Алиса Лаф

Алиса Лаф

Четвёртое измерение № 29 (557) от 11 октября 2021 года

У попа была собака…

Хребет

 

Мы состоим из росы и прохладного ветра,

Нежных закатов из яшмы и розовых кварцев,

Сонных озёр и туманных уральских рассветов,

Бешеных ритмов, случайных созвучий и полных абзацев.

 

Всё началось в незапамятном позднем девоне,

Горы Рифея рождались в мучительных корчах,

Черти плясали в глазах первобытных любовников,

И малахит прорастал в позвоночник.

 

Таяли камни, как воск, изгибалась земля в синклиналях,

Звезды мерцали слюдой, трепетали массивы гранита,

Боги Урала хранили молчание,

Огнеупорны и медеэлектролитны.

 

Тихо ступали по хвое, влюблялись в шиханы,

Спали во мхах и плутали в диковинных травах,

Пили из горных ключей, оступались на скалах,

И умирали при расставании.

 

Вновь оживали, искали друг друга глазами,

Ночь почитали за счастье, а день за тревогу

И проходили сквозь толщи базальта,

Медные трубы, небесный огонь и грунтовые воды.

 

Мы состоим из слепого дождя и осеннего солнца,

Тайных извилистых троп и дыхания леса,

Светлой древесной смолы и сосновых иголок

Мы не железные. 

 

Летучий голландец

 

Завязываю себя в узел, чтобы не написать лишнего –

Сколько воды утекло, «сколько с неба падает капель»…

Мы с тобой встретились в период затишья.

Скорость судна – число узлов на лине – тогда определялась руками. 

 

«Летучий Голландец» на всех парусах приближается к мысу,

Варианты: Горн или Доброй Надежды.

Капитан не расстаётся с оригинальной мыслью

Занести экипаж в списки умерших.

 

Сколько лет, сколько зим. Без руля и якоря

Поспешает к тебе мой посыльный с приветом

Ты ступаешь на ту же палубу

И не подозреваешь об этом.

 

Сирены

 

Мне казалось, ты светишься в темноте –

Майский жук, копошащийся в коробке,

То, чего не хватают с небес,

Излучатель на маяке.

 

Мы плывём туда, где страшней всего.

Не привязанный к мачте подаётся на зов,

Славословит воск и костит богов,  

Заливает в уши своих гребцов.

 

Там сирена плачет о моряке,

Многошумное море потухает само.

Колдовство постепенно сходит на нет.

Одиссей понимает, что no more.

 

Кораблекрушение

 

Кто ступал на лёд с пятки на носок?

Кто меня терял, ни на волос не?

Кто на рану – соль? Голову в песок?

Кто, когда не ест, так же глух и нем?

 

Приспусти свой флаг и сиди сложа –

Я как тот корабль, потерявший винт:

Волны за кормой, ветер в такелаж,

Поврежден штурвал и разбит бушприт.

 

Сяду ли на мель, налечу на риф,

Опущусь на дно, проржавею вдрызг,

Корпус пополам, колокол звонит,

И последний рейс занесён в регистр.

 

Штурман

 

Скажи мне, где мы, мой грустный штурман. 

Сбоят приборы. И тихо в рубке.

И мы с тобою, сквозь сон и сумрак,

Идём на север и риск с попутным.

 

Так где же все-таки Эльдорадо?

Мне этот низкий кисельный берег

И эстуарий молочной речки

Напоминают зимовье раков.

 

Мы заблудились. Мы сбились с курса.

Мы заплутали с тобой в трёхсложных.

И бог хранит нас, неосторожных.

Мы входим дважды в одну и ту же.

 

Порох

 

В твоей защищённой гавани,

В которую знаем, плавали

Заходят под белым флагом,

Засунув куда подальше гордость и шпагу,

 

Я поднимаю перчатку.

Готовлю взрывчатку,

Хоть порох подмочен,

И запах не очень, и дело к бессонной ночи.

 

И твой таинственный остров,

Конечно, взлетит на воздух.

И ты превратишься в птицу, в странствующего альбатроса,

Или в голубя Ноя. В кого захочешь.

 

Считалочка

 

Буду резать глаза и слух, бить с размаху не в глаз, а в бровь,

Водить всё равно тебе: вилами по воде, шашни по электронной,

Выходя из тумана, месяц скручивается в бараний рог.

True love never grows old, но со временем становится неподъёмной.

 

Кто-то должен держаться за поручни во избежание травм,

Спотыкаться на ровном месте на левую ногу,

Дёргать за ниточки, как портной, истошно орать enough,

Чтобы король королевич и немец с ножом вышли на остановке вон и не гневили бога.

 

Царь царевич, не задерживай добрых людей, говори со мной.

Пока ты молчал, на поехавшей крыше сдохла очередная кошка, 

Хвост облез, Шишел-мышел ушёл в запой,

И на крыльце златом до сих пор матерится хмельной сапожник.

 

Иштар

 

Всё было как вчера, и в темноте есть свет.

Иштар ещё жива, и роет ямы львам,

И обрекает тех, на ком живого нет,

На поводок и кнут, стрекало и капкан,

Удавку лишних слов и поиск новых рифм,

Смешенье языков и прочий Вавилон,

И горе тем, кому она благоволит,

И пишет о любви на глине тростником.

 

Настоящее

 

Только в горах и в письмах он был настоящим,

Чувствовал себя Кастанедой, индейцем яки.

Кокон лопался, сейф вскрывался,

Джинн вылетал на свободу, чистая магия.

 

Его емейлы она перебирала по буквам,

Символам, каббалистическим знакам.

Винты срывало, выкручивало шурупы,

Выворачивало наизнанку.

 

Она вспоминала, как в детстве, сидя на крыше теплицы,

Слушала ветер, плела /браслет из ранеток/

Четверостишие/ чтоб наконец убедиться:

Могло быть и лучше, да некуда.

 

Связь

 

Пишешь истошное, переходишь на мат,

Понимая (и это удар под дых): 

Вылеплены из одного куска

Глины с включениями слюды,

Изготовлены под заказ. И понеслась.

 

Это закон природы – чем больше даёшь,

Тем больше берут, откачивают без б,

Даже когда от боли орёшь: «Хорош!»,

Даже если просишь: «Добей».

Это такой фидбэк /Так повелось.

 

Нет ничего безнадёжнее обтекаемых фраз,

Мысль о грехе, разумеется, хуже греха.

Я проиграла, но не сдалась,

Руки дрожат, сжимаются потроха

И обрывается связь.

 

Гендерное

 

Ей хотелось, чтоб от неё сходили с ума.

Оголяли шпаги, как в романах Дюма,

Чтоб на дуэлях разбивали очки

Бравые дурачки,

 

Чтобы падали ниц, пели канцоны, слагали стихи,

Снимали кино о безответной, бедные лопухи,

Чтобы от неразделённой выходили в окно,

И чтобы ей было, якобы, всё равно.

 

Хотелось такого захлёста, чтобы лбом об углы,

Такого прихода, чтобы, как от травы,

Чтобы «Роман о розе», алхимия, каббала,

Чтобы запал, горячка, была не была.

 

Она прокололась на ровном, повелась на гормон.

Внизу живота предательски ёкнуло: «Он».

Подгибались колени, бросало в нервную дрожь,

Казалось, таких поискать. Да и хрен, конечно, найдёшь.

 

Думала, понарошку, не считово, мираж,

Ей, ведь, по меньшей мере, Данте на хлеб намажь,

Ей же, как минимум, Ланселота вынь да положь. 

И просчиталась. Этих женщин не разберёшь.

 

Под небом Аустерлица

 

Я вся - внимание, я превратилась в слух/

Поваренную соль/ столовый уксус/камень

И можно брать немытыми руками

Я Иерусалим/ Ниневия / Бейрут /

 

Энеем доблестным оставленная Троя/

Хоть попрощайся, отложи свой щит.

Сильнее вряд ли скоро заболит.

И, в общем, слава богу. Всё пустое.

 

Ключ

 

Cкучаешь по линиям, по углам,

По замершей в ожидании почтальона / трувера

Бабушке у окна, по стопкам телепрограмм,

По отражению в длинном зеркале шифоньера,

 

По пыли в зазоре между «Книгой нонсенса» и орфографическим словарём,

По ощущению что вот да, hic sunt dracones*,

По дому, где мы с тобой никогда бы не жили и не живём,

Но откуда писались уездные письма в твою иудейскую волость.

 

Чувствуешь, как останавливается время, откатывает назад,

Как отлив уносит то, что на берегу накопилось?

Проворачивается ключ, по металлу скользя, 

И царапая руку, ломается стилос.

 

У попа

 

У попа была животина, которую он любил,

Как яичницу с хлебом, как бог – пресловутую троицу.

Что бы / как бы там ни было, дай мне, господи, сил

На достигнутом не успокоиться.

 

У попа была пустолайка, он звал её «хунд»,

Утверждал, что слово собака пришло из скифского,

И когда он спал рядом, в те редкие дни она не могла заснуть –

Чтобы не заскулить, зубы стискивала.

 

Поп считал, что собака лает, караван, между тем, идёт,

Что собаке – собачье, людское – людям,

И командовал ей, когда был в настроенье, «ко мне» и «апорт»

И она приносила ему своё сердце на блюде.