Не жди от женщин добра...
...Закат. На земле темнеет. Небесные блещут блики.
Лежит на земле, не тает, сырая густая мгла.
И горек дым сигареты – невкусный, душащий, липкий.
И горечь сдавила горло, гортань твою обняла.
О чём ты, дружок, горюешь, чего ты добиться хочешь?
И куришь, и на ночь глядя теребишь в руках пальто?
О чистой своей, о верной, о вечной любви хлопочешь? –
Птицы в таком наряде не видывал здесь никто.
Представь на земле живущих, о тьме столетий подумай.
Узнаешь, как жили люди не хуже тебя умом,
как мучились, как страдали... Но – радостный иль угрюмый
все на земле находили пристанище, а не дом.
Молясь о Слове, о даре, лбом прижавшись к иконе,
цепью гремишь земной иль в облаках витаешь.
Понял о жизни то, что ничего не понял.
Не повезло, не случилось... В судьбе такое бывает.
Попробуем вновь подняться, взглянуть на Небесный свет.
Видишь, заря играет, и ветер вовсю раздувает
пленительный и прекрасный – сегодняшний твой рассвет.
Как свеж и морозен воздух! Погасли звёздные блики.
...Есть истины для поэта, одни на все времена:
в любых переплётах странствий ему не изменят книги,
и дом его – поднебесье, и Муза – ему жена.
всё темней и ненастней дорога.
Чёрным паром клубится вода
на проталах – у волчьего лога.
Одинокая стынет душа.
И скрипит – отвердевше и голо –
синий снег под ногами, глуша
И Всевышнего милость дразня,
возроптал я с бездумностью зверя:
– Почему Ты оставил меня
среди поля тоски и безверья?
Столько лет не молившись ни дня,
не сметая с икон паутину,
я Тебя не отринул, меня
Но безмолвье полночной поры
на земле бесприютной стояло.
И неслись – и сшибались миры,
рассыпаясь в межзвёздных провалах.
Павши навзничь, бездушного льда
ощутил я знобящую стылость.
И упавшая следом звезда
в изголовье моё закатилась...
Из рукописи книги «Городская окраина»
в кручах байкальских, в пылу ветров...
В прямоугольных дверных проёмах –
синяя форма проводников.
Парень-китаец и розовый Мао
зданья и рельсы берут в прищур:
кормчий с портрета глядит лукаво,
парень с подножки – насуплен и хмур
в форменном френче и в брюках зауженных.
Может, одиннадцать лет назад
тоже и ты добивал безоружных
юных израненных наших солдат?
Может, и ты побывал с автоматом
в марте на северной стороне, –
с тёмной жестокостью азиата
крови хлебнувший не на войне?
Снова весна. Небеса в лазури.
Только невыплаканно кричат
с давнего снега, со льда Уссури
лица безглазые тех ребят...
Из рукописи книги «Городская окраина»
Только десять часов на свиданье отпущено было нам.
И уже расстаёмся, единой минуты не медля.
Ты осталась одна (ни родных ни знакомых) на станции Зилово,
Одиноко пошла по платформе двухмастным зверёнышем –
в чёрной шубке и шапке из жаркого меха лисы,
показавшись на миг беззащитным и робким детёнышем,
Пахло угольным дымом. Ладонь холодела от поручня.
Клубом белого пара, вздохнув, одевался вокзал.
И обиженный сон, дожидавшийся, кажется, с полночи –
Где-то справа граница, и поезд торопится влево.
Стынут мёрзлые шпалы. Вагоны идут чередой.
...Я вгрызаюсь зубами в кусочек хрустящего хлеба,
что на завтраке был второпях недоеден тобой.
Из рукописи книги «Городская окраина»
В полночный час в домах знакомых
ищу приметные черты.
Быть может, в уличных изломах
случайно встретишься и ты.
Шагни неслышно, не приветствуй,
...Другим досталась по наследству
кровать скрипучая в углу.
(Вот эту родинку из детства
не позабуду. Как иглу
укола совести – картинку
прощанья – помню, – грустен, тих.)
Другие тянут крохотинку
стипендий нищенских своих,
ржаного хлеба четвертинку
Когда бы знать, что будет с нами,
когда бы вещим верить снам!
Любовь убитую мы сами
похоронили. Не руками, –
но не отмыть ладоней нам.
Из рукописи книги «Городская окраина»
глубь созерцая – придумалось мне:
в доме оставлен ослепший ребёнок,
Бревно на бревне,
дом оседал. Неразумные твари
стены точили, и пахло грибком
в комнатах дома. И было по паре
тварей на стену. И восемь – на дом.
Немощный, бледный, со слабостью в теле,
белые в тьму упирая зрачки,
мальчик вжимался в простенок; и пели
странную песню слепые сверчки,
дом разрушая, из стен выпуская
живших когда-то людей голоса.
Слов проплыла шелестящая стая,
слуха коснувшись...
Смежая глаза,
он обмирает и голову клонит,
тёмной, неведомой силой влеком, –
падает на пол, уткнувшись в ладони,
нож ощущая шестым позвонком.
Осенний мотив навязался с утра:
– Мы вольные птицы! Пора, брат, пора...
что прощанья, что встречи – у нас эта песня одна, –
и, с Великой войны принимая калек и увечных,
Так и было: поникли убитою славой знамёна,
горьким дымом тянуло от скорбных, голодных полей
над венцом подневольным униженной царской короны,
И от зорь нестерпимых на годы полмира ослепло, –
это небо пылало, и пламени не было дна,
И на Русскую землю всходил Сатана.
по миру житьё.
Впереди – родимое
Гордость – паче чаянья –
запасая впрок,
долгих лет отчаянья
размотав клубок, –
по Господним пастбищам
на кладбище воротились жить.
всю жизнь паря за облаками,
что нет тебя, что ты не с нами
и что нельзя с тобою жить...»
Но так тому и быть.
А каково мне – трезвым – с вами?!.
слово прозрачней, смиренней мечта.
Глянешь окрест ли, – всё мёртвые души,
Славы хотел он, – и не было славы.
(Позже ты понял, светлея лицом,
что и не надо бесовской отравы, –
славы –
средь мёртвых
прослыть мертвецом, –
многого стоит, да малое значит.)
Но заходила хмельная удача
в мой полуночный незапертый дом,
мокрые ножки у печки сушила,
рученьки грела над поздним огнём,
песенки пела – да сердце пьянила.
Счастлив он был, – ему недруги мстили,
грустная Муза с ним дружбу водила,
жёны ласкали и девы любили, –
где мои годы? Пропали, уплыли, –
пыль? или дымный туман впереди?
облак ли лёгкий? – гляди не гляди, –
Не разминёшься, дружок.
Выходи.
разор-беду в родимом доме.
Опять страдать, опять стоять
Умы во мгле, сердца во зле,
но мы стоим себе, не тужим.
В какой стране, в какой земле
И не пора ль забыть слова
народ державный, сила, воля? –
ликует гордая Литва,
А мы под сволочью живём
который год, – и долги годы!
И обернулось тёмным сном
Кто проклял нас? Кого винить
в судьбе расхристанной? Откуда
считать позор – и хоронить
...И неизжитый детский страх
меня туда ведёт, где злая
стоит звезда сторожевая
в суконном шлеме – на часах...
Я нигде не встречал мухомора.
где празднуют вечное лето и солнце стрекозы,
где берег лазурный обласкан весёлым лучом,
Мне снится другое: сияющий северный снег,
обмёрзшие стены, проросшее звёздами небо,
ночное зимовье, где горькую пьёт человек,
Увы, не пришлось мне себя испытать на излом,
и юность вдовела без строгого, мужнего долга.
А властная Муза, задев своевольным крылом,
Средь ночи проснёшься, холодным разбуженный сном,
замрёшь, отирая мужские, колючие слёзы.
А снится всё то же: земля, опалённая льдом.
Не синее море, не рыжие пляжи, не розы...
живёшь-горюешь,
слова рифмуешь,
плетёшь умело.
И то и дело
дохнёт ненастьем,
бедой-напастью, –
себя не чуешь...
Вздохнёшь устало:
чуть-чуть бы счастья,
любви б немного!
Но не пристало
об этом – малом –
тревожить Бога.
В безбрежном небе
наш тесный жребий
не нами брошен.
Под этой ношей
часы плетутся,
года несутся,
скрипит эпоха...
Тебе – иное,
твоё земное –
перо, бумага.
Всё остальное
не стоит вздоха
и –
не во благо.
китаец-маг, мудрец Фэн Шуй
решил, что близкие должны
меня покинуть. Не нужны
мне ни семья и ни друзья,
и пусть один тоскую я...
...Ещё любимых сжался круг, –
ни добрых лиц, ни тёплых рук
и ни сердечного огня.
Так незаметно год прошёл,
...И вот - ни сына, ни жены
и ни другой. И не слышны
друзей и смех и разговор.
Ни девы юной... Просто мор!
Сплошной раздрай, сплошной разор.
Пустыня. Сокол нищ и гол.
Ужо тебе, мандюк Фэн Шуй!..
...Каждый был молод, красив был и строен. И что же?..
Время безжалостно годы на лицах итожит.
Радуйся всякой минуте, не говори: «Навсегда!».
Канет и наша любовь, как другие твои, в никуда,
Выслушай, девочка, доводы мысли несложной:
Страсть не однажды ещё и головку и сердце встревожит.
Будь благодарна минуте... А вечно любить невозможно.
...Ну и где ж твоя слава, детёныш Эола?
Горе мыкаешь, странный, чудной человек.
Вот и жизнь подошла осознаньем былого –
Что же там, впереди, в перепутьях мелькает
за излукой речною, за синей горой? –
Это время стекает, тончает, мельчает
Снова душу готовя к Причастью Христову,
вновь и вновь проживаешь былые грехи.
А простятся ль тебе этой жизни оковы?
Но, упав, поднимаешься снова и снова.
И тебе не с руки горевать о былом,
если было однажды даровано Слово,
если д а д е н о было прожить на излом...