Алина
Гребешкова

Веретено

Веретеном растянуть бы время,

как шерстяной шарф становится километровым после стирки,

порошком выбелить память,

чёрные пятна,

разводы

вычистить и забыть,

спрятаться в ворохе чистого постельного белья,

накрыться одеялом любимых объятий.

И глаголом жечь не сердца,

а сделать татуировку по диафрагме, под рёбрами,

на животе, тонкой нитью обвести, протянуть пуповиной

до головы, по шее, губам, глазам и внутрь –

вены, артерии, сетчатое полотно мыслей-желаний,

чтобы, когда забудется, взглянуть на собственное тело и задышать:

ды–

ха–

ни–

е.

Чувствовать теплую ладонь на животе половинкой плоти

горячего хлеба, тут же запах его тянет на верёвочке

и нанизывает бусинами: деревянную лошадку, деревянную колыбель, деревянную прялку с облаком шерсти, деревянные окна с ажуром, деревянные косые заборы, но люди не деревянные,

а молочные, кровяные, травяные –

сошедшие – живая сила тех, кто пойдет за ними.

Тёплая ладонь поднимается выше,

гладит по рёбрам – стенам храма,

купол его венчает не жертва,

колокол звенит громче, сильнее,

ребёнок плачет от обиды, злости, страха –

не понимают, не любят, скрыться,

не высовываться, рыбой зарыться в песок.

Девочка, дорогая, прекрасная, любимая,

стань счастливой!

Будто в разбитый кувшин утекает вода

назад,

но не время –

веретено –

не растянешь,

запрядёт расстоянием,

завяжет узелки памяти

в вечность дыханием.

Сжаться до размеров вселенной, свернуться эмбрионом,

родные ладони обовьют коконом

от живота до шеи,

будто листья тела деревьев,

обнимут теплом,

тонкая нить заплетётся воедино –

веретено.

* * *

Господи, только дай мне сил не сойти с ума и не спиться.

Только дай сигнал, что ты есть, и я скажу: верую, верую, верую.

Помнишь, как в детстве? В тёмном окне звёзды дрожат.

За стеклом бродят чёрные тени собак, демонов и злых людей.

Страшно. Страшно. Страшно.

Мама придёт – в угол поставит, где бабайка сидит с волчком

разговаривает, бабушка придёт – не пожалеет, даст подзатыльник

и сказку расскажет: надо быть хорошей девочкой.

Хорошо, хорошо, хорошо.

Боженька, дай мне сил стать хорошей. Боженька, ведь если меня

не станет, то и мира не станет? Значит, всем станет лучше.

Боженька, дай мне хорошей смерти.

Не любят, не любят, не любят.

Господи, только дай мне сил не сломаться и проплыть сквозь толщу

воды, сомнений, у меня в душе – дыра размером с бога,

самое ценное выпадает на дорогу и становится ненужным.

Люди проходят мимо, плюют в лицо. Привязанной собакой

мечусь вокруг столба, тяну верёвку, а она петлёй хватает за горло.

Впивается. Под шерсть заходит. Задыхаюсь.

Всё не так и не этак. Всё не так. Не этак. Всё не так.

– Неумеха!

– Неудачница!

– Не позорь меня

– Не смейся громко!

Не, не, не...

А если бы да как бы, то...

В голову лезут щупальца:

– Должна!

– Делай!

– Улыбайся!

– Стой по стойке смирно!

Никуда не деться от этой ненависти. Осень режет вены

тонких деревьев. Господи, дай мне сил выкинуться рыбой

на берег. Отряхнуться и пойти. Не слышать чужих голосов,

а только собственное имя.

* * *

золото тюрков

хранит память шелеста монет

монисто тянет вниз

грациозно плывёт молодая лань

красным шёлком маня не поднимет глаз

закрывая игриво чёрный раскос

не смотри в нутро – уведёт тебя

сквозь века над землёй

сухой стебель заиграет на семи нотах

длинную песнь

затянет дикая дочь полей гор и степей

позовет за собой

стрелой попадёт в сердце

рука не дрогнет

волос распутье

шелест монисто

звеня уведёт

в древнее ущелье

памятью предков

ухнет

и разверзнется

небо-Тенгри

* * *

Имя моё –

нерождённое слово, в каждой реальности

сплетение бога, земли, вод и неба, в каждой вселенной –

корни деревьев, перья птиц, чешуя рыб, они уходят

на дно без сомнений, чтобы набраться сил и нести

правду, которой нет, миру,

которого нет, богу, которого нет.

Ощущать

каждой клеточкой след – тысячи лет назад:

водоросли в волосах, ноги по камням, кровавый ковёр,

над головой шатёр, тянет жилы, когда приходит в мир

маленький бог, он умрёт, как и все мы,

будет любить, прощать, находить силы,

когда ветер ревёт, срывает соломенные крыши с наших небес,

когда звёзд не видно, когда кажется – конец,

с чьим именем ты встретишь закат, если не наступит рассвет?

Набрать воздух,

подняться со дна, встать в полный рост, зачерпнуть

мировые воды, рождающие в муках суть, вспомнить

все имена в каждой реальности и вселенных, найти путь,

плыть в шторм и штиль, зная – бог в каждом из нас.

Кенгуру

Если я тебе скажу, что завтра выпадет снег,

что ты скажешь? Будешь убеждать меня с умным видом,

что летом не падает снег, что всё это фантазии и дикий бред?!

А что в Австралии? Ты забыл? Кенгуру

делают кенгурят и суицид, они бросаются

под машину, под поезда, видя яркий свет. Бог

призвал их. Так сказал старый кенгуру и добавил:

«Самурай предугадывает любой финал

и конец пути. Будь воином, батыром. И не ссы».

Но и летом снег, но и ночью свет. Так бывает,

когда падает мир, когда ни черта́ не видно

черту, не чёрта. Изморось. Выпить водки? Пожалуй,

уже можно. Ударить в морду. Потом.

Дикие потомки Невского умело загоняют под лёд

каждого вошедшего на район. Ухмыляются.

На пожарах и смерти все равны. Не приедет

скорая сквозь пургу. Остаётся на асфальте

багровый след. Дикие пчелы куют мёд,

заговаривают болезни и чадят пергу́. Разлетаются

пылью через сито сот. Расплетаются

былью через ложь уст. Там по белому снегу

бредет кенгуру

вечно живой

вечно живой

вечно живой

* * *

Мутной воды неразгаданной ширь,

редкой собаки привязанной гул,

вверх по дороге – пустой разговор,

вниз по течению – брёвен огонь.

Ветки еловые – не вернёшься домой.

В клубах пожара потерянный след,

рыбы уходят, залягут на дно,

песни свободы уносит вода,

грязь и сомнения приносят назад.

Вглубь не смотри – утащит река.

Почки набухли, по венам – сок.

Тело природы готово рожать,

во́ды отходят, кружится пыль.

Дерево зеленью повяжет ствол,

травы уронят капли дождя.

Жизнь побеждает, если верить в неё.

Немы

В сущности, все мы немы, как лист бумаги на ветру,

капли дождя смывают чернила, и в синеве не разобрать слов,

ни сюжета, ни героев, ни эпох, а создатель не помнит о чём

его старый роман, и что хотел сказать автор этим письмом.

В сущности, все мы немы, как и первый человек, если верить теории,

не имел знаков и предпочёл одиночеству – изгнание –

обрести Я и замолчать. В сущности, все мы немы,

рисуя каждый реальность, пересекаясь на работе в постели и за ужином,

у каждого свой язык, как у птицы, рыбы и зверя, которых нам не понять,

как течение воды или времени. В сущности, все мы немы –

вина и страх сковывают наедине с собой, а с другими –

превращаются в жонглирование знаками, словами и символами,

выкладывание пазла из разбитого стекла,

где каждый осколок – прожитый день без огня,

птица не думает, что и как сказать, она говорит на разных языках,

из глубины телесности рождаются звуки и, если есть у другого уши –

что почти душа – то он услышит и вернётся в рай.

Одиночество

Когда я закопалась в одиночестве, ничего не случилось: люди

продолжали собираться с утра на остановке, дворник

стучать лопатой, а человек рядом хотел любви. Укрылась

одиночеством, как шерстяным одеялом. Оно кололо,

кричала в кокон, чтобы сбросить, но не хватало сил. Жалела,

сопротивлялась. Окурки мыслей превращались в Эверест

нереализованных фантазий. Каталась на волнах жалости

к себе. Только к себе. И к миру. Волны уносили к зимнему

морю, спящему, спокойному, белому, мёртвому. Серфинг

в паутине. Волны укачивали, манили свободой. Призрачный

намёк давало лишь Солнце. Кажется, оно вращается

вокруг Земли. Но это не так. И Земля не вращается вокруг

нас. Мы с Землёй крутимся вокруг. Это видел Гагарин,

он не стал бы врать. Ему не было одиноко, иначе он не вернулся,

никогда бы не вернулся, как Лисичка с Чайкой. Их отправили

умирать, чтобы спасти человечество. Может, это и есть

достойная смерть? Но собаки не знали о смерти. Так и кто-то

из нас не вернётся, хотя будет дышать, и мы не отличим

его от себя. Возможно, даже будет успешнее и счастливее, сбегая

в соцсеть, притворяясь другим. Тёплое одеяло одиночества

согревает, в его складках я нахожу деревянные наличники,

каменные стены храмов, города и лица. Моя жизнь -

такая маленькая по сравнению с вечностью, что в ней

не остаётся места для страданий, нет времени злиться

на себя и других. Моя реальность. Разве это не прекрасно,

когда мы все не похожи? Прекрасно и то, что неизвестность

душит, страшит, отбирает голос и слово, становится рядом

с одиночеством. Но я становлюсь сильнее, когда возвращаю

то, что принадлежит мне по праву рождения.

* * *

Осени корабль

входит в города гавань, волны листьев находят одна на одну,

ветер кошмарит волос рыжину, ведьмой становлюсь,

ухаю в горло труб протяжно: где ты, любимая, добрая, каждая?

Может, сожгли на костре,

чтобы забыли имя, пламя взмывает до небес, проклятья летят вслед,

прах разносится по миру. Нет, не забыли. Не забудут.

Время не выжжет памяти поле, пока живы мои подруги.

Может, свободную башкирку на коне пронзили стрелой,

чтобы спрятала глаза под ткань и не поднимала,

в юрте ткала половик, заплела косу, дочерям по две,

гремела монетами при каждом вздохе, боясь дышать.

Мы идём тропами войны:

по офисам, барам, чужим постелям и кухням, жёны-любовницы,

не ставшие ими, силу пропустили сквозь песок,

встав за спины мужчин-мальчиков, сражаясь в вышибалы.

Проиграли. Проиграли – дразнят вороны,

показывают языки, копаются в ворохе листьев,

мусорных баках и мыслях. Рябина дрожит в ожидании зимы,

красными каплями рисует путь на руках.

Можно кинуть платок

и все разойдутся. Можно молчать. Ухаю ведьмой в горло труб

протяжно: уууезжжжжая, не забудь: за спиной – отряд сестёр,

впереди – армия матерей, встань в полный рост и иди.

Осени корабль

входит в города гавань, волны листьев под ногами

танцуют твист. Где ты любимая, добрая, каждая?

Здесь.

Пирожки

Моя мама жарила пирожки размером с корабль, вставала рано,

когда ещё не проснулись облака, пыхтела пароходом задумчиво

на кухне. Может, и пела, но я не слышала. Никогда.

Рыб тоже не слышно, но это не значит, что они не поют.

Пирожки жарились, будто грешники в аду, горячее масло

брызгало во все стороны каплями лавы. За какие грехи мама

их туда отправляла, мне неизвестно. Но чтобы стать кораблём,

долгий путь пройдёт тесто. Время растянуто в пространстве кухни.

Я ощущаю его на себе. Долго.

Слишком долгое рождение нового. Неужели и меня так когда-то ждали?

Мама говорит, я могла быть пятой. Но арифметика не складывается:

старшая сестра, а где ещё трое? Она молчит и не возвращается

к разговору. Я же знаю, что была рыбой, плавала в водах,

нежно плавниками мамы касалась. Мне так казалось,

но чтобы ощутить боль, нужно стать мамой.

И тогда полюбить родившую тебя.

Главное, успеть понять, что являешься продолжением

вселенной и принять её внутри себя. Воскресенье. Она жарит

пирожки размером с корабль. Фартук – в муке. Руки – в мозолях.

Чистит лук и картофель, старается не шуметь. Я бегу к ней тёплой

и большой, размером с дом, она – и есть дом. Улыбается, вытирает пот

с лица. Разминает тесто, будто больную шею:

тянет кожу в разные стороны, мнёт его, вселяет уверенность –

ты будешь лучшим пирожком из всех братьев. Скалкой

разглаживает бока, грациозно кончиками пальцев

придает форму, шов накладывает посередине.

Нежно хлопает по спине творение.

Я повторяю каждое движение.

Но в моих руках

рождается уродец, заболевший смертельной болезнью, таких скидывали

с вершины скалы греки. Мама возвращает ему жизнь, подминает бока, колдует. И о чудо! Его уже не отличить от остальных братьев.

Солнце, забывая рассвет, озаряет лучами старый шкаф,

дверь, лучами гладит маму и меня. Тесто раздувает

в битве с маслом, оно ворчит, ему страшно

перейти в новое состояние.

Чай с лимоном. Моя мама

создавала корабли. Она обнимет меня плавниками.

Мы уплывём в дальние страны, когда встретимся вновь

на старой кухне, чайник кипит, тёплые руки, мне пять лет,

а впереди – взрослая жизнь, и ничего не страшно, пока мама здесь.

Череда

Полыньевое море – горечь и детство:

дом из красной глины с красным углом,

прялка стучит, вздыхает тесто,

всё по часам своим чередом.

Череда, душица, зверобой,

отражает небо чистая роса,

по земле бежит маленький бог

и хватает за уши чёрного пса.

Ледяная речка среди полей,

дикая смородина и горький мёд,

вырастают боги в больших людей –

закружило времени круговорот.

И ушёл под землю бабушкин дом,

там не слышно лая чёрного пса,

никогда не вернуться в детский сон,

где цветёт душица и череда.

Элли-бэлли

У соседей закипает чайник, урчит телевизор, ребёнок плачет,

тихий голос теряется в песне: элли-бэлли, рождаются звёзды,

элли-бэлли, ты вырастешь сильным, только верь

и не плачь, мой милый, элли-бэлли.

В колыбельной рождается чудо. Мать качает ребёнка морем.

Растворяются все печали, и уходит вьюга из дома.

За окном рвёт листья ветер, завывает в трубы набатом,

распускает деревья на свитер, не заснуть одинокой ночью,

ты накрой зеркала покрывалом. Элли-бэлли,

зима танцует, тихо бродит в пустой квартире,

замерзают ноги и сердце, элли-бэлли.

В этой песне теряю голос, засыпаю под тёплым снегом,

разбуди меня ярким солнцем, под весенний звон капели,

баю-бай, матурым, элли-бэлли.