Анастасия
Кириченко

Бог оглох на неделе

Бог оглох на неделе – нам это не делает чести.
Утомили его мольбами о спасении наших душ.
Я давно не прошу и всё больше топчусь на месте,
Полагая, что к моим просьбам он останется так же чужд.

Я страдаю бессонницей, мысленно строю репрессии,
Отправляя в них всех, кто имеет иную масть.
Солнце падает ниже нуля по цельсию,
Ну а как, вы скажите, другим вслед за ним не упасть.

Холодеют мечты. Я хочу тебе только сниться.
И не больше. Играем в последний раз.
Ну и если чему-то вдруг выпадет шанс случиться –
Так держать бы тебя на мушке, не сводя как с мишени глаз.

Брось меня у черты. Я тебе непосильная ноша.
Как ты тянешь меня до сих пор на своём хребте?
Брось меня и иди – ведь тебе так значительно проще.
Бог оглох на неделе: мольбы у тебя не те.

Лондон

Серый, очень дождливый Лондон бил мне ветра порывом в спину.
Ухмылялись кривыми ртами подоконники тёмных рам.
Мои фильтры разломаны кем-то, где-то между чужой и любимой.
Я устала, скажу вам честно, от обилия личных драм.
Серый, очень дождливый город надавил мне на слабые связки
Об гитару стираю пальцы, объясняя ей что к чему.
Тот, кто был со мной честным, зачем-то примерил маску.
И желтеют сегодня руки в сигарном густом дыму.
Серый, очень дождливый Лондон расплескал под ногами Темзу.
Рассмеялась ему холодным и отчаянным смехом в глаза.
Извини, я сломалась. И стержень мой не из железа.
Просто ты слишком близко, а мне очень нужно назад.
Серый, очень дождливый город перестал греть мои ладони.
Я свою отчуждённую нежность теперь продаю по рублю.
Разлетелся бокал в кулаке. Мне сегодня уже не до боли.
Этот серый дождливый город я за холод к себе… люблю.

Мироприятие

Это я тут мешаю себя каждый день с реактивами,
заправляя себя перед ужином аперитивами,
(говорят, исхудала совсем),
с ними ассимилируюсь.
Это я по ночам бьюсь в чудовищных схватках,
рождая какие-то строки,
потому что всё то, что не сказанно
разорвёт мою голову в самые крайние сроки,
если это не выплеснуть.
Невольно дискредитируюсь.

Ладно б рваться между огней,
но меня разрывают пожарища.
Они жгут меня ровно настолько,
что в пору искать пристанище
в полном уединении.
Тут – либо взорвусь, либо выстрелю.
Если возможность уйти
даёт личности повод остаться –
гони меня.
Я никак не могу заставить себя
быть привязанной к кому-то с телом, душою и именем.
С каждым разом пишу всё сложнее и цельными мыслями.

Это я, живущая от дня рождения к дню рождения,
и желающая, чтобы время бежало быстрей,
буду где-то в конце
молиться, рыдать и искать тормозной рычаг,
понимая, – быстрее не значит правильней.
Быстрее – не самоцель.

Это я, системно ведущая в своей внутренности
перестрелки похлеще,
чем в каждом из дребезжащих гетто.
Если я и правда, как то считаемо,
сохраняю в своих руках такую большую метту,
что её тяжело удержать одной, –
почему я не падаю?!
Если моё окружение со всеми моими любимыми
оказалось легко заменяемо
ей, пульсирующей на ладонях моих,
то мне это вряд ли прощаемо.
А раз вряд ли – то, собственно, надо ли?!

Я, себя по струне выправлявшая,
разорвавшая себя как изменщицу,
для того, чтоб хоть кто-то сказал: «он гордился б тобой»,
и надеяться
быть достойной хотя бы его равнодушия.
Мне, любившей его,
единственного за всё время наверное,
так неистово,
так нелепо смешно и даже по-глупому искренне, –
без его стихов ощущать физическое удушие.

...после точки писать с большой буквы –
что за нелепое правило!
Это значит, что надо себя сознавать
в этом мире хоть изредка заново,
отгораживаясь от других широким и чётким пунктиром.
Жить согласной с собой,
без душевной своей асимметрии,
не идти против ветра,
а жить в совершенном безветрии.
Я в конце декламирую фразу, затёртую после цензурой,
оставшуюся за эфиром:
Знай – моё мироприятие

       совсем не считается с меня окружающим миром.

Монеткой за кресло

Не ищи ты меня. Закатилась монеткой за кресло.
За дверьми в граммофоне трещит старый чёрный винил.
Перестроишь меня? Подопрёшь парой крепких стропил?
Поменяешь по камушкам кладку, чтоб сердцу не тесно?
Только ты ещё пульс мой не слышал, мой взгляд не ловил... –
…знаешь, друг, я вполне осязаема. Даже телесна.

Мне б забиться подальше. Уйду, и не прекословь.
У своей многогранности мне бы сбежать в пятый угол.
Не пытайся понять. Не кричи. Не одергивай грубо.
Мы увидимся... где-нибудь в хитросплетеньи из снов.
Покидаю. До кончиков пальцев твоя сугубо.
Несложившаяся, неудавшаяся… твоя любовь.

На газовую комфорку

Кофе, выливающийся из турки прямо на газовую комфорку.
Кому что, ну а мне, конечно, на асфальте впечатанный след.
Хлеб черствеет – придётся дожёвывать корку,
Выдыхая попутно тяжёлую гарь сигарет.

Я ломаю свой почерк и пальцами правлю морщины.
Молоко на столе свернулось. Это, видимо, из-за жары.
Я привыкла к тому, что обычно вокруг мужчины
Не способны меня разглядеть глубже первых слоев мишуры.

Мою жажду не скрасить обычной водой из-под крана.
Я рассчитываю и на большее, чем гранатовый свежий сок.
Моя жизнь заключается в гранях пустого стакана –
И он пуст, как ни жаль, на неведомо долгий срок.

Некто

Мои губы мускатные. Руки длинны и тонки.
Под мой голос и звуки гитары иные мотают век.
Я ловлю восхищённые взгляды коллег,
Как ответ на продукты духовной ломки,
Что безумная муза оставила на ночлег.

На сегодня я даже не лирик и, может быть, не поэт.
Просто некто, кто точит на лист грифель карандаша.
В этом стержне, наверно, таится моя душа,
Или в ней даже стержня на эту минуту нет...
А без стержня – она дешевле любого гроша.

Завтра утром я снова буду включаться в ритм
И бежать в бурных толпах, плавя подошвой асфальт.
А сегодня уж очень боюсь, муза ляжет поспать,
Не оставив мне перед сном свежих красочных рифм...

По вольфрамовой нити

По вольфрамовой нити струится моё напряжение.

Извините, друзья, но не всем же в мою подноготную.

В моём сердце и так мало места, а ваше вторжение

Превращает его в штраф-стоянку. Пугает, что в льготную.

Уведите детей, стариков, инвалидов. И женщин, наверное...

Им зачем наблюдать за таким коррозийным процессом?

Вот сегодня пошла пара трещин. Поглубже, чем первые.

Хорошо. Одна боль уменьшает другую, как всем нам известно.

Занимайте в театре абсурда места из расчёта причастности –

Продавать вам билеты нет сил и уж точно – желания.

Ну а легче – наденьте на лица гримасы слепой безучастности.

Или просто молитесь за душу мою и сознание…

По таким же

Август свернулся в жёлтый хрустящий лист,
умерев где-то между асфальтом и каблуком.
Я, прижатая к воздуху крепким дверным косяком,
всё никак от тебя не уйду, на пороге читая на бис
сто двадцатое стихо. (Ты, благо, не знаешь о ком).

...и так преданно смотришь - сравнить бы тебя с щенком:
по таким же как ты, дорогой, не сбегается в горле ком,
по таким же как ты не затягиваются по три подряд.
По таким же не пьют, не горюют и не горят.
По таким не сломаются в талии, в коленях не задрожат.
И такому в подарок себя не всучат силком:
по тебе в сухожилиях связанную узелком,
по тебе в позвоночнике согнутую во сто крат.

      Мой уход будет громким, как корабельный гудок -
      знак добить это лето и сбросить его за корму.
      Потому что таким как ты остаётся всегда невдомёк
      почему я ушла. (Ты, благо, не знаешь к кому).

По-холодному сентябрьское

Хочешь меня разгадатьнаписатьпрочувствовать?
Я в твои руки скользну сквознякомбосиком по воздуху.
Без лишних слов проплыву по столу, по тетрадей вороху,
И в недописанных строчках твоих поэм буду житьприсутствовать.
Мне бы с тобой говоритьпетьмолчать и безумствовать.
Я бы готова отдать всю себякаждый миг без продыху.

Можешь листы разрывать и даже мечты развенчивать.
Я не пожалуюсьне убегусберегуя вынесу.
Так тяжело летать за секунду до жёлтого плинтуса,
Так тяжело ходить, когда гладь под ногами изменчива. 
Может на то и родиться мне выпало женщиной,
Чтобы логичнее жить здесь у Бога в немилости.

Полюбуйся им

Полюбуйся им. Он лежит и спит на твоей подушке.
Через сорок минут он встанет, одеяло откинет с плеч.
Поцелует, едва касаясь, в лоб, чтоб от сна не отвлечь
Тебя, тихонько сопящую на его руке,
щекой прикоснётся к макушке.

Осторожно поднимется, чтобы не разбудить,
И пойдёт на кухню допивать свой чай,
уже совершенно остывший.
Возьмёт телефон, на беззвучном режиме ему звонивший,
И ответит: «Работаю. Не время сейчас звонить.

Не кричи на меня. Я в офисе. Скоро буду».
Соберётся, закутает горло в уютный шарф.
Повернёт в замке тихо ключом,
убеждая себя что он прав,
Оставляя с тобой вдвоём пустую невымытую посуду

На дне раковины. Кота у двери. На балконе сырое бельё.
Чтоб потом, через час, на другом конце города, дома,
У себя, когда его одолеет тягучая сладкая дрёма,
Лежа в кровати, укрывшись, обнять за плечи её.

Полюбуйся им, наслаждаясь его каждым вздохом,
Поднятием брови.
Полюбуйся виском, кое-где благородно седым.
Каждый миг как последний. Любуйся, ведь он у тебя один.
Ничего не проси, и живи этой памятью,

                             когда тебе будет плохо.

После сотни жизней

Заходи. Посидим помолчим после сотни жизней.
В девяноста из них мы, признаться, с тобой разминулись –

Всё равно есть о чём. Не кричи о моём пессимизме.
Постарайся понять, раз такие часы подвернулись.

Не ругай. Лучше – тише. Там, в комнате, спят мои дети.
Хочешь, муж тебе сварит свой фирменный крепкий кофе?
Нет. Меня не ревнует. Он знает – ты просто третий.
Я люблю тебя. Не отвечай – это может вести к катастрофе.

Посидим помолчим. Не смотри на помятые крылья.
Подарить тебе жизнь? Как у кошки – в запасе их восемь.
Выбирай, не робей. Ну и что, что покрыты пылью...
Мне казалось, они нам послужат немного после.

Извини, если что-то не так. Это время сейчас такое.
Снег растает и сразу всё станет намного проще.
Покурить? Да, сейчас. Вот сюда. Становись на балконе.
Ты смотри-ка, а дождь мои вещи опять полощет...

Постоим помолчим. Только тлеет твоя сигарета.
А я знаю, о чём ты сказать мне теперь не сможешь.
Извини... Муж зовёт. До свиданья. Конец куплета.
Если хочешь – ещё заходи... Только жизнью позже...

Прокуренные комнатки редакций

...Прокуренные комнатки редакций,
Их тесные слепые потолки
Меня научат больше не бояться
Отхватывать от критики шлепки.
А ты не знал, что я пишу стихи...

Гриф карандашный стонет на бумаге,
И только в комнате из всей квартиры свет...
Стоишь от вечности в каком-то полушаге –
Сейчас и здесь я напишу тебе портрет.
Единственный и очень личный твой поэт....

Роман он-лайн

Ты любил, едва касаясь, между строчек.

Сладострастно целовала запятыми.

Ты на месте слова «будем» – ставил прочерк.

Я пестрила обещаньями пустыми.

Ты влюблялся в моих строк слова нелепо,

Шли мурашки по телам у клавиш цепких.

На пол белый осыпалась сизым пеплом

Стружка сигаретной тонкой щепки.

Твой роман в зависнувшем он-лайне

Пульсом бьёт в сердца клавиатуры.

Мы остались в прозябающем прайм-тайме

От растущей в эроснах температуры.

* * *

С.Г.

        Сколько камней,
        набитых
        в подошву туфель моих
        мне предстоит сосчитать,
        прежде, чем снова
        руку твою сожму я?
        С кем предстоит просыпаться
        и с кем предстоит засыпать?
        В душных пролётах подъездов
        кого провожать, не целуя,
        прежде, чем ты со мной будешь
        на лавках протёртых дневать?

        Подскажи,

            для кого мне изламывать

ранее стройные строфы,
в чьих руках застывать
оплавленным парафином?
Я как скрипка, случайно забытая в кофре
без ручки
у музыканта, сопящего
за уже опустевшим графином.
Это всё виноват
твой тонкий точёный профиль –
подбородок,
чуть тронутый где-то седой щетиной.

Хмурый город ссутулился ночью
от проливных дождей –
под своим одеялом,
во сне,
расправляю спину,
если тебе вдруг дышится легче
или ровней
в ту секунду,
где я так внезапно приснюсь тебе
в длинном
и цветастом цыганском платье,
прекрасная как Кармен.

Я оставлю не менее тысячи знаков
на обороте
исписанной мной тетради.
Ты проводишь меня острым взглядом,
сломавшимся на повороте,
до последнего в спину глядя.
Это будет как реверс,
затёртый до самых помех
преследовать нас по кругу.
Риторически спросишь себя,
сколько было их:
тех,
кто мечтал
целовать
мои губы.

Человек человеку Бог

С.Г.

Потому что в любом треугольнике
кто-то придаток,
а кто-нибудь центровой
В отношении к некой прямой,
формирующей общий пласт.
И прямая гнётся,
несёт на себе балласт:
Так вот чтобы не гнуться,
я остаюсь с тобой,
Сбросив лишнее.
Не ты у меня под рукой.
Ты гораздо подкожней
и глубже со мной умудрился совпасть.

Что я могу тебе дать,
Что я в силах тебе предложить
кроме места в своих стихах,
Снах и мыслях?
Ты ломок моих герой,
Полуночных бдений, бессонниц
и прений
в невысказанных словах,
Тех,
которые никогда не будут и не были
хоть кому-то озвучены мной.

(Боже, спасибо, что ты мне его послал!
Очевидно, настало время
мне быть вершимой кем-то!
Если бездна взывает к бездне
о тех, кто в неё не упал,
То скажи – я лечу.
И пусть она ожидает момента
Касанья моих лопаток
с холодной своей глубиной,
Растянувшейся от континента до континента.)

Мне не больно упасть.
Я от любых оплеух
становлюсь ещё более толстокожей, -
(порог болевой занижен),
Роговею – везёт.
И, знаешь, спасибо,
что ты не ближе,
Чем находишься нынче.
И если из нас я – дух,
Ты – материя,
которой бездомный бездонный дух движим.

Так мучительно осознавать
невозможность желаний,
и упиваться ею.
Эта давит меня и рвет,
Но делает более стойкой.
Возникает вопрос:
Куда больше?! Я же была не робкой,
А стану ещё сильнее.
Но слабее, чем ты.
Ты – базис.
А я – надстройка.

Когда я поселюсь в твоих снах,
то у нас будут общие ночи.
Если я без тебя прекращусь,
ты найдёшь меня тут же у ног.
Задыхаешься на ухо в полуподвальных,
и замираешь у мочки, –
Я смотрю на тебя, и думаю:
человек человеку Бог.