Анатолий Постолов

Анатолий Постолов

Новый Монтень № 5 (569) от 11 февраля 2022 года

Год майских жуков (фрагмент 2)

Сон Михи

Фрагмент книги второй

 

Продолжение трилогии, начало в № 4 (568).

 

…Он бежит  по узкому кирпичному  проходу, согнувшись, чтобы не зацепить низкие перекрытия потолка. Сырость пронизывает до костей. На ржавых  балках перекрытий висят тяжёлые мутные капли. Он слышит сзади горячее дыхание погони. Проход изобилует нишами и отростками, но он бежит, никуда не сворачивая, потому что у него нет ни секунды на обдумывание следующего шага. Неожиданно узкий коридор упирается в увитую паутиной тюремную решётчатую дверь. Он толкает её, и  решётка со скрипом отворяется. Он видит  подвальные коридоры,  с подтёками и выщербинами, тяжёлые позолоченные багеты прибиты к стенам, но вместо холстов там голые  кирпичи, они шевелятся, будто дышат, и кровь сочится из них...  «Это же моя комната»! – кричит он изо всех сил, и вдруг понимает, что его вопль никто не слышит. Он кричит, не разжимая губ, и слова, захлёбываясь  в глотке, летят внутрь, ударяясь о стены гортани, как о выступы колодца, оставляя за собой  вибрирующее эхо: моя-я-я-я ком-на-та-та... моя-я-я…

Значит, вот она – последняя точка. Не в конце строки или абзаца, а в конце пути. Конечная остановка. «Это твоя камера смертника», – говорит он себе. – Твой  замок Иф...».  Лампочка под потолком гаснет и вспыхивает, отражаясь в зрачках кривыми клоунскими бликами. А погоня всё ближе и ближе, лай овчарок, топот сапог нарастают, как лавина.  

Он подпирает решётку тяжёлым бревном, опутанным паутиной, и бревно на глазах превращается в рулон ржавой колючей проволоки. А глаза ищут выход, любую щель, лаз, закоулок... и внезапно он видит  узкую нишу и дверь в глубине. Но ведь за этой дверью наверняка тот же скользкий сырой подвал, каземат, узилище... И всё же  другого пути к свободе у него нет, и, зверея от страха и отчаянья, он начинает ломиться в эту единственную дверь, он колотит её кулаками, ногами, толкает плечом, но она не поддаётся, и тут он видит  сбоку на кривом гвозде бронзовый ключ с двойной бородкой.  Он вставляет его в скважину и поворачивает в ту минуту, когда волкодав уже  в прыжке. Но он опережает зверя. Тяжёлая дверь захлопывается за ним, и сразу яркий свет слепит глаза. 

Он слышит собачий рык, слышит, как собачьи лапы скребут  и царапают  дверь, и  чей-то хриплый голос кричит по-немецки:  «Schweinehund»!  И  автоматная очередь, которая, кажется, сейчас разорвёт его пополам, грохочет за спиной. И он сжимается, как пружина, готовясь принять смерть. Но ни одна пуля не в силах пробить  эту дверь. И тогда он делает шаг вперёд. И чувствует, что всё в нём замирает, и в наступившей тишине бешено колотится в своей клетке сердце.

Он стоит в большой комнате с окнами от пола до  потолка. За окнами  цветущий сад, забрызганная солнечными пятнами трава, беседки, увитые плющом. Абсолютная прозрачность и чистота стёкол создаёт иллюзию единого пространства. Но это большой стеклянный куб, в котором не слышны порывы ветра, шелест листьев в кроне деревьев, щебетание птиц. И всё же он  делает шаг и, увидев бабочку на ветке цветущей сакуры, хочет, сломя голову, броситься в этот живой манящий мир, но невидимый поводырь останавливает его. Перед ним стекло – толстое пуленепробиваемое стекло, разделившее мир на два измерения, и невозможно из одного попасть в другое. Кажется, стоит сделать шаг... Но  на уровне его глаз на внутренней стороне стекла тонкой кисточкой миниатюриста нарисована большая мясная муха. И всё же он  делает пробный шаг, чтобы прикоснуться лбом к холодной поверхности.

И  сразу всё меняется, наполняется жизнью. Он в комнате не один. Здесь  разные люди, многие в нелепых больничных пижамах. Кто-то читает, кто-то играет в шахматы с соседом, слышится разговорная речь и даже иногда звучит смех, но большинство пациентов с отсутствующим взглядом меряют комнату шагами, и в их движениях зреет и почти закипает готовое вот-вот взорваться отчаяние.

Его мозг регистрирует людей, их движения и порывы  с холодной сосредоточенностью счетовода, без эмоций. Страх погони, вцепившийся клещом в затылок, постепенно отпускает его. Неожиданно он видит  женщину в инвалидном кресле. Абсолютно обнажённую. Он не может оторвать от неё взгляд. Коротко стриженые волосы. Ключицы напоминают раздвоенную ветку, растущую из грудины. Соски, как две земляники на грубо-матерчатой выпуклости ареол. Царапина на коленке и засохшая сукровица. Рыжеватый, похожий на пламя, пушок  промежности. Худые руки с тонкими пальцами, на одном из них проволочное колечко. Она тоже смотрит на прозрачный мир за стеклом, но в её взгляде тревога и опустошение. И тогда он подходит к ней, их глаза встречаются... словно узнают и боятся узнать друг друга… О, как страшно оголить забытую тайну, ведь тогда  радость узнавания  обернётся болью... У неё огромные глаза, серые с  янтарными пежинами, и ресницы вздрагивают, как  крылья бабочки, опустившей хоботок в чашу цветка...  

«Где мы, что это»?  – спрашивает он.  «Это санаториум, – произносит она механическим голосом. – Наш транзит или конечная остановка. Кому как повезёт... Внешний мир совсем близко, но он неосязаем и опасен. Так нам говорит доктор Бонофиде, наш ментор. Вот он приближается к нам».

Доктор появляется в окружении свиты кривоногих лилипутов и уродливых хромцов. Какой-то человек, увидев процессию, бросается в бег и с размаху натыкается на стеклянную стену. Сила удара отбрасывает его  в сторону, но он делает ещё один шаг и падает на пол, как куль, вниз лицом.

Доктор Бонофиде подходит к нему, носком лакированной туфли поддевает плечо и переворачивает тело на спину. Всё лицо пациента в крови, и один глаз вытекает из своей орбиты.

«Надо смотреть на мир, отгородившись от него. Прекрасное надо вбирать в себя глазами, а не прикосновениями. Я твержу вам одно и то же каждый день, каждый час, и каждый миг, а вы продолжаете этот самоубийственный исход».  Так говорит доктор Бонофиде.

Потом он даёт знак своим приближённым, и двое гориллообразных пигмеев оттаскивают мёртвое тело на середину комнаты. Кряхтя, они отдирают от пола круглый берестяной коврик, под которым обнаруживается люк. Сдвинув крышку люка,  пигмеи  подталкивают  мертвеца  к отверстию и бросают вниз. В наступившей тишине  слышно, как тело ударяется о стенки колодца, пока отдалённый всплеск не возвращается в комнату затухающим эхо.

«Это же мой колодец, это я копал его», – хочет сказать Миха, но страх снова заползает в его поры и слова застревают в глотке.

«Вы выкопали замечательный колодец», – неожиданно  произносит доктор, поворачиваясь к нему. – Я всё знаю. Знаю, как вы копали его ночью и днём за жалкие подачки, за то, чтоб обмануть постоянное чувство голода и поспать на грязной циновке. А здесь всё чисто, стерильно и надёжно отгорожено от грязи и нечистот, царящих в потустороннем мире. И главное, здесь не нужна совесть. Она помеха. Вульгарный пережиток хомо сапиенс.  От неё надо отказаться раз и навсегда. Здесь безымянное очарование мёртвых душ, а там тупики неотработанной кармы и безжалостное царство Пандоры, не знающей, как захлопнуть свой ящик...

«Неужели это мой  колодец? Но я же искал родниковые подземные воды, чтобы утолить жажду. Я копал для вас, для всех!»  Так он кричит, обращаясь к доктору, к его свите и к человеческим фигурам, мятущимся в этой стеклянной тюрьме. Но его никто не слышит, тени продолжают свой неизменный рацион: шахматисты бессмысленно переставляют фигуры, позабыв правила игры, сплетники обмениваются новостями из прошлых столетий, неуживчивые ходят из угла в угол, философы погружены в логические парадоксы, из которых никогда  им не выбраться. 

У доктора Бонофиде лицо кривится в ядовитой ухмылке: «Санаториум лечит от столкновений с реальностью. Вы в надёжной броне, которая прозрачна. Вам не надо стремиться уйти отсюда. Сейчас в реальном мире тихий солнечный день, а через минуту всё  может поменяться. И некуда будет спрятаться от ураганов, войн, потрясений, там жирные мясные мухи набросятся на вас и облепят с  головы до пят. И выпьют вашу кровь, а обескровленная душа не способна к самозащите».  

«Я знаю, как обмануть смерть, – неожиданно шепчет ему женщина и беззвучно  смеется. – Я прочитала  древний рецепт в одной книге...  есть самый верный способ обмануть смерть, и их всех – мух, солдат и собак,  которые хотят нас разорвать на части... Похороним самих себя…надо просто задержать дыхание на минуту, на час, а  ещё лучше на целые сутки и тогда смерть пройдет мимо... У неё и без нас полно работы. Она ведь не ходит со стетоскопом, эта костлявая подруга доктора Бонофиде».

Внезапно за окнами становится абсолютно темно, и ледяной рисунок изморози  начинает, потрескивая, появляться на стёклах. Вдоль одного из стёкол кривой молнией проходит трещина, угол стекла отваливается и рассыпается на мелкие осколки. И он слышит, как доктор Бонофиде кричит: «В укрытие, всем в укрытие!» – и толкает дверь, в замочной скважине которой ещё торчит ключ... И кривоногая пигмеева свита, а за ней  все остальные, кто ещё секунду назад болтал ерунду, играл в шахматы, стриг ногти, топтался на месте, бился головой о стекло, говорил комплименты соседу, притворялся искренним, плакал в углу, закрыв ладонями лицо, – все они устремляются за доктором, и Миха кричит им вслед: «Там ищейки и солдаты с автоматами! Остановитесь, туда нельзя...». Но они не слышат его, они бегут, и в этой суматохе он замечает, как какой-то человек, спотыкаясь, теряет равновесие и падает. Он пытается ему помочь и видит, что лицо человека облепили мухи, он задыхается в корчах, и Миха не знает, как ему помочь... а за  спиной, постепенно удаляясь, захлёбывается барабанной дробью топот сотен ног. И время от времени слышится  вибрирующий гул голосов. А из хаоса звуков становится различим  накатывающий волнами прибоя один и тот же рефрен: «Умри, совесть, умри», точка-тире-точка... И он начинает  повторять за ними, хотя слова  звучат, как механический урок запоминания азбучных истин, и  чем чаще их произносишь, тем они бессмысленней. А что  если вправду мёртвая совесть – единственная защита от мясных мух. Отчаяние парализует его, но он не хочет остаться один в этом стеклянном царстве и понимает, что ему надо бежать со всеми, иначе будет поздно, и тогда он  в последний раз оборачивается, чтобы проститься со светлой комнатой, и вдруг видит женщину в инвалидном кресле.

Толпа бегущих уже далеко, а она отстала, потому что колесо её коляски застряло в какой-то выбоине, и она, ослабевшими от напряжения руками, пытается что-то с этим сделать. И чёрные мухи тучей кружатся над ней. Он бросается к ней. Он берёт её на руки и несёт. Но не к выходу, а на середину комнаты, туда, где находится люк колодца. Ведь там, на дне колодца, есть живая вода. Он копал этот колодец. Он знает – там есть живая вода.

Он несёт женщину, будто баюкает ребёнка. Её большие глаза лучатся мягким вечерним светом... Он подходит к самому краю люка и бросает последний взгляд туда, где на ветке сакуры сидела бабочка. Но её уже нет. Она улетела, а значит, там настали вечные сумерки, и листья бесшумно облетают с деревьев...

И тогда он прыгает в чёрную дыру колодца. Худое тело женщины беззащитно прижалось к нему, её голова лежит на его плече. Удар о воду отбрасывает их друг от друга, и он видит, как её тело в конвульсиях пытается обрести мышечную силу, которой нет; ещё секунда – и она начнёт погружаться на дно, и никто её не сможет спасти, никто – кроме него... Любовь и сострадание – две тонкие струны, натянутые до предела, ещё удерживают их на плаву. Её обнаженное тело едва светится, едва пульсирует тонкая жилка возле ключицы... И он понимает, что не имеет права её потерять. Потому что с этой потерей умрёт его совесть и высохнет, как ветка в безводной пустыне, его душа. Женщина беспомощно прижимается к нему, но внезапно  чья-то тень накрывает их, и они слышат старческий голос, к ним обращённый:

 «Вы, мои дети, моё лучшее творение, медленно и долго я собирал вас по крохам, пока свет, родившийся из тьмы, не стал вашей колыбелью. Я и есть тот свет, чей тонкий луч, называемый тропой, открывает матку и зачинает будущие плоды...

Миллиарды лет клубятся за вашими плечами. Как кистепёрая  рыба целафантус, были вы тварями морскими, но пробил час, и выползли вы на берег, беспомощные, бескрылые и безъязыкие... Вот и сейчас выкарабкиваетесь вы к свету, чтобы начать  свой долгий путь превращений... Трудным будет восхождение ваше, но знамением своим осеню вас, оцифрую синхронными числами пифагорейцев, дам вам голос и слово... И Хубба станет вашей путеводной звездой и вашим спасением, ибо Хубба – Любовь на арамейском, она, как  яблочное семя, которое  может быть развеяно ветром и склёвано птицей, но может попасть в землю – и из него вырастет дерево, и тогда из одного семени могут родиться тысячи семян и любовей, а из тысячи  – миллионы... Но лишь одному из вас суждено вновь увидеть свет. Подчиняясь закону любви, одна плоть жертвует собой во имя продолжения жизни... И другого пути нет».