Алиса Лаф

Алиса Лаф

Все стихи Алисы Лаф

Karma police

 

Дай, человече, повод не усомниться в тебе.

Я умываю руки в мёртвой воде.

Да обретёт земля совершенную чистоту,

Просто ответь на письмо. Потому что невмоготу.

 

Твоими молитвами, может, и встану на путь.

Пусть и не самый правильный, но хоть какой-нибудь.

Сбилась с маршрута, с такта, с толку и с ног.

Эта кривая без указателей кажется сном.

 

История повторяется. Заколдованный круг.

Бумеранг возвращается на маршрут.

Всё те же сети сансары/грабли в пыли/

Всё тот же печальный патрульный karma police.

 

Rip current*

 

Слышишь, как надрываются у спасателей?

«Девушка в красном купальнике и солнцезащитных очках…»

Солнце в кокосовой стружке, небо в малиновых облаках.

Это rip current, ты разве не знала?

 

Девушка в красном глотает солёную воду, ловит волну.

Море целует ладони и тянет её ко дну.

Девушка думает: «Утону».

И через минуту: «У него на глазах? Да ну».

 

Девушка в красном выходит на берег пустая, как ноу сабж,

Как будто бы море её отпустило на пляж,

Совсем на чуть-чуть, переброситься парой фраз,

Но волны грохочут, и что он ей шепчет, не разобрать. Это rip current.

 

Девушка в красном и тёмных сидит рядом с ним на песке,

Красная нитка на левой её руке,

Словно русалочий амулет,

Чтобы течением не унесло. Но это не помогает.

_________

*Разрывное течение, наиболее опасное

из всех видов прибрежных течений.

 

 

Romantic collection

 

Этот лес, словно «Зона» Стругацких, и въезд перекрыт,

Этот холод собачий, и тёмный овал костровища,

Только искры из глаз, и железо железо острит,

И качаются тонкие сосны, и видно без спичек.

 

На тебе ни креста, ни одежды, лишь лёгкая мгла,

И на левом запястье – смешная лонгета.

С нами бог и не к ночи помянутый Сашка Рыбак

Тот, что умер от алкоголизма в 2003.

 

Мы пристёгнуты, вшиты в молочный туман,

В эти грустные сумерки с привкусом кешью.

И звонит телефон, и предательски сводит гортань

И зачем-то играет Romantic collection.

 

Азазель

 

Ты это сделал, Иванушка, – выпил из лужицы,

Потушил пугливое пламя.

Голова больше не кружится.

Пальцы застряли в клаве.

 

Мартовский кот наплакал

В папку «Входящие».

Шифер опять протекает 

На стыке с почтовым ящиком.

 

Что там у вас на Ибице?

Волны всё бьются о скалы?

Козье копытце полно водицы.

Азазеля не отпускает.

 


Поэтическая викторина

Андромаха

 

Андромаха прощается с Гектором,

он говорит ей: «Будем на связи»,

электроны на поверхности двух объектов

отталкиваются, и сразу

 

скрывается солнце широкоуличной Трои,

в космосе образуется странная пустота,

дыхание перехватывает от боли,

когда отходит контакт.

 

Андромаха плачет беззвучно в ванной,

клянёт всё на свете неводостойкое,

статус, страну, и шестую песнь «Илиады»,

заедает ангину антибиотиком.

 

Андромаха мечтает, как перепишет Гомера:

Троя не пала, Шлиман нашёл нечто совсем иное,

Гектор бессмертен, где-то в конце тоннеля

свет переменных в туманности Ориона.

 

Бесы

 

Не зарекайся. Не тут-то было.

Мы все помазаны одним елеем.

Мы все повязаны суровой ниткой.

Мы цепью скованы, и тем болеем.

 

Ты что же, милый, свалился с неба?

Не любишь миро, бежишь от ладана?

Сорвался с ручки, резьбы и цепи?

Попутал нити и Ариадну?

 

Я из последней нечистой силы

Стараюсь выжить, хотя и нежить.

Мне всё едино, я одержима.

В глазах двоится, и правда режет.

 

Вербное воскресенье

 

Давай по гамбургскому счёту.

Есть воздух, есть вода, есть ты.

И сколько раз проглянет солнце,

И сколько в щели утечёт, мне совершенно до звезды,

Хоть я пишу тебе до чёрта.

Мой дикий, непочатый край,

Родной, и от и до, и через

Года, экран и провода,

Плечо, бедро, хребет и сердце,

Хоть отбавляй по 9 граммов,

Мой лёгкий солнечный удар,

Тяжёлый случай безответной,

Пусть православный календарь

Мне этот день, как ветку вербы,

Подарит перед входом в рай.

 

Винное

 

Мы как будто знакомы ещё с незапамятных,

Словно вместе изваяны, скованы-спаяны,

Вшиты красными нитками с детского садика

В войлок валенок с инициалами –

Не потерялись бы.

 

Строго в рамках научного дискурса

Я училась читать по тамянкам и рислингам –

Этикеткам от винных бутылок по принципу

Полусладкого, белого, имеретинского –

Чем там баловались родители…

 

И когда я себя собираю по стёклышку –

То простывшее горлышко, то отбитое донышко,

По фольге из конфет, золотистой и бронзовой,

По осколкам из прошлого, –

Ты со мной.

 

Гендерное

 

Ей хотелось, чтоб от неё сходили с ума.

Оголяли шпаги, как в романах Дюма,

Чтоб на дуэлях разбивали очки

Бравые дурачки,

 

Чтобы падали ниц, пели канцоны, слагали стихи,

Снимали кино о безответной, бедные лопухи,

Чтобы от неразделённой выходили в окно,

И чтобы ей было, якобы, всё равно.

 

Хотелось такого захлёста, чтобы лбом об углы,

Такого прихода, чтобы, как от травы,

Чтобы «Роман о розе», алхимия, каббала,

Чтобы запал, горячка, была не была.

 

Она прокололась на ровном, повелась на гормон.

Внизу живота предательски ёкнуло: «Он».

Подгибались колени, бросало в нервную дрожь,

Казалось, таких поискать. Да и хрен, конечно, найдёшь.

 

Думала, понарошку, не считово, мираж,

Ей, ведь, по меньшей мере, Данте на хлеб намажь,

Ей же, как минимум, Ланселота вынь да положь. 

И просчиталась. Этих женщин не разберёшь.

 

 

Горбушка

 

День на вкус как лепешка с зелёным чаем.

Где, ты писал, ими кормят? Иссык-куль ли, Ала-Арча ли,

Рефтинский или Ивдель (слишком красиво для «лага»).

Думала, отпустило, и хунд беграбен,

Но никак не могу понять, где я реально.

 

Интересно работает мозг. Это тоже мой козырь.

У меня, как ты говоришь, крутая способность

Всё выстраивать в ряд, закручивать в ткацкий узел,

Но вот лично ты ничего не чувствуешь,

Ноль по фазе в степени гугл. Но зачем-то зовёшь Марусей,

 

Пишешь про садик и про горбушки –

Корочки хлеба с краю – самые вкусные,

Которые ухватил, и в кайфе;

Про пенки в молочном супе (про них прям отдельный фанфик).

Но это детали. Просто я не умею прощаться.

 

Девять десятых айсберга

 

То, что мне от тебя осталось: вид со спины,

Ощущение «от дуновения Божия происходит лёд»,

Детские книги, взрослые сны,

Письма к немецкому другу и наоборот,

 

К морю любовь без оглядки, к отсутствию дна,

Зеркало в бронзовой раме, коричневый плед,

Стимул тянуть свою лямку, треки Deadmau5,

Пара ракеток, салатовый велосипед.

 

Тетрисы окон в туманной февральской ночи,

Свет на втором (да что толку, кого там искать),

Блеск Бетельгейзе (практически неразличим),

Jedem das Seine*. Айсберга девять десятых.

________

*Дословный немецкий перевод латинской фразы

«каждому своё» или «каждому то, чего он заслуживает».

Фраза над воротами концлагеря Бухенвальд, обращённая

лицевой стороной вовнутрь к заключённым.

 

Додонский оракул

 

Пеласги почитали чёрно-белого аиста,

Гомер в «Илиаде» называет их «селлами» –

«Спящими на земле» – тебе бы они понравились –

Бегали босиком, смеялись. Странное племя.

 

Они, разумеется, поклонялись оракулу.

Вопрошающий ставил сосуд на жертвенник.

Греки позже делали то же самое.

«Лакедемонянам следует думать не о победе, а о спасении».

 

«Жребий брошен,» – Цезарь произнёс эту фразу на греческом –

В древнем Риме эллинский был признаком хорошего тона.

Óλο εσένα σκέφτομαι.

Это нужно учитывать при пересечении Рубикона.

_________

Óλο εσένα σκέφτομαι [о́ло есе́на ске́фтомэ] – я постоянно думаю о тебе (греч.)

 

Иштар

 

Всё было как вчера, и в темноте есть свет.

Иштар ещё жива, и роет ямы львам,

И обрекает тех, на ком живого нет,

На поводок и кнут, стрекало и капкан,

Удавку лишних слов и поиск новых рифм,

Смешенье языков и прочий Вавилон,

И горе тем, кому она благоволит,

И пишет о любви на глине тростником.

 

Катастрофная почта

 

Нептун проглотил язык. Похерил дедлайны.

Откупорщик океанских бутылок уже отстранён от должности.

Молчит как рыба в воде, и пиши пропало.

Катастрофная почта. Дожили.

 

Бросай стеклотару в стены, послания – в синее море,

Слова – на попутный ветер, а дураков – в терновый...

Не забывай о джиннах, когда используешь штопор,

Не лезь не в свою бутылку. Не возжелай чужого.

 

Не издавай ни гу-гу. Помалкивай в трубочку.

В эту свою, иностранную, иерихонскую.

Улик не осталось – ведь мы целовались в губы –

Лишь отголоски и отблески.

 

Ключ

 

Cкучаешь по линиям, по углам,

По замершей в ожидании почтальона / трувера

Бабушке у окна, по стопкам телепрограмм,

По отражению в длинном зеркале шифоньера,

 

По пыли в зазоре между «Книгой нонсенса» и орфографическим словарём,

По ощущению что вот да, hic sunt dracones,

По дому, где мы с тобой никогда бы не жили и не живём,

Но откуда писались уездные письма в твою иудейскую волость.

 

Чувствуешь, как останавливается время, откатывает назад,

Как отлив уносит то, что на берегу накопилось?

Проворачивается ключ, по металлу скользя, 

И царапая руку, ломается стилос.

 

Кораблекрушение

 

Кто ступал на лёд с пятки на носок?

Кто меня терял, ни на волос не?

Кто на рану – соль? Голову в песок?

Кто, когда не ест, так же глух и нем?

 

Приспусти свой флаг и сиди сложа –

Я как тот корабль, потерявший винт:

Волны за кормой, ветер в такелаж,

Поврежден штурвал и разбит бушприт.

 

Сяду ли на мель, налечу на риф,

Опущусь на дно, проржавею вдрызг,

Корпус пополам, колокол звонит,

И последний рейс занесён в регистр.

 

 

Космическая пыльца

 

Слушай внимательно, девочка, вряд ли тебе напишу такое:

Ты всё никак не оставишь меня в покое 

И, словно в море, не чувствуешь веса, стыда и боли,

Не ведаешь бога, 

Но говоришь, что ищешь его. Его ли?

 

Бог твой – карлик в Большом Магеллановом облаке; 

Мальчик слепой с собакой-поводырём;

Птенец, выпархивающий на дорогу, под колеса лазурных тойот;

Он – да как мы, когда были другими – молодыми, без этого вот всего,

Когда в нас ещё не было паранойи.

 

Знаю всё, что ты скажешь, так что можешь молчать:

Что ты ребро моё, обратная сторона луны, космическая пыльца,

Что до сих пор, как я, предпочитаешь лестницы эскалаторам

И понимаешь Алкивиада, эт цэтэра,

Но ты подписалась на ад, за неимением рая.

 

Крен

 

Море губит бессильных, с сильными – проще.

Перебирает раковины, как чётки.

Когда что-то ничтожно мало по сравнению с чем-то большим,

Вспоминаешь о каплях, которых раз-два и обчёлся.

 

Ждёшь погоды в том месте, где всё тебе по колено,

Получаешь метеосводку открытым текстом.

Корабли расходятся под сумасшедшим креном.

Партия переходит в эндшпиль, любовь – в потребность.

 

Сколько можно прощаться и не проститься?

Все устроено идиотски. Манёвр не нов.

Необязательно выпить всё море, текилу, водицу

Чтоб, похлебавши солоно, упереться губами в дно.

 

Летучий голландец

 

Завязываю себя в узел, чтобы не написать лишнего –

Сколько воды утекло, «сколько с неба падает капель»…

Мы с тобой встретились в период затишья.

Скорость судна – число узлов на лине – тогда определялась руками. 

 

«Летучий Голландец» на всех парусах приближается к мысу,

Варианты: Горн или Доброй Надежды.

Капитан не расстаётся с оригинальной мыслью

Занести экипаж в списки умерших.

 

Сколько лет, сколько зим. Без руля и якоря

Поспешает к тебе мой посыльный с приветом

Ты ступаешь на ту же палубу

И не подозреваешь об этом.

 

Настоящее

 

Только в горах и в письмах он был настоящим,

Чувствовал себя Кастанедой, индейцем яки.

Кокон лопался, сейф вскрывался,

Джинн вылетал на свободу, чистая магия.

 

Его емейлы она перебирала по буквам,

Символам, каббалистическим знакам.

Винты срывало, выкручивало шурупы,

Выворачивало наизнанку.

 

Она вспоминала, как в детстве, сидя на крыше теплицы,

Слушала ветер, плела /браслет из ранеток/

Четверостишие/ чтоб наконец убедиться:

Могло быть и лучше, да некуда.

 

Под небом Аустерлица

 

Я вся - внимание, я превратилась в слух/

Поваренную соль/ столовый уксус/камень

И можно брать немытыми руками

Я Иерусалим/ Ниневия / Бейрут /

 

Энеем доблестным оставленная Троя/

Хоть попрощайся, отложи свой щит.

Сильнее вряд ли скоро заболит.

И, в общем, слава богу. Всё пустое.

 

Полулюбовники

 

Всякий, кто голоден, войдёт и наестся,

Пересажу тебе своё сердце.

Оно почти ничего не весит –

Мне кардиолог сказал, что маленькое.

Мы оставляем следы в немецком,

Пьём калуа, куантро и бейлис,

Рыбы таятся, остекленевшие

В мутной воде аквариума.

В огне не горим и в воде не тонем –

Полулюбовники-полубоги,

И этой неевклидовой боли

Не видно конца и края.

 

Порох

 

В твоей защищённой гавани,

В которую знаем, плавали

Заходят под белым флагом,

Засунув куда подальше гордость и шпагу,

 

Я поднимаю перчатку.

Готовлю взрывчатку,

Хоть порох подмочен,

И запах не очень, и дело к бессонной ночи.

 

И твой таинственный остров,

Конечно, взлетит на воздух.

И ты превратишься в птицу, в странствующего альбатроса,

Или в голубя Ноя. В кого захочешь.

 

 

Рыбий зонтик

 

Мне не привиделось, всё это было:

И смех сквозь слёзы, и день, и пища,

И воздух в лёгких, куда ни шли бы,

И к сердцу близко, не разбежишься.

 

И не доходит письмо до точки.

И всё, конечно, не слава богу.

И пульс ни к чёрту, и нервы в клочья.

И прах не к праху, и бок не о бок.

 

Мы канем в Лету. Утонем в Стиксе.

В траве/стакане/да хоть в Потопе.

И жемчуг – мелкий, и свыклась с мыслью

Про рыбий зонтик.

 

Связь

 

Пишешь истошное, переходишь на мат,

Понимая (и это удар под дых): 

Вылеплены из одного куска

Глины с включениями слюды,

Изготовлены под заказ. И понеслась.

 

Это закон природы – чем больше даёшь,

Тем больше берут, откачивают без б,

Даже когда от боли орёшь: «Хорош!»,

Даже если просишь: «Добей».

Это такой фидбэк /Так повелось.

 

Нет ничего безнадёжнее обтекаемых фраз,

Мысль о грехе, разумеется, хуже греха.

Я проиграла, но не сдалась,

Руки дрожат, сжимаются потроха

И обрывается связь.

 

Сирены

 

Мне казалось, ты светишься в темноте –

Майский жук, копошащийся в коробке,

То, чего не хватают с небес,

Излучатель на маяке.

 

Мы плывём туда, где страшней всего.

Не привязанный к мачте подаётся на зов,

Славословит воск и костит богов,  

Заливает в уши своих гребцов.

 

Там сирена плачет о моряке,

Многошумное море потухает само.

Колдовство постепенно сходит на нет.

Одиссей понимает, что no more.

 

Сказки

 

там, где церковь с забором, похоронены наши сказки,

тонкие книжки советских издательств,

наши секретики из золотинок – организованный хаос:

осколки бутылочного стекла и конфетные фантики

 

когда я смотрела в твоё окно, с неба падал воздушный конструктор:

прозрачное лего, кусочки эфирного пазла,

предвестники непогоды – просвечивающие фигурки,

ослепительные алмазы, магические кристалльцы

 

это моё пространство, – думала я, глядя на тёмный двор твой

в белом воротничке из подтаявшего снега,

слушала, затаив дыхание, своего уральского бога,

потому что больше некого было

 

это мои гаражи, и мои чумазые электрички,

и мои разборки за гаражами,

кировские булочки, ведёрочные куличики,

в бензиновой плёнке на лужах цвета́ побежалости

 

это мои промзоны, ощерившиеся цехами, 

трубы архангелов Уралмаша и ВИЗа,

это смог от моих заводов, отравляющие осадки,

это свердловский дождь барабанит по тель-авивской крыше

 

Слова

 

Я говорю без умолку, не скуплюсь на слова.

Летящая птица не оставляет следа.

Пока выразительность речи не переходит границ,

Свободный полёт характерен для вольных птиц.

 

Слова – это реальность, и наоборот.

Только слепой не заметит набравших в рот.

Только немые свидетельства не проникают в кровь.

Только глухой не услышит и не поймёт.

 

Лишь безъязыких на самом деле подводит вкус.

Тот, у кого есть пальцы, мотает на ус.

Только безрукий не утирает нос

Тем, кто когда-то не стоил его волос.

 

Счастливый билет

 

Езжай один в далёкую страну.

Возьми себе билет в один конец.

Успей пойти один к двойному дну.

Терпи, казак, пока не надоест.

 

Иди вперёд на выключенный свет.

Без вариантов загоняй себя в тупик.

Любовью к жизни исходи на нет

И все её превратности терпи.

 

Иди и подставляй лицо ветрам,

И правую, и левую порой.

И выходи за грань добра и зла,

И прислоняйся ко всему в метро.

 

Иди на поводу своих обид

И выбирай совсем не тех, кого…

Далёкого, как ближнего, люби

Без уважительной и безо всяких «но».

 

Считалочка

 

Буду резать глаза и слух, бить с размаху не в глаз, а в бровь,

Водить всё равно тебе: вилами по воде, шашни по электронной,

Выходя из тумана, месяц скручивается в бараний рог.

True love never grows old, но со временем становится неподъёмной.

 

Кто-то должен держаться за поручни во избежание травм,

Спотыкаться на ровном месте на левую ногу,

Дёргать за ниточки, как портной, истошно орать enough,

Чтобы король королевич и немец с ножом вышли на остановке вон и не гневили бога.

 

Царь царевич, не задерживай добрых людей, говори со мной.

Пока ты молчал, на поехавшей крыше сдохла очередная кошка, 

Хвост облез, Шишел-мышел ушёл в запой,

И на крыльце златом до сих пор матерится хмельной сапожник.

 

 

Темнота

 

ледяная струя на загривке – хрустальный делирий,

посиневшие губы, озябшие пальцы,

мы гуляем по мокрым холмам и долинам,

мы открыли сезон дождевых навигаций,

 

мы плывём мимо тёмных, уснувших кварталов,

две размытых фигуры на призрачных шканцах,

два лихих капитана неизвестного ранга

на туманных просторах житейской талассы.

 

мы идём наугад в неизвестность чужих акваторий,

маневрируя галсами против январского ветра,

то потухнет маяк, то погаснет, и пенится море,

и смотритель сочувствует нам, и волнуется берег.

 

Типографское

 

Мимо печатных станков и рассыпанных букв,

Толстых рулонов бумаги и стрекотливых машин,

Мимо свинцовых болванок, по склонам картонных дюн,

Через цеха типографские детство моё бежит:

 

Ссадины на коленках, улыбка с грустцой,

Полный карман ранеток, густые вихры,

Зелень алоэ в глазах, темперамент на пять персон,

Библиотечный абонемент в другие миры.

 

В синем рабочем халате время-линотипист

Из металлических литер набирает строку,

Текст не укладывается в столбцы,

Время уходит на перекур.

 

Точка

 

Строгие линии берегов ведомы только кормчим.

Заплывающих за столбы Геркулеса

Интересует точка

Соприкосновения с волнорезом.

 

Тот, кто идёт в кильватере, видит меньше.

Шум прибоя расслышит впередсмотрящий.

Воспоминания покрываются плесенью

При повороте на долю градуса.

 

Только сильные духом могут сдвинуться с мёртвой.

Если тунец остановится, он задохнётся.

Можно на голом упорстве пройти босиком по морю,

Аки посуху.

 

У Жанны д'Арк

 

У Жанны д'Арк ужасная мигрень:

Одолевают голоса и тени,

Архангел Михаил является с трубой,

Святые А и Б не облегчают боль,

И божий дар пульсирует под шлемом.

 

У Жанны д'Арк на всё готов ответ.

Суфлёру принесён давно обет,

Печальный опыт ничему её не учит,

И в Реймсе коронуют равнодушных,

И Бог рассматривает подданных в лорнет.

 

У Жанны д'Арк сегодня выходной,

Ликует Орлеан и празднует король,

Сгоревшей плотью отдаёт апрель

И день грядущий нам готовит на костре,

Обжаривая равномерно с двух сторон.

 

У попа

 

У попа была животина, которую он любил,

Как яичницу с хлебом, как бог – пресловутую троицу.

Что бы / как бы там ни было, дай мне, господи, сил

На достигнутом не успокоиться.

 

У попа была пустолайка, он звал её «хунд»,

Утверждал, что слово собака пришло из скифского,

И когда он спал рядом, в те редкие дни она не могла заснуть –

Чтобы не заскулить, зубы стискивала.

 

Поп считал, что собака лает, караван, между тем, идёт,

Что собаке – собачье, людское – людям,

И командовал ей, когда был в настроенье, «ко мне» и «апорт»

И она приносила ему своё сердце на блюде.

 

Убедительная

 

Убедительная просьба не поминать меня лихом,

Всуе и ближе к ночи, а поминать, как звали.

Не перечитывать письма, ныне и присно.

Не пересматривать фотки. Ведь горизонт завален.

 

Гуляла сегодня по дымчатым улицам.

Настроение таяло в вафельном стаканчике.

Эскизное небо в потёках туши

Плакало над убежавшим. Куда – не спрашивай.

 

Знаю не понаслышке, не стоит над пролитым

Фаворским светом/дьявольским семенем/

Ты там полегче на поворотах

В машине утраченного времени.

 

Хребет

 

Мы состоим из росы и прохладного ветра,

Нежных закатов из яшмы и розовых кварцев,

Сонных озёр и туманных уральских рассветов,

Бешеных ритмов, случайных созвучий и полных абзацев.

 

Всё началось в незапамятном позднем девоне,

Горы Рифея рождались в мучительных корчах,

Черти плясали в глазах первобытных любовников,

И малахит прорастал в позвоночник.

 

Таяли камни, как воск, изгибалась земля в синклиналях,

Звезды мерцали слюдой, трепетали массивы гранита,

Боги Урала хранили молчание,

Огнеупорны и медеэлектролитны.

 

Тихо ступали по хвое, влюблялись в шиханы,

Спали во мхах и плутали в диковинных травах,

Пили из горных ключей, оступались на скалах,

И умирали при расставании.

 

Вновь оживали, искали друг друга глазами,

Ночь почитали за счастье, а день за тревогу

И проходили сквозь толщи базальта,

Медные трубы, небесный огонь и грунтовые воды.

 

Мы состоим из слепого дождя и осеннего солнца,

Тайных извилистых троп и дыхания леса,

Светлой древесной смолы и сосновых иголок

Мы не железные. 

 

 

Штурман

 

Скажи мне, где мы, мой грустный штурман. 

Сбоят приборы. И тихо в рубке.

И мы с тобою, сквозь сон и сумрак,

Идём на север и риск с попутным.

 

Так где же все-таки Эльдорадо?

Мне этот низкий кисельный берег

И эстуарий молочной речки

Напоминают зимовье раков.

 

Мы заблудились. Мы сбились с курса.

Мы заплутали с тобой в трёхсложных.

И бог хранит нас, неосторожных.

Мы входим дважды в одну и ту же.