Андрей
Баранов (Глеб Бардодым)

* * *

Пустые пляжи. Быстрый променад
вдоль бухты под негреющим светилом,
едва-едва ползущим низко над
шалманами, где редкие кутилы
сосут перебродивший виноград.

Я оказался здесь в конце земной
дороги, оборвавшейся зимой
вот в этом городишке а-ля ретро,
где солнце – вспышка бомбы ледяной,
где жмусь к двери в заборе я спиной
в шрапнелинах от ядерного ветра.

Я через всю Россию от него,
не захватив с собою ничего –
ни книжки, ни тетрадки, только память –
маячащий в конце туннеля свет...
Он волкодавом шёл за мною вслед –
и вот нашёл. И молча наступает.

Слетел берет... Но выжидает зверь,
наверняка чтоб всё! Рукав прокушен...
Он знает, что я никуда теперь,
что кончится сегодня всё. И дверь
мне не откроют, нет.
Но будут слушать.

* * *

«Мы никуда отсюда не уедем!
Ну, разве что к оленям и медведям...» –
закашлявшись, бессильно глядя в даль...
А даль в штрихах, как в радиопомехах,
кончается в пятидесяти метрах,
качается, как на верёвке шаль.

Под окнами метель, а в небе вьюга...
Нет никакого моря, Крыма, юга!
Тропа окопом меж сугробных плит.
Нам никогда не вырваться из круга,
где мусорка, аптека и «Магнит».

Очки от маски потны, ноги ватны...
Картошка, хлеб и молоко. Обратно –
«Магнит», аптека, мусорка, подъезд.
Сосед не выдаст, а ковид не съест.

«Мы никогда...»
«Уедем – обещаю!» –
и даже сумку набивать вещами,
покуда голова на новый круг...
Февраль мутит. Смеркается в квартире.
И белое шуршание в эфире:
«Урал, Урал, ответьте! Это – Юг!»

* * *

Вино, музон и прочий китч,
и мёдом с медью водит кисть
по пляжам бывшего Союза.
Три дня от лета – как догрызть
початок тёплой кукурузы
солоноватой, а внутри,
как детство – солнечной и сладкой...
«Прощальных слов не говори!..» –
несётся в небо над палаткой.
Печальных снов не навевай,
над будущим безлюдным пляжем
когда на перекрытья свай
мы проводить всё это ляжем.
А встанем – только ветер вжик!
Забытый пёс ворчит от скуки,
и незнакомый нам мужик
бросает зло и смачно: «С-суки!..»

* * *

как в засекреченный чат
пропуск пароль из чечётки
время в тетрадке молчать
или стучать из подлодки
сходим в пустой магазин
водка капуста из моря
здравствуй родной нафталин
так и не спасший от моли

* * *

Кто это лето не переживёт,
тот чувствует по венам ледоход –
мучительный, а не весенний скерцо.
За пядью пядь пленяя бережок,
подземный холод движется от ног
в живот и сердце.

В окне плывут последние деньки.
Шумели сосны, а сейчас пеньки...
и рядом никого, сплошь незнакомцы...
Кто б ни были, с какой бы стороны,
а боль одна и раны все красны,
и свет у всех – под потолком оконце.

Там облака да краешек столба...
И коль оно – та самая труба,
то пусть в конце её увидят солнце
Иван, Богдан, Василь, Федот... всяк тот,
кто это лето не переживёт.

* * *

Ещё в огородах пожухлый сентябрь
на лицах играет устало,
и низкое солнце ещё не в сетях,
сплетённых ольхой с красноталом.

Но утром туманы стоят под окном –
безлицые, в серых шинелях.
И только под солнцем, качнувшись сукном,
без слов растворяются в елях...

Я падалку с яблонь в корзины сложу
и в погреб по полкам, коробкам.
На шкуреных брёвнах вокруг погляжу:
стрекозы, козявки, коровки...

По черновикам путешествует жук,
по мёртвым, опавшим бумагам.
И эти, в шинелях, неслышные, ждут,
таясь по логам и оврагам.

* * *

день ото дня снега растёт на пядь
учит зима вдолгую жить и ждать
узкой тропой вырубленной в снегу
в ближний магаз в космос метель и згу

дом заметён снегом уже на треть
учит зима молча её терпеть
не прекословь просто смотри в окно
сыплют в похлёбку серое толокно

свет не от солнца вовсе он от головы
учит зима жить не во вне а в
почке от всех закрытою кожурой
кто-то живой кто-то ещё живой

* * *

Птицы разными голосами поют в саду
без дирижёра. Но нет – дирижёр-то есть,
просто глазами я его не найду.
Солнце падает в рощу примерно в шесть,
ближе к семи сумерки. И вот из-
под колокольни окрик протяжный вдруг!
Справа оркестру – как отрубили звук,
слева ещё поют, но из-за кулис.
Следом ещё кричат, но уже в кустах.
Слева – молчок... И лишь молодой альтист
всё ещё труляля! Но вот третий свист,
смех перекатистый, долгое «У-ух!..» и «А-ах!..»
А-ах! — прокричит альтист, перестанет жить.
И налетевшая сверху бесшумно тень,
прянет обратно, над пальмами покружит
и надо мной, провожая ушедший день.
Сядет на крыши край. И глазищ круги
вытаращит, что камеры инфракрас.
«Эх, запою!..»
«Ты что?! Никак не моги!
Если себя не жаль, так хотя бы нас...»

Так и держу в себе и таю слова:
или свои заклюют, или съест сова.

* * *

Вокзал одноэтажен был, дощат,
лупился краской блëклой, бывшей синей.
Дверь выпускала пар, и пышный иней
кораллом белым прорастал в фасад.

Блестели рельсы в свете фонарей
и разбегались – к полустанкам юга,
в тайгу, в юргу, в пургу анадырей...
Но главное, что все вели – отсюда.

Бетон, стекло, в дождинках провода,
и фонари пути и рельсы множат.
И главное, что все они – сюда,
где б ни был я.
И безвозвратно, может.

* * *

Смеркается, словно сознанье,
уходит ещё один день,
и вечер крадёт расстоянья –
хоть линзы двойные надень!

Я знаю, что всё уже поздно...
И нам остаётся следить,
как режутся южные звёзды,
как крутит прибойную нить,

как боты рыбацкие, шхуны
зажгли полукругом огни...
Но путь начинается лунный
вот прямо от правой ступни.