Алёна
Воля

А снаружи меня

а снаружи меня метель замела все подходы в дом 
днём зевая уходит в тень ночью снова приходит сном
учит гаммы долбит бит тащит в мысли металлолом
хлам и в браузер площадей добавляет problem cоm

только дом не её мой 
мне не страшен сирен вой
добавляю в строку рой 
выпускаю пчелу пой
выбегаю на луг в степь 
про себя напишу рэп
мне бы солнца воды мне б 
сарафана цветной креп

и снаружи меня метель – льдистый остов сухих вьюг
ты однажды мне был тем, кем не станешь уже вдруг.

Василёк

С эстонцами жить можно, 
они работящие.
Вот у вас настоящее солнце, а у них 
не настоящее –

редко выходящее и мало греющее, 
и ласточки на бреющем
чирикают о чём-то своём, хлопочут –
тоже тепла хотят, солнышка

чуть-чуть.

Палку в каменистую землю воткнёшь –

не растёт,
дождь, град её сечёт, 
муравей бежит и грызёт, червь 
сочную мякоть ствола точит,
парша съедает –
трудная доля на плечи эстонцев выпадает.

Грызуны плодятся – падаль по земле бежит,
серые, юркие то здесь, то там, а то и тут –
зубы острые, лапки цепкие, глазки 
вооострые,
их утопишь, а они спасут-
ся на острове
Саарема или Айгвиду, 
или том,
который ты имеешь ввиду.

А эстонцы песни поют, 
хороводы водят,
как раз тогда и там, где солнце заходит.
Подумает эстонец немного, наехав на камень,
и скажет:
– Василёк, словно небо, хорош. 
Да и Бог со всеми ними и нами.

Всё суета

Всё суета сует – бежим, несёмся
сначала взять, потом отдать долги.
Над постоянным временно смеёмся.
Годами некогда взглянуть на солнце,
а всё туда же, где не то что зги,
лица не увидать в толпе прохожих, 
несущихся тебе наперерез.
А день грядущий ёмкость только множит
в количестве присутствующих ложек
и молча ест.

Так хочется уютного покоя.
Мир без войны – отечество без бед.
Другая жизнь в изгнании на кой им,
там пригодился каждый, где раскроен
и где ветла заплачет снова, где
лучится тень и воздух томно мятен,
на форточке зевает белый кот,
асфальта перламутровая мякоть
сползает на обочину под мятлик –  
ершистый и зелёный круглый год.

Вчерашний вечер

Вчерашний вечер по щеке дождём вчерашним,
быть может, щепкой по реке, быть может – башней,
с которой видно далеко, с которой прыгнешь
и полетишь легко, легко,
и спину выгнешь.

Быть может всё и всё прошло, быть может – будет,
а может, семя проросло по кромке будней,
росток дотянет небосвод до самой башни,
под кроной дерева того
ты руку дашь мне.

Джо кон да

В её коробочках – конфеты,
в конвертах – сборы конфетти,
на видном месте томик Фета
имеет вес среди картин –
холсты и масло, только масло 
не выгорает – на века
хранить мгновение согласно
и вес иметь столетье как

дожди сменяют время года
и прочь бегут за мартом март,
пока своё берёт природа,
читая коды перфокарт.

Момент кручения

Ноль ноль часов, 
ноль ноль минут,
а мы с тобой ещё не встретились,
ещё не разорвали пут 
и в «Англетере» не отметились,
и в википедии пока
нас не внесли,
поскольку живы мы,
мы служим музе и уже
мы ей служивые,
исписанный тетрадный лист
сейчас не знает антологии
и послужной наш список чист,
и девственен по
аналогии.

Непруха

И что не загадай – выходит патока. 
Вот так бы и спала, вот так бы плакала
царевной Несмеяной на горошине
о том, что не сберечь горошин крошево, 
о том, что принцев нет давным-давнёшенько
и лошади в глазах одни – Хаврошечки,
подковы в косяках – вставными кольцами,
соседи по фамилии Усольцевы.

Последыш

...по лавкам две девчонки, 
за углом надтреснутые ходики, 
за печкою, иконы, сберегающие дом,    
в свечном углу с лампадой ночи пестуют.
А из окон околица пуста,
но кочерга поленья в печке вьюшкает –
хранит огонь, как принятое встарь.
На окнах – вата с битыми игрушками.

Как входишь, надо голову пригнуть,
иначе не войти, спины не выпрямить.
Подкова в косяке – о счастье суть,
пока не закричит былое выпью, и
покуда не войдёт коловорот
в запястья по причинам беззакония,
и ноги к алтарю не прикуёт
Гражданская война, 2-я конная.

Мороз крепчал, узоры гоношил,
на стёклах выводя по льду излучины.
В двенадцать ночи воды отошли
зачатого на день cорокомученых.
Позвали повитуху поутру,
когда по схваткам время поубавилось,
а у неё «за сутки третий в круг, 
и хлопцы все…

И к дойке бы управиться…»

Деревня просыпалась в белизне,
стараясь не забыть в прошедшем сны,
когда по примороженной стерне
и вниз по косогору вестью: 
– Сы-ы-ы-ын!  
Спустился новый век под Новый год, 
«который, может стать, и не пройдёт».

А снились: тёплый хлеб, трава и сныть.
Два с половиной года до Войны.

Почему и опять

Почему и опять... 
Ты меня не люби, 
ты и слова такого не знаешь.
Я сама всё могу. 
Перелётной не стать –
перелётные стаей летают.
Солнце днём нагревает прибрежный песок, 
а под утро его расшвыряет… 
Блудный ветер в лицо – указатель разлук 
в день, когда ты разлуку сверяешь.

Ветра солнечный бес, 
что не знает часов, 
в миллиграммах отмеряет счастье.
Мы останки из врозь разошедшихся снов, 
мы осколки – от целого части.
Мы одной сигареты упавшая пыль, 
мы кометы, сгоревшие в небе,
запах хлеба – один, и испарина слов 
в том романе, которого не было.
 
Я уйду в никуда – в предрассветный туман,

стану дымкой в ночи на мгновение,

и ноябрь загрызёт паутинку во мне,

и прибавит морщин светотенью.

Продольные

на Первой, где встречаются начала
и вёсны начинаются вчера,
где сойка ранним утром прозвучала
и хороши с Россини вечера,
где мне знаком не камень, так шпалера,
увившая штакетник под окном,
плывут баржи по Волге, как галеры,
и Павлов дом.

Второй – немного меньшей из продольных,
готовой пальму первенств отрицать,
достались: степь – бескрайнее раздолье
под ковылей расхристанную стать,
к аэропорту ближняя дорога,
моя, как праздник, первая любовь,
четырёхлистник отчего порога,
чужая боль.

Мамаева гора соединяет
и Первую равняет со Второй,
цветы акаций и сирень роняя
на майские, скорбя с Курган-горой. 

...они собою повторяют реку –
изгибы и течений берега.

От потоплений держит человека
меня оберегающая гать.

Сами

Город ночью горит – 
вечен. 
Блики кинет в стекло 
вечер. 
Так же ждёт у окна 
встречу, 
в шаль укутывая 
плечи
та, что помнит и ждёт, 
верит –
ты придёшь, отворив 
двери.
Будет неба глоток 
в доме
и всего будет ей, 
кроме…

Только годы летят – 
камни, 
воздух раной от них 
рваной. 
Только птицы поют 
снами  
про несбывшееся 
с нами.

Со мною созвучны

Со мною созвучны мгновения
твоей не разбившейся памяти –
летящие стихотворения 
по глади в глазах твоих – заводях, –
хранимые серые омуты
в обложке ресниц неба синего,
и мне суждено так же помнить их,
по прихоти-привязи сильного.

Со мною созвучны сомнения
твоей не родившейся смелости. 
Как тени ушедшего племени,
достигшего плазменной зрелости –
они обрели уходящее
за гранями света скользящего,
за гранью у Мира Творящего
меня и тебя настоящего.

Фигурки

И кони всё бегут, и избы всё горят.

Коней на воле, с белых яблонь дым,
дома окрест и облака линялые –
один конец запутанный другим –
дороги крест, на образок меняла я –
церковную икону, под оклад
которой четвертной мой дед засовывал, –
делила внешний мир на рай и ад,
и на полёты в небо невесомое –
до школы и обратно – снова в сны,
в сарайчик между свежими опилками,
наструганными дедом до весны
хранить ранеты сочными посылками.
 
А в кинозале – неба непокой
и люди, где-то там, за киноплёнками,
иные в жизни с жизнью не такой,
в которой мы с подружками-девчонками.
И что даёт для жизни сопромат,
зазубренные кубы с биссектрисами?
Нам так хотелось звёзды доставать,
хотелось быть великими актрисами...

Поспеют яблоки под благовест –
щекасто нарумяненные, манкие.
Завязанные книги крест-на-крест 
на антресоли встанут рядом с банками.
Хвостом помашет поезду вокзал.
Общага, чай, вареники с черешнею, 
ты... Многое сказал. Что не сказал –   
в записке на клеёнчатой столешнице.
Хрусталь с фарфором в стенку встанут,

в ряд –
фигурка бело-розовой танцовщицы.
– Видать, не сахар, – люди говорят,
характеры сличая с безотцовщиной.
Икона мне заступницей была, 
потупит взгляд – и воланды расступятся.

Вот кони...

Как закусят удила,
несут по гравию в дорог распутицу
в тот кинозал – индийское кино, 
где день и ночь под выхлопными газами
базар-вокзал в ошмётках стульев – дно,
линяет жизнь посудой одноразовой.

Царицынское

Мой город встал вдоль дельты на мели.
Окошки с медно-рыжими глазами
кадилами коптят под образами
поместных колоколен, спален ли…
 

Он каждой ночью снова пуст и сер,
и суетится пылью городской,
морщинами дорог – он в доску свой,
бордюрами асфальта только сед.
Для матушки реки – родной сосед.
Не потерял желание творить: 
не упускает вязь, сюжет и нить.
И мне с его лица воды не пить…
 

Так и не пью, и зубы чищу в душе
во всю широкую хмельную душу,
и чтоб оскал отцов не посрамить.

Чёрно-белыми фотографии

Чёрно-белыми фотографии
в плоской рамочке на стене
помнят прошлое где-то вне
заполнений былого графами,
от большой и до самой крохотной
по альбомам летят, пыля,
отдают негасимой копотью
невостребованной меня.