Анатолий
Найман

Прощание с Ленинградом

Звонил Ленгаз, вошла Госбезопасность: 
«Едва не угнан в Осло самолёт, 
а вы предпочитали время года, 
когда желтеют листья на дубах, 
клубится зной и хлещет дождь со снегом 
и фонари темнеют белой ночью – 
по-шведски "солнце в полночь"... 
Что, молчальник, 
расколетесь теперь-то?» 
                   Ах, начальник, 
когда-нибудь, когда не будет нас 
и встанет Пермь на месте Ленинграда 
и раньше срока вскроются каналы, 
в такую же придурочную ночь 
какой-нибудь казах или эстонец, 
раздав багры и надувные лодки 
энтузиастам из числа учёных, 
туристам, взявшим массовостью спорт, 
и наркоманам, трущимся в «Сайгоне», 
собьёт две-три специальных опергруппы 
ловить в Неве всплывающие трупы. 
  
Да, не эпоха выплывет весной, 
а с выколотыми глазами некто, 
со срезанными начисто губами, 
скальпированный, без бумаг, никто – 
ну, знаете, неопытный стукач, 
решивший завязать: заела совесть; 
иль падший ангел, сервис при отеле, 
возлюбленная генерала в штатском, 
паскуда, нас на понт хотела взять; 
иль слишком любопытный европеец – 
не увлекайся, падло, стариной; 
иль деятель науки, тёмный тип, 
был заподозрен кем-то в шпионаже, 
не знаю – дело, так сказать, не наше. 
  
Не дай Бог, их протащит ледоход 
там, где в гранит оделася Нева, 
и вспыхнет эпидемия холеры. 
Их лучше обезвредить до мостов, 
на низком берегу – 
                    где мы гуляли 
с тобой, Олег, идейный враг шпаны, 
когда у детворы, обставшей нас, 
ты отобрал с наборной ручкой финку 
и бросил в реку, так что их главарь 
канючил: «Хули ты мою волынку?» – 
но подугас его дружины пыл, 
не то б и я, быть может, так же плыл. 
  
Тем более, что я умею плавать, 
и плавал стилем «треджен» мой отец, 
и обучу своих детей я брассу, 
ведь ленинградцы все почти пловцы. 
И я после ночной купался смены 
на траверсе завода моего, 
который гнал сметану на говне, 
вблизи Крестов (читай: вблизи Кремля – 
не меньшая, начальник, популярность 
и та же кладка красных кирпичей; 
сюда на время загнан был Иосиф 
отнюдь не потифаровой женой); 
а рядом в элегантной чёрной тройке 
плыл за гитарой юный Карташов, 
впоследствии злосчастный 
     взяткодатель... 
Иона... кит... Я путаюсь, Создатель. 
  
Я плыл бы мимо датских кораблей 
и финнов, в чешский лезущих автобус. 
Синьор Растрелли протравил рисунки 
зимы на стенах Зимнего Дворца, 
с чем не согласен был мой чичероне 
бен-Цехновицер, тоже архитектор 
(с Орестом негодующие братья, 
им всем перебежал дорогу Пушкин) – 
и вот паденье пыльных листьев лавра 
с развешанных венков в холодный суп, 
озноб, забвенье, бедный Сологуб. 
  
Но я сверну у зданья Биржи в Невку. 
Речной трамвай, идущий в Петергоф; 
внезапный запах аргентинских прерий, 
где комбинат кожевенный «Марксист» 
спускает в реку щелочь и мездру, 
где я филонил, 
                    где я загорал 
с тобою, Лена, скромная гимнастка, – 
сколь торс был мощен, столь невзрачен 
     дух, – 
  
и дальше, дальше, остров и залив, 
где всё белеет парус одинокий, 
где мы полсуток на мели сидели 
с тобою, следопыт глубин... 
Чем больше нас, тем больше я один. 
  
Чем больше вас, тем меньше вас, друзья. 
Иосиф. Женя. Дима. Миша. Боря. 
Марина. Люда. Ксения. Марина. 
Славинский. Вольф. Ефимов. Орданьян. 
Мопс. Пизя. Вымя. Длинный. Несгибай. 
Младенчество. Гимназия. Женитьба. 
Я разбираю ваши имена, 
как на могильном камне письмена. 
  
Простимся ж на Литейной стороне, 
не то я уплыву, Госбезопасность. 
Ещё осталась кое в чем неясность, 
но, видит Бог, не по моей вине. 
Прощай, прощай – но помни обо мне.