Дочки-матери
Проще, конечно всё переделать тщательно,
Но, дорогая, слушай – отчёт пошёл.
Дай ты ему хоть в детстве побыть мечтателем,
Выучить речи чаек и диких пчёл.
Пусть он услышит трав разноцветных пение,
Пусть разгорится, пусть порастёт дичком.
Ты прояви к нему хоть чуть-чуть терпения,
Не закрути раньше поры волчком.
Небо пастельное всё в самолетных росчерках
Красное море лижет песок у ног.
Знаешь, ведь он когда-нибудь обесточится.
Станет как ты – полностью одинок.
Не тормоши, не торопи с закалкою.
В сторону не спеши оттолкнуть скорей.
Взрослые девочки, не наигравшись салками,
Плохо играют в ласковых матерей.
Эверест
1
Когда кончается страх, и снег
почти не слепит глаза, тогда
Он говорит в пустоту: «Привет,
Я жив, а прочее ерунда.
Я знаю, всё отболит, пройдёт.
Во сне обнимет за шею сын.
Сейчас во мне только смерть и лёд,
И тлеет слабо тепло равнин.
Сейчас я вижу, как ходит Бог
По краю пропасти впереди.
Пусть я не чувствую рук и ног,
Зато я слышу его шаги...».
Облиты солнцем снега кругом,
Вершина тянется к облакам...
Не плачь.
Не плачь.
Будь ему теплом,
Преградой всем на земле снегам.
2
...Внизу смешно наблюдать за тем,
Как, выбиваясь из тел и сил,
Глотая слёзы, рискуя всем,
Они уходят наверх.
Из жил, из мышц натянутых
Человек ползёт по склону
Как черный жук...
Когда ты ляжешь ничком на снег,
Когда захочешь услышать звук
В кисельно-режущей тишине,
Где до обиды белым-бело,
Я буду видеть тебя во сне
Я рядом.
Слышишь?
Теперь тепло.
3
Господь не думает о других.
Господь не думает о себе.
Он кротко и бесконечно тих
И в счастье, и в роковой беде.
Давным-давно Он ушёл от тех,
Кто строил дом у подножья гор,
Кто слышал ливней июльских смех
И выходил поутру во двор,
Кто видел, как умирал рассвет,
Кто видел, как закалялся зной
В горниле солнца.
Да.
Бога нет.
Внизу.
Он где-то в горах,
С тобой.
Как побеседовать с морем
Всё очень просто – корни уходят в детство.
В доме скрипучем пахнет весной и тестом –
Мама на кухне тесной печет ковриги.
Ты на полу жадно читаешь книги:
Синие волны, лохмы густых туманов,
Чайки, прибои, тёмных закатов раны…
Вырастешь в путь, в море, лихим матросом!
Папа смеётся, давится папиросой.
Время уходит, мелким песком струится.
Море молчит. Письма летят как птицы.
Мама исправно шлёт три десятка строчек,
Горькие фразы, робкий дрожащий почерк.
Папа ушёл, возится с новым сыном.
В комнате съёмной пахнет табачным дымом,
Солью и небом. Сумки ждут в коридоре.
Утром ты вместе с ними уходишь в море.
Годы как волны бьются пушистой пеной,
Вот ты моряк – ловкий, поджарый, смелый…
Море молчит, только теперь иначе.
Это затишье страшное что-то значит.
Письма иссякли после ухода мамы.
Перед глазами люди, причалы, страны,
Словно картинки книжные пляшут, слепят.
Голос охрип, к ночи окрепнет ветер.
Вот он итог – не обогнёшь погони:
Чёрное море раненым зверем стонет,
Тянется жадно к палубе, бьёт тараном…
Знаешь ведь – в море, в море уходят рано.
Доски скрипят, будто вернулся в детство
Папа в гостиной, мама мешает тесто…
Море поёт. Вторит грозе и горю.
Ты научился слышать и слушать море.
Журавлики
Иногда я боюсь, что не выдержит главный нерв.
Лопнет, звякнет струной, обнуляя заветный счётчик.
Вера в страшное – популярнейшая из вер.
Я кошмары в ладонях верчу, будто это чётки.
Я не ем третий день, третий день за стеклом шуршат
Белоснежные крылья птичьи, всё ближе, ближе...
У меня от тоскливой жути узлом душа
Завернулась в нутре. Посмотрю – никого не вижу.
Этот август отравлен, пропитан насквозь бедой.
На больничной кровати бумажная птичья стая.
Медсестра разбивает гранёный стакан с водой.
Она тоже боится так долго стоять у края,
Где повсюду голодные тени, и журавли,
Как присяжные, смотрят пронзительно и безглазо.
Дочка шепчет мне в ухо: «...все духи уже ушли,
Они знают, что мне не долго держать заразу
Под контролем, так, чтобы она не вгрызалась в плоть,
Не сосала с животным восторгом живые соки....».
Сколько нужно журавликов выставить мне, Господь,
Чтобы смерть схоронилась в болотах среди осоки?
Сколько нужно сложить треугольных голов и крыл?
Сколько вынести приступов и телефонных трелей?
Я боюсь иногда, мне однажды не хватит сил,
Чтобы сквозь птичий строй подойти, подползти к постели...
Этот август закончится. Следом я знаю – тьма,
Мертвецы у кровати, и тени в саду под вишней...
Солнце тонет в стекле. Я, наверно, сойду с ума.
Журавли, журавли шелестят по ночам над крышей.
Сёстры милосердия
«Господи, не пусти меня в мясорубку,
иже на небеси, дорогой отец...».
Глупая девочка, с вами не шутят шутки,
Это дорога тянет в один конец.
Будешь лечить и мастерить припарки,
Будешь снимать ладонью последний жар...
Красные всадники.
Белые санитарки.
Промысел Божий или Его кошмар.
«Отче, послушай, дай мне немного света.
Я не умею, смертная, тьму пугать…».
Добрая девочка, что ты отдашь за это?
Что это будет – зло или благодать?
Свет не даётся запросто, без процентов,
Свет выжигает жизнь, изнутри болит...
Лучше скажи мёртвому пациенту,
Что он ещё сможет чуть-чуть пожить.
«Пастырь всеобщий, не разразись грозою.
Знаю, ты занят, но в этот раз ответь.
Ты разреши мне горькой своей слезою,
выгнать на день кривую старуху-смерть...».
Смелая девочка, зря ты дразнишь чудовищ,
Им тебя съесть – раз плюнуть, в один укус.
Вечная дрёма лучшее из сокровищ,
тем, кто забыл хлеба земного вкус.
Ты не ропщи на безголосых духов,
Ты не пугай воронов за окном.
Пусть посидит в чёрном углу старуха.
Ей и тебя в путь провожать потом.
«Боженька милый, ты не грусти, не надо.
Всё устаканится, мы ещё будем жить,
мы обязательно средство найдём от яда,
снова засеем чёрное поле ржи...
Только не засыпай в небесах горячих,
Только не забывай зажигать маяк...».
Мёртвая девочка, Бог никогда не плачет.
Хочет порою, только не знает как.
Ты не волнуйся, не оборвётся пенье,
Не прекратят звенеть голоса детей.
Девочки-девочки,
Искорки милосердия,
Как объяснить вам, что вы Его сильней?
* * *
Плакать не буду – мой океан внутри,
Пахнет солёной злостью и чешуёй.
Шепчут оттуда :
«...Ну-ка, давай умри.
Не притворяйся, падаль, живой, живой...
Мы тебя знаем, знаем с нутра и вширь,
Каждую мысль, каждый твой сон, и страх...
Это хороший, очень хороший мир.
Выстроен, вскормлен на честных живых словах.
Сделан из страсти,
Радости,
Жгучих слёз,
Ниткой надежды сшит по больным краям.
Ты ничего не сможешь отдать всерьёз
Миру и человечьим его морям».
Мой океан горше других и злей.
Бьётся о рёбра вечный прилив-отлив.
Он никогда не чувствовал кораблей,
Он не качал их ласково.
Не топил.
Мой океан знает меня одну.
Я его боль.
Я его глубь и тьма.
Если однажды выдохнусь, утону,
Кто будет ждать в зыбких изгибах дна?
Про зрение
И на том сойдёшься, что лучше верно
Ничего не чувствовать до поры.
Сходит снег на узких аллеях сквера,
Пахнут дымом пряным, как мёд, дворы.
И уже не хочется ждать опалы,
Возводить преграды, силки плести...
Перейти бы все на земле вокзалы,
Подержать бы звёзды все-все в горсти.
Ты не слушай, правда, как там стрекочет,
Что-то очень страшное под ребром,
Холоднее стали, чернее ночи,
Непонятный, плачущий солью ком.
Это сме... Хотя и того не надо.
Есть такие вещи – один не трожь.
Твои дети звонко бегут по саду,
А на крыше храма сверкает дождь.
Здесь так просто выйти живым из боя,
И увидеть неба другого цвет....
Ты носитель смерти. Она с тобою.
Но снаружи
Нет её.
Смерти
Нет.
Заговор
У собачки боли, и у кошечки поболи,
У большой черепахи близ острова Сомали,
У стрижа, у гадюки под скошенных трав копной...
В каждой твари боли. В небесной, морской, земной.
А во мне не боли. А во мне не расти, беда,
Как на брошенной пашне жухлая лебеда,
Уходи, умирай, распускайся в другом нутре,
Там врастай себе в мясо живое, жирей и зрей.
У соседа жужжи в гортани, кусай пчелой
Злую бабку Раису Львовну из сто шестой,
Оплетай рёбра пьяницы Фёдора, сок тяни
Из его блёклых мыслей, из хилой его тени.
А во мне не ютись. А во мне не ищи добра.
Я родня твоя, боль, неродная твоя сестра.
Разделили нас, расщепили на жизнь вперёд.
Не целуй меня в губы липкие, будто мёд.
Не плети мои косы жидкие по ночам,
А то мама потащит в ужасе по врачам.
Не соли меня, боль.
Отправляйся в гортань к тому,
Кто создал от тоски человека, любовь и тьму.
Пусть Его засвербит гортань от твоих когтей,
У него разболись
И слабеть никогда не смей.
У собачки боли, поболи у кота чуть-чуть.
Я устала болеть
Дай
Подо...
То есть отдохнуть.
* * *
Человек говорит:
«Я хочу увидать Христа,
Даже если во мне нет ни совести, ни креста.
Я не хуже средь прочих братьев своих, сестёр.
Если нужен потом костёр – значит, на костёр.
Если нужно потом любить, я любить готов
Всех убийц и насильников, нищих любых сортов.
Я такой же как все,
Я повязан грехом одним
С каждой шлюхой
И с каждым чтимым в миру святым.
Я – живой человек.
Я кусочек единой тьмы.
Покажите Христа,
Пусть посмотрит, какие мы».
А ему отвечают:
«Ты видно неладен, друг.
Посмотри, что творится в сердце, хрипит вокруг...
Ну какой Христос?
Одна человечья гниль.
А Христос ушёл и думать про нас забыл.
Ненавидь, как прежде,
Чёрта корми душой.
Для живой надежды ты уже лоб большой...».
Человек уходит, чтобы совсем пропасть.
Поболеть, помучить близких и дальних всласть,
Потопить концы,
Выжать в траву итог...
В человеке безъязыко рыдает Бог.
Авторское право
1.
Если ты не придёшь,
Мне придётся поставить точку,
Уложиться в абзац,
Безобразно скомкать финал.
Мол, пошла за него,
Родила сыновей и дочку,
И однажды зимой проскользнула змеёй в подвал.
Чтобы там умереть, обнимая коленки крепко,
Россыпь горьких таблеток пригоршней отправив в рот...
Если ты не придёшь,
Я сломаюсь, сомнусь, как ветка.
Просто глупый шаблон,
Бесполезный сюжетный ход.
2.
Если ты не умрёшь,
Мне придётся уехать, выйти,
Из сюжета исчезнуть,
Выскользнуть из страны.
Так случилось, пойми,
Мы попали в каскад событий,
Для которых все наши выборы не важны.
Третий план для других,
Нам достались такие роли,
Где, страдай не страдай,
А заставят играть всерьёз.
Я совсем не хочу,
Чтобы ты, онемев от боли,
Затихала во тьме, как заразный бродяга-пёс.
Но иначе нельзя.
Мы должны пересилить чувства.
Мы должны обратить,
Переделать себя в чужих.
Если ты не умрёшь, на бумаге, на деле,
Устно.
Мне придётся писать историю за двоих.
3.
Если кто-то прочтёт эту книгу, водя по строчкам
Белым пальцем своим, едва слышно шепча слова.
Ясным утром в трамвае,
В кровати январской ночью,
На спине в старом парке,
Где пахнет дождём трава...
То запомните впредь
Как молитву «отец небесный»,
И несите с собой до конца своего пути.
Самый страшный недуг человека – есть дар словесный,
От болезни такой человека нельзя спасти.
Можно жаться в приёмной, слезами стуча о кафель,
Можно жалобно выть, припадая к кресту всю ночь.
Но когда в человека врастает живой писатель,
То такие лекарства не могут ему помочь.
Ему нужно теперь никогда ни за что не спорить
С тихим голосом, что говорит ему «сотвори».
Если кто-то прочтёт эту книгу, мои герои
Никогда не умрут,
Никогда не уснут внутри.
4.
Если есть редактура, коррекция этих текстов,
То не стоит, наверное, этот роман белить.
Мы так сильно боимся за слог своего контекста,
Что теряем в волнении смысла живую нить.
Я не знаю, кто ты, мой редактор с холодным взглядом.
Я не знаю, кто ты, мой писатель.
Но даже так
Я идти не хочу за влекущим словесным рядом,
Безголосо шагать в неизведанный книжный мрак.
Даже если каркас этой книги уже составлен,
И персона моя рождена, чтобы здесь пропасть
В глупой позе,
От старости,
В чреве квартирной спальни,
Не изведав таких эмоций, как злость и страсть.
Если есть редактура, то пусть в предпоследней сноске,
Мелким шрифтом, почти что точками на листе
Кто-то лучший напишет:
«Все наши тела – обноски.
Человечья душа на бумажном живёт кресте».
© Анастасия Кинаш, 2015 – 2016.
© 45-я параллель, 2016.