Алла
Шарапова

Владимирская вишня

– Скажи мне, волк, где ты оставил стаю? –

Ещё живые листья шелестят.

И я подробностями обрастаю,

Как чёрной бузиной заглохший сад.

Мне ведомо: от дома до сарая

Протянута кладовка потайная,

К ней  под корнями вырыт ход глубинный,

Хозяев прежних вещи  целы там:

Сафьянный короб  с книгой голубиной,

Картины в старых рамах и без рам,

Награды, нити мулине в шкатулке,

Запутанные, словно переулки

Кварталов городских, и сундучок

Признаний тайных, спрятанных от взглядов,

Цветной бокал для распознанья ядов

И на вишнёвом бархате смычок

Той скрипки, на которой дочь играла,

И атласы в планшете  адмирала,

И Врубелем написанный портрет

Хозяйки дома, и её лорнет,

И кубок, полный золотых монет,

И китель, и цыганское монисто,

И дамский браунинг, и монте-кристо

Охотничье…  В моих руках всё было,

И это взяв, я жизнь бы изменила

Свою и близких… Пусть меня простят,

Я не смогла… Моё здесь только сад,

Домишко и блаженный час печали,

Хоть это было прежде, до меня,

Когда они друг друга повстречали –

Голодный волк и вишня у плетня.

– Скажи мне, волк, где ты оставил стаю?

– Я отпустил их. Я пришёл один.

Я не вожак им. Я твой господин.

Ещё с весны я о тебе мечтаю.

Я с грозной целью шёл сюда, ты слышишь?

В мечтах убийство было и разбой,

Но слышал я, как ты листвой колышешь,

И вот сейчас я здесь, перед  тобой.

Как ты нежна, и как твой цвет был пышен!

Во всех садах владимирской земли

Я краше и стройней не видел вишен.

И я велел им, чтоб они ушли.

– Верни их, волк.  Дай мне дожить до мести.

Хозяин умер, верный слову  чести.

Здесь, между веток у  меня в коре

Засела пуля от его расстрела,

И радость края, церковь на горе,

До самой ночи как свеча горела,

То был июнь, уже чубушник цвёл…

Она стояла, обхватив мой ствол,

И слёзы по щекам в траву текли,

Невнятные рвались из горла звуки…

Они отбили обухом ей руки,

И дочь её куда-то увезли…

Мне смерть их не нужна, но сделай так,

Чтоб злые их сердца прониклись страхом,

Пусть  нажитое ими  ляжет прахом.

Верни же стаю! – Девочка , к чему!

Забудь…  Позволь, тебя я обниму,

И будет,  слышишь, дар  моей любви

Огромен, как венчание на царство,

Для тысяч ран твоих – одно лекарство.

– Я не могу быть женщиной, пойми!

В возмездье переплавилась вся нега,

Во  сне я слышу, как скрипит телега…

– Мы были волки. Время быть людьми.

Война прошла, сердца их стали воском,

И  грозы те далёким отголоском.

Народ  уйдёт – придёт другой народ.

– Неправда, не были они народом!

– А кем? – Не знаю… Обезьяньим взводом,

Всё выполнившим по команде «пли!» –

И внуки их пребудут новым сбродом,

Мусолящим бесчестные рубли…

Скажи мне, волк, где ты оставил стаю?..

Но что со мною? Я тебя люблю!

В другом саду я словно вырастаю…

И люди все до одного прекрасны,

Как эти небеса, их очи ясны,

Теперь я гнев мой в песню перелью.

– Войди же лучшей песней в ночь мою!

Я все потери в ласке наверстаю –

Пришла любовь, и страсти замолчат…

И встретив выстрел из окна сарая,

К её корням припал он, умирая.

И слышал он, как топоры стучат.

Городские мотивы

Не повторяй, что провинция – наш кабинет.

Неба-то, неба такого нигде больше нет.

Переведут тебя в Польшу, задвинут в Читу –

Вот и забудешь свою золотую мечту.

Спесь на нуле и часы на вокзалах стоят…

Скука же, скука, Вершинин! Тоска-то, тоска, Цинциннат!

В сорок с немногим, а будешь смотреть стариком,

Циником станешь, пропойцей, не то пошляком.

Да под конец ещё пёрышко в руки возьмёшь –

О альманашная блажь, антоложная ложь!

По-городскому, дружок, засвистать нам пора!

Серая кошка мяукнула в сердце двора –

И вылезают из ям, выползают из нор

Доктор, графиня, директор тюрьмы, сутенёр.

И ничего, что они не хотят тебя знать,

Словно котят своих Мурка, пустившись гулять…

И пустяки, что они уже сдали зачёт

В то Зазеркалье, где Лета в Саргассово море течёт.

Старый жучок с автострады, наглец и лихач,

Перелетит с тобой вброд, понесёт тебя вскачь.

Егоровна

Как грешных и праведных – поровну

Багряной и жёлтой листвы.

А где схоронили Егоровну,

Репейник и клочья травы.

Была она сильная, строгая,

Корила за лень и за ложь,

А в старости стала убогая:

«Внучка, – все твердила, – не трожь!»

Такое прощала негоднику,

За что сыновей бы – секла.

И свечку поставить Угоднику

За дальностью мест не могла.

Ждущая

Через кольцо продёргивая локон

И путая в сознанье времена,

Ты ждёшь его. И нет на свете окон,

Горящих дольше твоего окна.

Спят корабли у маленькой Итаки

И маяки укачивает бриз.

Плывут года. Уже гремят атаки

На островах, где не бывал Улисс.

У стен Мадрида, у развалин Трои

И в жёлтых руслах пересохших рек

Под белым солнцем тихо спят герои –

Им тоже снится твой спокойный смех.

И те, кого в объятья принял воздух, –

Они сгорят в заоблачном огне,

И упадут, и превратятся в звёзды,

И нежно вспыхнут у тебя в окне,

И озарят рассыпанные пряди,

И пряжи недопряденную прядь,

И город, отразившийся во взгляде,

И гордый мир, в котором надо ждать.

* * *

За городскую вырвавшись черту

И надышавшись воздухом медовым,

Останешься пожить на всём готовом,

А встретишь горе, слёзы, нищету…

– За тот порядок их вели солдаты…

И торс подняв от черенка лопаты,

На клок брезента землекоп кладёт

Планшетку мытаря и крест игумна.

Но сеятеля нив, чьи кровь и пот

В себя впитали золотые гумна,

Не отличить от городских господ,

Что были образованны, безумны,

Сверхчеловечны… Рыжий мак расцвёл

В колосьях серых. Верно, в этой шири

Есть место всем… Учась в начальном мире,

Мы склеены то льдом, то мёдом пчёл, –

Но беден сердцем тот, кто не учёл,

Что в высший мир экзамен держат дети;

Там, как в бору полдневном каждый ствол,

Душа стоит в своём отдельном свете

И ты один становишься в ответе

За общий стыд. Во все века гоним

За правду подымавший властный голос.

Но в мире том как равный будет с ним

Мальчонка, со стерни поднявший колос

И так и не донёсший до стола.

Все глубже лемех вспарывает глину,

Ребячья кость упала в домовину…

Над сладким венчиком жужжит пчела.

* * *

Здесь, на краю села большого, 

среди кудахтанья и лая,

вся жизнь прошла от Николая 

Романова до Горбачёва.

Кто следующий?.. Дед Степаныч

в сад выйдет с чаепитья потный, 

позакрывает ставни на ночь,

в курятник дверь закроет плотно.

Арина, хлопоча у печки,

пельмени обваляет в мучке

и прядок белые колечки

запрячет под косынку ручкой.

В сарае спит народ куриный,

с насеста свесясь головою,

а уж старик перед Ариной

встаёт, как лист перед травою:

«Что, девочка моя? Ведь было!

любила ты меня…» – «Не хвастай.

Совсем я не тебя любила,

одну твою гармонь, глазастый!»

За окнами на сером шёлке

Закат алеет кумачово…

Напрасно дед заводит толки

про выборы, про Горбачёва.

В стране неладно, день был труден,

а главное, что лета долги,

и сон старушки непробуден

под плески ласковые Волги.

А дед заносит в дом корзину

с пупырчатыми огурцами

и долго смотрит на Арину,

дробя свой рафинад щипцами.

Крестовский мост

Памяти Бориса Пастернака

Сколько хватит отваги –

Не снижать высоту.

Разноцветные флаги

На Крестовском мосту.

Только правду мы ищем.

Снегопад. Гололёд.

Над смиренным кладбищем

Дважды колокол бьёт.

В жизни много простится,

Если сильно любить.

Гамлет смог расплатиться,

А Христос искупить.

Взметены скоростями

Перепутий кресты.

Над стальными путями

Повисают мосты.

Но всегда эти двое

Возвращаются вновь

Там, где сердце живое

Гонит чистую кровь.

Так чего ещё хочет

В эту ночь снегопад?

Электричка стрекочет,

Снег сбивают с лопат.

И молчат исступлённо

В завываньях сквозных

Старых марок вагоны

На путях запасных.

Маме

Пусть у тебя растёт чертополох,

Его не вырву из твоей могилы –

Ведь нет плохих цветов, и он не плох,

И ты его по-своему любила.

Я принесу камыш как жёлтый мох,

Нарежу маргариток и ромашек,

Но был виновник и чертополох

Упрямой простоты твоих замашек.

Сама земля забвенных поминать

Колючими цветами научилась.

А мне они укор – за то, что мать

В свой час проведать не поторопилась.

* * *

Поскольку в нашем мире, в нашем храме

Есть заповедь: «Не сотвори кумира»,

Мы сделаться обречены врагами

Среди пространств уже другого мира.

Там будут пабы и универмаги

Стоять в лучах и пахнуть, как флаконы,

И ставшие обыденностью флаги

Заполонят площадки и балконы.

Там будет медь свинцового закала

В улитках труб гудеть неутомимо

И вербы на окне полуподвала

По икрам гладить проходящих мимо.

И будет холодно. И будет жарко.

И будет первый день и день последний.

И пыльный цирк предстанет вместо парка.

И трубный глас раздастся в час обедни.

И мы с тобой, в пророчествах невежды,

На ту звезду с надеждой оглянёмся,

И ввысь взлетим, исполнены надежды,

И там в отчаянии разминёмся…

Она теперь мне это возвестила,

Вон та, ярчайшая из всех в округе,

Где мы возненавидим с той же силой,

Как здесь не чаяли души друг в друге.

Сон в древнем городке

Когда в оправу золотых ворот

Поставил зодчий даль и небосвод,

Окантовав созвездия судеб

И нищих, собирающих на хлеб,

Надвратный Спас направил кроткий взгляд

На каменную площадь, где казнят

Ту нелюдимку с башни угловой,

Из-за которой царь был сам не свой.

Холодный пот у палачей на лбах,

Улыбки блик у жертвы на губах:

– О люди! Своего добились вы,

Не подниму я больше головы.

Но вы мне братья, даже те, что тут

Моё признанье бедное прочтут,

Все строчки, что ему веретеном

Писала на куске берестяном…

На дальней башне колокола звон

Разрушил мой пятивековый сон.

Айда кутить в стенах монастыря!

Закажем ужин в трапезной царя!

Там есть у хлебосольных вековух

Готовый стол блинов и медовух.

От сладких яств печаль моя замрёт,

И сказочник с три короба наврёт,

Как на Руси царям жилось шутя.

Но женщина, власами пыль метя,

Главу склонила. И царя ведут.

– Кто держит без меня неправый суд?

Изменница она? Ворожея?

Пусть так! Я власть, и воля здесь моя.

А если кто убит её рукой,

Видать, не стоил он судьбы другой.

Восстань, поведай, в чём твоя вина.

– Люблю тебя! – Не будешь прощена!…

На дальней башне колокола звон

Разрушил мой пятивековый сон.

* * *

Уже остался за горою

Тот край, исхоженный зарёю

До корабельной глубины:

И Юрьев снежно-васильковый,

И мой Подолец родниковый,

И Шордыги грибные сны…

Застыли по соседству трубы.

Олимпиады, Веры, Любы –

Моих соседок милых нет…

И ты, единственный читатель,

Колхоза бывший председатель –

Бывало, приходил чуть свет

С бидоном молока от Зорьки:

– Ну, что там Ибсен, Чехов, Горький?

Ещё их любит кто-нибудь?

А, чай, до всяких перестроек

Я в Щукинский сдавал без троек,

Да, видно, был заказан путь.

– Вот не пойму я Пера Гюнта,

Ведь начал молодчагой, с бунта,

А кончил …   Почему? 

Тригорин причинил три горя,

Но не уехал за три моря,

Поэтому простим ему…

– Всё мнил, я тут большая шишка,

И к Богу не пришёл я, вишь-ка,

Всё думалось – потом, постом…

Вчера я на погост ходила.

Ухожена его могила.

И чайка в небе над крестом. 

Энгельс-Покровск

Постоять у могилы маминой,

И туда, где, к реке углом,

Деревянный, с пристройкой каменной

Кем-то заново обжит дом.

Тихий край, слобода немецкая,

Перелески, бахчи, стога…

Сын врача, любовь моя детская –

Как мне память та дорога!

Жизнь чердачная, игры в Чкалова,

Сиганул с чердака с зонтом –

Помню чёрточку шрама алого

На мальчишеском лбу крутом.

Рынок. Мама вкусила, бедная,

От отравленного плода.

Уезжала на скорой, бледная,

Но красивая, как всегда.

Я в пять лет научилась грамоте,

Чтобы письма самой писать,

Но о том, что нет её, мамы-то,

Долго мне не смели сказать.

Так росла балованной внучкою,

Лес и поле недалеко, –

Коз пасла, следила за тучкою,

На ночь – сказка и молоко.

Теми днями я ждать научена

И надеяться до конца.

Там у волжской стоит излучины

Старый дом моего отца.

* * *

Я останусь, останусь, останусь!

Я здесь от унижения тронусь,

Изуверу на жертву достанусь,

Но останусь и с места не стронусь.

Это издавна некая странность:

Когда все поспешали куда-то,

Я себе говорила: «Останусь!» –

И в слезах выгорала утрата.

И когда, повзрослев, приосанясь,

Брили щёки и пудрили плечи,

Я опять повторяла: «Останусь!» –

Зубы сцепятся с хрустом и легче.

И нельзя прикасаться к основам,

Ибо там наша правда от Бога.

Я себя закляла этим словом,

И заказана вспять мне дорога.

И заказана вдаль мне дорога.