Анастасия
Строкина

Остров

Тает снег. Чайки заняли крупные льдины:

путешествие по Неве. Маленькое, но всё же.

Триста лет я люблю этот остров длинный,

широкий остров, его дома и прохожих.

У Ростральных колонн цветы: свадьба на Стрелке;

я иду по набережной и как свои пять

знаю, где в реке рыбно, где мелко,

где до дна уже не достать.

Поживёшь тут, походишь по этим линиям:

то ледоход на Неве, то морской парад,

то найдут утопленника – глаза большие и синие –

рекой подаренный оторопелый взгляд.

И булыжники жмутся друг к другу: «Мы-то

и не такое видали!». А я вот по ним иду.

Отсюда, с набережной лейтенанта Шмидта,

будущие эмигранты в двадцать втором году

уезжали на кораблях, высоких, трубастых, белых:

«До свидания, Спас-на-водах, Исаакий, Адмиралтейство, остров…

до не-свидания». И по трапу шли неохотно, несмело,

купола казались им выше и ярче, игла – особенно острой.

Лёд сегодня так ярок и день – непривычно ясен,

точно тот, когда детьми впервые мы забрели туда,

где стоит ледокол с кумачовым названием «Красин»,

отдыхая который десяток лет от океанского льда.

И с тех пор корабли, которые здесь бывают,

запоминаю по именам: «Лили Марлен», «Урания», «Индийский факир»...,

но больше всего я жду самого конца мая,

когда домой возвращается парусник «Мир».

* * *

Может, тело одной породы с известняком,

Тайны нет – известное дело: вода с песком

Вот и всё, что будет: на камне соль,

Рыбий блеск и косточкой – буква ноль

И без разницы даже для кораблей –

Под водой лежать ли, идти по ней,

Время наших историй – наше пока –

До слияния с морем – известняка.

На еврейском кладбище. Могила Цеби

Каждому хватит времени.

Хватит на всё. Больше не надо.

Смотришь глазами серыми

на ограду,

а за оградой –

бронзовый быстрый олень

и надпись: Цеби.

Белая-белая сирень

гроздьями – в небо;

друг другу мы вручены,

земная поросль,

и не разлучены –

просто порознь,

просто земля меж нами –

тонкая плёнка;

скачет олень ночами

к оленёнку,

и свысока

видит: Прага застыла.

Камень вместо цветка

брось на могилу,

брось и не бойся: цветы –

всё те же камни.

Скачет он сквозь кусты –

прямо в глаза мне

и разрывает вату

пространств – рогом.

Времени хватит, хватит,

времени много.

* * *

Слепи меня

из чистой глины речной.

Я буду твой Голем,

буду ручной:

тяжёлый шаг и немой язык,

но так слепи, чтобы я привык

к себе. И мёртвых слов

не боялся,

мой Логос, мой Лёв,

мой звериный рёв

о небе – к небу,

о камне – к камню,

о теле – к телу

и за тобой –

на пир и в бой,

даже и в пирров бой,

исполню приказ любой;

за тобой –

до самой дальней горы,

самой последней поры,

пока ты не бросишь меня,

не сбросишь меня.

Покатые склоны кляня,

скачусь я на дно оврага:

ни памяти, ни забвения –

только глина и влага,

и нежность не-при-кос-но-вения.

Счастье моё

Легче крыла комариного

счастье моё:

                  тонк – и оборвалось.

С силой я сжала рябиновую

липкую гроздь,

сжала и сжалась сама,

свилась плющом –

что же тебе ещё?

что же тебе ещё?

* * *

Словно фотография из мрака,

Выхожу из темноты парадной.

Никуда мне, кажется, не надо –

Может быть, в «Бродячую собаку»?

Там пройду под самой низкой аркой,

Спрячусь в угол – сердце захолонет:

Одиночество моё – как яркий,

Раскалённый уголь на ладони.

Виноградный мальчик

Очарованием старого трюка

привлеку тебя:

сделаю кукольный дом, а за дверкой

высажу сад настоящий.

Я – виноградный мальчик

с маленькой терпкой

косточкой в сердце. Дай руку –

вместе пойдём по саду.

Вот это багульник. А рядом –

боярышник, крупный, ветвистый,

розовый, празднично-белый.

Не убежишь, не скроешься – что ни делай

от этого гомона, этого птичьего свиста,

крокусов, бальзаминов, цветущих давидий.

Дальше – дорога к морю. Только не говори мне,

что ты устала. Идём, я покажу, где Овидий

стоял и думал – наверное, думал – о Риме.

Но ты так редко бываешь со мной, так часто с другими,

что мне и года не хватит всё рассказать подробно,

всё показать.

Крокус солнцеподобный

можешь с собой забрать,

если нельзя остаться. Если нельзя иначе.

Дверка – и путь обратный.

Я виноградный мальчик.

Твой виноградный.

Жук

На ладони моей дремлет жук:

От летучей жизни ослаб.

Неподвижны шесть согнутых рук,

Или ног, или просто лап.

Золотистое тело брюшком –

К солнцу, к земле – спиной.

Я сама немного жуком

Стала – и он говорит со мной:

«Хорошо мне лежать на ладони,

Я слышу ход твоей крови,

Чувствую солнца тепло,

Зов подземных корней.

Каждый жук вот так бы

хотел умереть,

чтобы кто-то в ладонь его взял

и не знал:

уснул он

или усоп».

Первый зуб

Помню, как выпал первый молочный зуб:

нежная кожица розовых детских дёсен,

кровь в уголке холодных от страха губ.

Мне было шесть, а я говорила – восемь.

Я торопила время – да что оно?

Времени будет много, зубов, наверное, тоже.

Будет, всё будет: по вечерам кино

в старенькой «Родине», и фруктовым мороженым

будет меня угощать не волшебник – он:

улетел к себе в голубом вертолёте;

буду наивничать, буду взрослеть с неохотой,

буду спешить домой и забывать про сон,

буду детей растить, платья носить по моде,

и не по моде – так, первое, что найду;

буду любить, прощать, и обижать, и вроде

всё хорошо. Но время, как на беду,

вырвет мне первый зуб. Старость моя, здорово!

Нежная кожица розовых рыхлых дёсен.

И языком пустоту изучу, и снова

мне будет шесть. И снова скажу, что восемь.

* * *

Третий день, как пошёл первый снег.

Не тревожься: будет радостный день.

А давай – до скрещения рек

пройдёмся – до скончания лет.

Потеплее пальто надень.

Помнишь, это Оден, кажется: «Мы должны…»

We must love each other or die

Хочешь, прямо пойдём, хочешь – окружным.

Только руку дай.

* * *

Я тебя приведу

за зелёную гору –

выше птичьего крика,

буду лечить тебя, хворую,

травами и черникой;

ты, конечно, поправишься

и как-нибудь за обедом

скажешь: «А мне тут нравится» –

и мы никуда не уедем,

дом построим бревенчатый

с красной весёлой крышей,

а над землёй – кречеты,

а под землёй – мыши,

а на земле пёстрая

капуста проснулась: «Где я?»,

объятья зеленопёрстые

лука и сельдерея,

и о репей насупленный

бабочка укололась,

вытянулся возлюбленный

радостный гладиолус;

а в нашем доме бревенчатом –

шарики-ленточки:

здесь ещё не убирали,

ещё не умирали,

не ссорились, не расстраивались,

не расставались…

Венчание

Свечка в руке торопится

стать восковой лужицей;

буду ему супружницей,

выпущу – не воротятся

голуби мои белые,
быстрые и клювастые;

вот она я, оробелая,

а когда-то смелостью хвасталась,

а когда-то… но весь повылинял

мой задор, как трава сушёная:

я зову жениха по имени,

знаю, верю – дело решённое.

Заблестит кольцо обручальное,

на паркете от света – полосы.

Церковь праздничная пасхальная

раззвенится венчальным голосом.

Но в толпе я вижу

руки твои

Но в толпе я вижу

губы твои

Но в толпе я вижу

глаза твои

Смотришь прямо на нас, не веруешь,

шепчешь: «Глупая, что ты делаешь?»

И кольцо по полу покатится,

И порвётся белое платьице.

* * *

Не озноб – это мраморным взглядом боги

Осязают свой мраморный громкий город,

И меня, и мосты, и обветренные дороги,

И бессонный июнь, и апрель – а в апреле блестит, расколот,

Птичий лёд, и плывёт по реке к заливу –

До озноба эта река красива,

И темнеет, и льдится, и всё ей мало.

Я иду вдоль северного канала

И прошу как пленник – освобожденья –

Скорой бури прошу я и наводненья,

Чтобы было как прежде: небо, трава, болото,

Чтобы кто-то позвал. И обернулся кто-то.

Белые земли

Это радость свершённого дела,

Это робость последних минут.

Ты проснёшься, а кто-то несмело

Скажет: «Разве не веришь? Я тут.

Помнишь белые-белые земли,

А над ними – рассветную нить?

Расстаются, скажи мне, затем ли,

Чтобы так по утрам приходить

И смотреть, прикоснуться не смея,

На изгибы коленей и рук…

Притяжение линий сильнее

Притяжения наших разлук,

Притяжение трепетной жизни –

Я с тобой, и не думай, что нет.

Ты проснёшься, а в форточку брызнет

Апельсиновый поздний рассвет.

И сказать бы хотелось «малышка»,

Провести по затылку рукой,

Только руки горячие слишком

Для тебя – белоснежной такой.

И придётся проститься несмело,

И покинуть твой белый уют».

Это радость свершенного дела.

Это робость последних минут.

* * *

Лежа смотрю на солнце. Время тёплых камней.

Одна рука на восток, на запад – другая.

Я самолеты считаю: летят они все ко мне и

От меня – а не из города в город, от края до края.

Маленький крест на карте – хрупкий дрожащий крест –

Не разглядят меня друзья-самолёты.

Но я лежу, я здесь, я из этих мест,

Мне хорошо дышать, мне хорошо…

Скоро закат. Значит, пора вставать

И возвращаться домой по дороге белой.

Эта земля простит меня: ей принимать

Мой поцелуй, солнце моё и тело.

* * *

Из одного одиночества – с головой – в другое.

Это уже привычка. Морок подкожный.

За мостом – поворот и недорогое

Кафе. Вот и весь несложный

Маршрут.

Можно стать совою.

Стать мышью летучей тут.

* * *

Мои смешные ботинки утопали от меня.

Теперь вот играют в прятки где-то в чужом дворе.

А я носила их в школу – день ото дня и дня

Не хватало – в солнечном декабре.

Мелочь, конечно, а вспомнишь – и побежишь

В год девяносто первый – первый учебный год,

Встретишь себя и скажешь: «…ну что, малыш,

Страшно тебе и странно, а всё пройдёт –

И не заметишь. Весь этот зимний треск,

Весь этот трепет исчезнет на раз-два-три.

Только и вспомнится – новых ботинок блеск,

Школьный подъезд и поздние снегири.

* * *

Кукольный мастер на Златой улочке в Праге

скучает: торговля сегодня не очень.

Куклы наряжены будто в пёстрые флаги

стран, которые видишь воочию

только ночью,

когда оживает паучий угол,

всё становится незнакомо.

Из этих нарядных кукол,

кажется, невесомых,

я выбрала – в жёлтом платье

с синим атласным бантом.

Мы бы могли назвать её

Ровеной или Брабантой

или как хочешь.

Однажды далёкой ночью

она возьмёт тебя за руку,

меня – тоже;

мы пойдем с тобой, радостные,

намного моложе,

в жёлто-синие сумерки.

Воздух влажен.

– Мы, наверное...?

– Да ладно, не важно.

В предрассветном городе всюду флаги,

Каждый житель нам будет рад.

Мастер-с-улочки-Златой-в-Праге

Улыбается: дело пошло на лад.

* * *

Скорость стрел и блеск наконечников.

Не-сдавйся. Не-успокойся.

Я – единственный вождь кузнечиков –

Тонкокрылого войска.

Мы не с ними – дряблыми, сонными,

Мы другое стрекочем – слушай.

Но они ненасытными тоннами

Надвигаются, каменной тушей.

Нет защиты и нет убежища –

Не спасает нас меткость лука.

Всё равно остаёмся – где ж ещё –

В этом мире и с этим звуком,

И на них нападаем стрёкотом,

Треском, прыткостью наших игр.

Я живой, я же вождь, и сколько там

Ни осталось, я – грр, грр, гррррр