Анатолий
Берлин

 

Боль выползает

Из-под бинтов,

Стонет лихой моряк.

Рана сквозная,

Как роза ветров,

Скорбью сочится флаг.

 

Взрывы и шок,

И безжизнен руль.

Дым и шрапнели вой.

Не уберёг

Свою грудь от пуль,

Не уберег, герой.

 

Многие впали

В кровавый транс –

Будет им снится гюйс.

Выживи, парень,

Дай себе шанс,

Пульс ускользает... Пульс!

 

Рано за ними,

Ради Христа,

В мокрую благодать.

Мать обнимет,

Прильнёт сестра,

Девушка станет ждать.

«Остерегайтесь, граждане, луны,
Поэты, прекратите излиянья...» –

Вот что читал я, будучи пяти
Лет отроду в солдатском лазарете
Под пульса стук в израненных телах,
Где непривычен был для молодых калек
Уход сестёр и чистый детский голос.

Я, став поэтом, вдруг переосмыслил
Значение провидческих стихов:
Уж полумесяца несообразный абрис
Втыкает свои острые рога
В фантасмагорию, обретшую реальность…

Остерегайтесь, граждане, луны,
Когда она освещена частично
И в первой своей четверти растёт,
Чтобы серпом скосить созревший колос
И светом мертвенным залить ослепший мир.

Беда, беда... Восставшею бедою
Саднит пространство бывшей тишины...
Проклятьем вдов, молитвой матерей,
Питающих иллюзию спасенья,
Заполнены вибрации рассудка.

И вот опять ко мне приходят строки
(Что с той поры я помню наизусть),
Которые не учат нынче дети:
«Остерегайтесь, граждане, луны...»

 

 

Серая, враждебная рябь воды, словно потревоженная дрожанием глубин,

окаймляет границы бухты, в которую нечасто заходят корабли.

Холодно, неизменно холодно...

Там, совсем недалеко, за границами этого природой сформированного залива,

упругие волны набегают на скалы, пытаясь сузить их границы.

Суровость, сжимающая клочок суши под низко нависшими тучами,

настолько естественна, что редкий луч солнца, посещающий этот забытый остров,

воспринимается его малочисленными узниками как послание из тёплых краёв.

Но только здесь каждым туманным утром дыхание замирает перед чудом:

из недр крутого утёса, из непробиваемой скальной породы его,

внезапно и дерзко выступает выдвинутый далеко вперёд нос эсминца.

Вписался смело в антураж
ориентир.
Где дерзновенный экипаж?
Где командир?
Нос судна чайками покрыт –
не вороньём,
Не побеждён он, не забыт,
и под килём,
Чтоб с минами на мель не сесть,
вернуться в срок,
Счастливые семь футов есть...
Ещё есть Бог!

Заходят в бухту корабли –
военный флот,
Что там виднеется вдали? –
Эсминца борт.

Он бросил якорь хмурым днём,
обрёл покой...
Живёт предание о нём
в молве людской.

 

 

Звук канонады стал почти привычным,

Бомбоубежища рыдали теснотой,

Над городом, гордившимся величьем,

Не умолкая, плыл протяжный вой.

 

Еврей молился... Как умел, как мог...

К нему сбегались люди коммуналки

И верили: его еврейский Бог

Не даст разрушить крышу, стены, балки...

 

Еврей бубнил на чуждом языке,

Раскачиваясь в такт своей молитвы,

Метались двери, как при сквозняке,

Стонали глухо трубы в этой битве.

 

И ни одно оконное стекло

Не выдало несчастных постояльцев –

Дом выстоял – наверное, спасло, 

Что старец тот, заламывая пальцы,

Просил за всех... Лишь только с потолка

Струилась пыль надежды на спасенье...

 

Пульсировала вена у виска,

Суббота кончилась, настало воскресенье...

 

Еврей молился...

 

 

Мне захотелось написать поэму,

Чтобы звучало вновь из-под пера

Адажио на избранную тему –

Не автора прославить, не богему,

Не вечную борьбу со злом добра,

И не житейских ссор типичный мусор,

Не связь эзотерических причин,

Малопонятных всем... Зато почин

Какой! Придавлен тяжким грузом,

К движенью каждый норовит примкнуть...

Но я отвлёкся: суть не в этом. Суть,

Что возвращаюсь я к служивым людям,

Ко дням войны, прилипчивым, как бинт,

Мы вместе с вами шаг за шагом будем

Идти вперёд сквозь узкий лабиринт

Событий, к нам дошедших не по слухам –

Дуэли Голиафа с грозным духом

Давида, разыскавшего приют...

Не выбирал, а принял, что дают!

 

Снаряды рвутся... Грохот, пот и смерть,

И мама ждёт в блокадном Ленинграде,

А здесь, в болотах, промышляет «Смерш»,

Не различая «наших» в этом аде.

 

Сползают танки с Пулковских высот,

Бьют пулемёты укреплённых точек...

Огонь прицельный – правильный расчёт...

Ты, Леонид, опять предельно точен.

 

Пропах тротилом «Невский пятачок»,

Исписана военная страница...

Мальчишка-доброволец – мужичок,

Метр с кепкой, если распрямится...

 

Награды украшает его грудь,

Он был недавно «Славы» удостоен –

Без подвигов наград не раздают,

А подвиг – это жизнь на поле боя.

 

Он старшина – ему держать ответ

За ход артиллерийской подготовки,

За результат, в котором званий нет,

А есть смекалка, смелость и сноровка.

 

Земля от напряжения дрожит,

Вокруг стоят друзья-однополчане,

И вдруг он слышит ясно слово «жид»,

От юдофоба, старшего по званью.

 

Реакции ему не занимать,

Плевал он смерти в рожу не из тыла,

Но вспомнился отец-солдат и мать,

И кровь на миг у старшины застыла.

 

Подняв свисавший с шеи автомат,

Он выстрелил и, отойдя в сторонку,

Стал самокрутку дрянью набивать...

Конечно, трибунал маячил Лёньке.

 

Ждёт старшину суровый приговор,

И могут «вышку» дать, как за измену,
Но бой идёт и в штабе разговор,

О том, что Блату не сыскать замену.

 

«Корректировщик нам необходим,

Мы «мажем» часто, не достигнув цели,

Враг остаётся цел и невредим,

Незаменим мальчишка в этом деле.

 

С ним разберёмся позже, а пока

Придётся позабыть про день вчерашний,

Отправить Блата прямо в тыл врага»...

 

Гремят орудия, и правый фланг на марше,

И старшине задание дают

Невыполнимое... И грозен счёт минут.

 

Не радует оценка поля брани.

Он понял сразу – велика цена!

Здесь Блат «по блату» обречён заранее...

Ну что ж, война – она и есть война.

 

Нет выхода иного... Есть надежда

Принять огонь смертельный на себя.

Дымится полустёртая одежда,

Подбитый танк теперь его броня.

 

«Даю координаты для наводки!

Услышь меня, надёжный мой расчёт,

И, если выживу, поставьте кружку водки...

Огонь! Огонь! И правый фланг – вперёд!»

 

Разведчики под танком опознали

Контуженного воина-бойца,

Да, то был Блат – на нём его медали...

И сажу кровью утерев с лица,

Пацан пришёл в себя: «Как наши, слышь»?

В ответ: «Ты, парень, к счастью, телом мал,

Остался цел, где полевая мышь

Не выживет – в броню снаряд попал...

 

Идёт к начальству в Ставку представленье:

Корректировщик выше всех похвал!

Звезду он заслужил... но трудное решенье –

Вчера он угодил под трибунал!

 

Приказ прочли, чтобы не слухам верить,

Три соломоновых решения подряд:

«Героя не давать, а трибунал «похерить»...

Медали «За Отвагу» будет рад»!

Когда внучата спрашивали деда,

Какой из орденов дороже всех ему,

Он отвечал: «Важна была Победа»,

А сам носил медаль... Всего одну!

 

Забавы ради обладатель «Цейса» фиксирует на плёнку происходящее...

Кадры кинохроники шестьдесят лет спустя: человеческие призраки,

обтянутые пергаментной кожей, своим неисчислимым количеством

вызывают рвотный рефлекс у людей со среднестатистической психикой.

Бульдозеры зла сгребают обломки тел, транспортируя их к промозглым

рвам последнего приюта.

Груды одежды, обувь различных размеров, волосы без их владельцев...

Часы, кольца и прочее «золотишко» утилизированы ранее.
В зале раздаётся мерзкий смешок, исходящий из гнилого рта,

даже не пытающегося скрыть нелепость и непростительность

своей вероломной интервенции в человеческую трагедию, в жуть момента.
Язык соседа белеет от гнева.

Слишком велика дистанция между точками зрения,

чтобы вступать в полемику.

Какой смысл приводить аргументы,

которые априори не будут даже выслушаны, тем более – приняты.

Можно только взорвать мерзавца или...
Взорвать себя!

Пульсирует височная артерия,
Выстукивая азбуку раздумий,
Как будто бьет шальная артиллерия
По нервам оголённого безумия.

Нет, не по швам одежда арестантов
Срывалась вместе с истощённой кожей,
Когда сквозь мясорубку лёгких танков
Пропущены,
белели в мёртвом поле,
На лица и останки непохожи,
Сугробы человеческого горя.

История купается в навозе,
Цинична ложь – а справедливость тленна...
И если «Это» не случилось вовсе,
То значит «Это» грянет непременно...

 

Берлин сорок пятого страшного –
Победы жестокий маршрут.
Три дня с разрешения Маршала
Грабёж и насилья идут.

И надо ж случиться везению,
Что в мае, седьмого числа,
Еврейского мальчика Сеню
Слепая судьба занесла
В заросший высоким бурьяном
Старинный пустой особняк –
В гостиной стоит фортепьяно,
Повсюду царит полумрак.

Плеча неуклюжим движением
Тяжёлый задев канделябр,
Он больше чутьём, а не зрением
Заметил скрипичный футляр.

И фидлер застыл на мгновенье...
Исчезли невзгоды войны,
Послышались, как откровение,
Негромкие звуки весны.

К груди автомат прижимая,
Коснулся он грифа рукой...
Пред ним, тёмной декой играя,
Лежал Страдивари...
Какой
Здесь жил знаменитый маэстро,
Великий храня инструмент?
Усталый, в глубокое кресло
Семён опустился...
В момент
Пред взором солдата промчалась
Недолгая жизнь...
Паренёк
Сидел неподвижно, казалось,
Лаская изящный смычок.

Но вдруг, неизвестно откуда,
Красавица девственных лет,
Как ветер, как дерзкое чудо,
Из тьмы ворвалась в кабинет,
И ртом перекошенным, липким,
Издала воинственный крик,
Потом потянулась за скрипкой,
Рискуя нарваться на штык,
На пулю,
            на смерть от побоев...
…………………………………
Той девушке в душу запал
Взгляд мальчика, юден – героя,
Который в неё не стрелял.

 

 

 

Не дайте сгинуть пацану,
не дайте сгинуть...
Чтоб в горе не пришлось отцу
сутулить спину,
Чтоб матери не голосить,
срывая голос,
Сестре чтоб траур не носить,
чтоб чёрный волос
Не обратился в седину,
не выждав сроков,
Чтобы у вечности в плену,
в её острогах,
Ржавели пули и клинки,
снаряды гнили,
Сырели скорбные венки
в пустой могиле.

Найдите пацану жену,
жену найдите,
И не гоните на войну,
а подождите...

Пока он сына не зачал,
не надо драки!
Пусть подождёт мемориал
в голодном мраке.