым
экскурсовод говорит про портрет.
26.08.2013
© Андрей Дмитриев, 2013–2014.
© 45-я параллель, 2014.