Алёна Щербакова

Алёна Щербакова

Все стихи Алёны Щербаковой

Aritos1

 

Напиши, напиши письмо мне на гладком камне,

Здесь из всех языков можно верить в один – наскальный,

Потому что чернил не отличить от крови,

Опасаешься не сломаться на вводном слове,

Я играю в игру, не зная её условий.

Потому-то всегда пуста предпоследняя руна,

Ты нашёл вопросы, ты продолжаешь игру, но

Всё уже существует, и верным или неверным

Не бывает выбор, хоть может свести с ответом.

У ходов превосходный срез запасных отверстий.

Здесь непрочные рамы, опять отвлеклась на неважном,

А в окно затекает Нил и за ним Нева.

Как закроешь книгу – сон тебя открывает

С предпоследней страницы, и продолжается жажда.

 

Знаешь, не представлять можно двумя путями:

Либо не знать, либо знать нечто слишком явно,

Оба – провальные методы, с Cевера тянет

Свежей прохладой, а там на крови – Спас.

И понимаешь уже – всё всегда иное.

Мы подошли вплотную – над амфитеатром

Звук замолкал, чтоб сойтись в предпоследней ноте.

Здесь в развалинах звёзд, как в декартовых величинах,

Над стадами камней и кипрея, одетых в числа

И триумф отражений, что рай или ад сволок,

Где ремни равнин прочернели строкой отсутствий,

И морочащих дней замес, как в неубранную посуду,

Сходит в снежные глыбы, в лог алавастровых их голов,

Это – бал в лабиринте, где каждый – и нить, и карта,

Где ответность кожи на зыбкое пиццикато

Начинается узнаванием – наугад,

А под кожей уже золотая идёт река.

_____

 1Аristos (лат.) – наилучший в данный момент.

 

Oz

 

Поутру мостами наших эпистолярных

Cнег с континента на эллинги по выкройке Ямамото,

В складках стекольных, твердеющих городами

За сходство с печатным шрифтом, его ремонтом.

 

Окно, перекресток Оккама и камня в дне

Недели, традиционно назначенном миру для отдыха.

Сон, прорывающийся из сна, где нас нет,

Изнуряющий кнехты перемещеньем лодок.

 

Ома густой коридор выводит к прибою,

От расстояния у значения нет лекарства,

С точки зренья полярников в маятнике пробоина,

Планетарный ветер играет тему прощания с Зороастром.

Облако утесняется яблоком в чужеродном приборе,

В воздухе, затапливающем маки, костры и царства.

 

 

Алённая весна

 

Холодно и горячо, и не время бесед.

Я ещё здесь, познающая вкус «насовсем».

Ход раздвигаемых голосом стен знает впредь –

Даже пространство способно тебя захотеть.

Впору срывать все пейзажи, покровы с миров,

Ни целомудрия не возвращавший, ни слов

Арфам и торсам в прохладной лавровой лени,

Ставя пытливость на цыпочки и колени,

Высадить известь отсутствий из басмы потерь.

Только большие дары изощрённей смертей.

Так интригует Солярис – нет яви и сна.

Между двух наших свобод верно дышит волна,

И продолжаешь чувствовать в себе волю –

Всё это не отменяло боли,

Не отменяет более.

 

Ачарья

 

Луны дорогой объектив с хорошей выдержкой,

Чего не скажешь о странниках и о призраках,

Труппе комедиантов на тени верёвки выжатой

И о прочих видах со склонностью к месмеризму.

 

Они веруют, что все живы, Мидия,

Потому продолжай доверять изнанке.

Друг берёт за руку – и «теряешь сознанье»,

Как в третьем чувствительном веке в Тавриде.

 

Вот все иллюзии о взятии контуров,

Что в дадаистах, что в нововерах,

И в реквизите гримёров одни котурны,

Волки не сыты, овцы играют скверно.

 

Отрадно вполне, иллюзия тонкого опыта,

Надёжней сложных людей, агиток содома.

Учитель берёт глаза – и исчезают все копии,

Дальнейшее происходит красиво и долго.

 

Они думают, что мы джины, Мидия,

Музыка развращает ум ещё до вступления,

При возвращении инструмента и исполнителя

В племени ценятся скромные святые, хворост или поленья.

 


Поэтическая викторина

* * *

 

В аэропорту, на окраине утреннего озноба, 

Между чашкой пара и наваждением встречи

С отрешённостью пассажира и сноба

Позволяешь пространству снаружи в тебя перетечь...

Чтоб сорваться в него, оставив пальто и сумку

На стуле в фойе, будто вот-вот вернёшься,

Будто, и правда, можно уйти отсюда,

Или пейзаж, как пальто, впредь тобою сношен...

 

* * *

 

Падает стильный снег...

О. Арефьева

 

В тёмных очках питерской ночи

Плывёт отраженье Невы.

Твой телефонный звонок не окончен,

Одностронен, как вид,

 

Там, где зимы нашатырь, и качает

Скользкий проспект за стеклом.

На остановке в деепричастье –

Чёрного лака излом.   

 

Белыми иглами матовой взвеси

Косо идёт обстрел,

Сколько оттенков у чёрного, если

Смесь их бодрит, но не греет...

 

Снег заскрипит на виниле ночи,

Нэповский вызвав романс,

Смолкнув, как зуммер из многоточий

В копировальной бумаге,

 

В такт серебром отзовётся – острее

Вслед коротким гудкам,

Эхом в подъезда сырой батарее

Спрятан наверняка.

 

* * *

 

В улыбке зимы – посвященье

В законы цветения льда,

В безвременье или свершенье

Безликого «здесь и когда».

Вновь что-то незримое зреет

Защитным покоем у глаз,

Сугробами грея прострелы

И проруби окон в запас.

Едва ли выкуривать станет

Узора и мела наплыв.

Светло. Белый пороха танец

Над скатом фарфоровых глыб...

 

* * *

 

В череде искупающих состояний,

Что вплотную, у кожи звучат, и ближе,

Вместо капли йода на белой ткани

Видел умбру рассветных кустов подплывших.

Нас запомнят смеющимися и лишними,

Как танцуем, время собою раня.

 

В частоте забавляющих приглашений

Слышал шум затянувшегося застолья;

Оставался сталкером среди шерпов.

Неизбежным знанием хорошея,

Двойников своих мы, выходит, стоим.

Если б только знал: и теперь ты, милый,

Мне как Он, – ни единого слова мимо.

 

Все письма об Индии

 

Все письма об Индии, если когда-то окончится этот блюз,

И c неба бронзовый пепел будет идти вместо снега,

Я стану считывать с проступившим следом

На спящем камне,

Где под трепещущим лоскутом облака – лепестка

Пёстрое развешивают бельё

Жители хрустких хижин,

И колокольчик в пальцах дороги льёт:

«Ом намах шивайа»…

И вихри песка всё ближе

Вслед танцующей силе Шакти – ветер взмывает.

 

Я буду прочитывать неторопливо,

Как заваривают кофейные зерна, перебирая косточки ритмов,

Как рыбаки у моря берут своё, взамен оставляя лиловый

Шелест ветровок,

Где женщины над маисовым озером подолы несут – паруса.

В краю, где возможно копить только цвета, не прикасаясь,

Но врастая в равновесную полосу горизонта,

Я научусь пересыпать песок сквозь соль и муссон,

Где клёкот сов басовит и вращающиеся их головы

На толстых листьях – овальные идолки, комья,

Насаженные на струну бамбука,  аукают,

Когда в сон больших глиняных голов дуют звери и духи.

 

Я буду идти за водой – с той стороны воды,

Раскачиваясь в лёгкой пиале лагуны,

Между снегом и снегом, как берегут,

Растворяя дыхание, губы

Горизонта, запоминать, как ведут по ним сонные

Кисти тумана,

Все вести об Индии, все ароматы магий –

До тонкосводной, до хрупкой кожи письма.

 

 

* * *

 

Где копья проклятого хана

Стяжали бурый мех – ковыль,

Где юный сбрасывал сутану,

А старец жаждал тетивы,

Где грек, знаток эпикурейства,  

Цевниц натягивал струну,

И нищих величала фреска,

Светло в веках упомянув,

И Понт Эвксинский безответно

Тянул крыла в сказаний круг –

Стояли истины приметы

Среди печатей и хоругвей.

А ты окраинами-днями

И мёд, и дёготь, как багром,

Хватаешь, разбудив цунами

В стакане влаги мировом...

 

Жажда

 

Большие камни теней как ворота в город,

Где был сокрушён Голиаф, где закат раствором

Загустевает, течёт в разверстое горло

Гор и колодцев, на миражи расколотых.

Здесь выживает засуха или сырость,

Жажда сменяет жажду –

То некрасиво, то великолепно,

Кругами сходит бессильно.

Камни теней встают на дыбы, но осыплются,

Крепости валки – если тебя касаюсь.

Лунный кадык входит в облака ворот по самый

Глоток – и тростник выгибается, как Вирсавия

При виде Давида. Дождём осыпается сад,

Пустыня сжимается в точку и – падает в море.

 

* * *

 

Идти в обнимку с запахом жасмина,

Смотреть на поединок ритма волн,

Не отдавать отчёт себе в заминках

На слове «суть», и падать с головой

В неведенья стомерную открытку,

Лелея любование и шаг,

Минуя и капкан, и пасти рытвин,

Доверием избыточным дыша...

 

Лотос

 

ещё не завершённые полотна

предлунного дымящегося круга,

раствора молока с бенгальским чаем

с серебряным в нём поворотом сна,

и профиль, проступающий за фреской.

 

вторых огня и ветра вдох синхронный,

как между изумленьем и желаньем,

проектора тревожащего плеск

открытием, что некуда вернуться,

ни в поселения, чьи имена как жажда,

ни к тучам, давшим очертанья мысу

за улочками шириной в копьё.

 

как явно нас меняют эти карты.

льдам ничего не остается, кроме –

смотреть, как неизбежность этой встречи

возводит в нас пороги Атлантид.

 

По телу руны движутся рисунком,

когда мой голос узнают те солнца,

здесь всё не даст нам не узнать друг друга,

ничея, заклинанья отпустив.

 

Межгалактические элегии

 

И расстояния присутствие довершают,

знаю, что слышишь и мой, крошащийся

за архипелагом

край папиросной почтовой птицы

в крюшонном кармане гостиницы,

где слух заволакивает

стен металлический гул,

где вместо кальяна затягиваешься на берегу

элегиями, и в клинописи по сердцу есть благо.

 

Из этой выходишь неровно, толчками,

как из воды моря,

даже если волны

в твоей комнате по рёбра,

и от этого в доме поднимаются занавески и камни,

зодчество помнит – свет для Кали

падает дробью.

Контур твой проступает в проёме двери

так, что хочется повторить

это не только тушью, как минимум раза три –

шагом, дыханием, чтеньем подробным.

 

Из этой выходишь – как из-под стражи собственных молний,

приглашеньем к спонтанному новоязу,

степень предметов, зависших, растаивающих в зоне моры,

и не то, что открыткой, или там сказкой,

окна снаружи – электрические моллюски.

в наших, иных –

у л и ц  п л е т и,

каллиграфией тибетских отметин

и  в с ё  о с т у ж а ю щ и й  с н е г

и всё остужающий снег.

 

* * *

 

Металлически пахнет воздух – раздев простор.

Не итог, но уже предчувствие с ходом – встык.

Подтверждение Фауста множит – ich bien восторг,

Выбор Мастера – отражённые в нём цветы.

 

Между встреч и утрат – значение, что влечёт.

Ты со мной никогда навсегда никогда навсегда.

Как тебя величать? День неистов и не свечён,

Я смотрю, как асфальт по краям вспять реке течёт.

Весь со мной говорит, а показывает – вода.

 

Выбивает спичку из рук дождь, как репетитор;

Братья-то о крови всё, да о силе

Норовят. Поглядишь легко, и кивнёшь в пути,

Где у них, у каждого, от меня по сыну.

 

На Кинбурнской полосе

 

Приподнимаясь на руках Очакова,

В глаза смотрела – морю,

Там заручаться волчьим, как причастьем,

Мог крик,

Взяв невесомость, медленный крен амфоры –

Есть потрясенье,

Но в шлемах лодок откуп спящих армий,

И свет рассеян.

 

Тогда и мягкий натиск равновесье

Затронуть в силах.

И то, что представлялось здесь уместней,

Чем объяснимей,

Скорее невозможно обещать –

Дорогой лучше

От всех моторов отвязать рычание,

Чтоб не прослушать.

 

 

* * *

 

Ни мрамор, и ни холст

Тебя не пеленали,

Не оттого, что прост

Был гений, а едва ли

Поймавший свет в сосуд,

Как звёзды в коромысло,

Протянет на весу

До дома, где осмыслены:  

Посуда и камин,

И шкуры сгиб, и угол

Стены, где тишь гремит,

И лист строкой напуган.

Делению в ответ

Отдав произведенье

За изумленья свет,

Струящийся из тени.

 

* * *

 

Ничего кроме песен ты не возьмёшь с собой,

Оттого, что всё остальное отпустишь раньше.

Ледяная вода собой заменяет свод,

Снег твердеет за кадром тающей мостовой,

Хоть благословен его собиравший.

Даже если сложить слова, остаётся – три…

Птичий табор стянул горизонт, но не держит тверди.

 

Невозможна ошибка: опыт неповторим.

В сердце каждой империи свёрнут рим,

И на ножнах каждого воина – «помни о смерти»,

Но и это, как видно, проходит, поскольку сам

Не узнал бы себя ни разу, сколько б ни медлил,

Но подходит третье, развязывает глаза…

Потому и встречать восход на краю колеса,

Никого кроме этих холмов позвать не умер.

 

* * *

 

Одень меня наспех в тень твоего тела,

И палец к губам плотнее,

Что может быть ненадёжней, чем молчание тех, кто

Самим себе не казался, не снился, не…

 

Оберни меня в дрожь памяти о твоём дыхании,

С такой походкой гулок женский мой позвоночник

Тела, сбивчиво гнущегося на канжи

Под утро – татуировка на каждой фаланге ночи.

 

* * *

 

Признание терновей вензелей.

Жокей и джокер смотрят в пустоту...

И сбрасывать покровы, и взрослей 

Посередине встать, – ни там, ни тут.

Когда ни страх, ни гонка не берёт,

Осталось путь разметками сверять,

Где скорости предложен поворот, 

Учитывать удвоенный заряд. 

И гонщику у времени воронки

Гадать: «живая – мёртвая вода»,

Петляя по касательной зеро,

И ни огонь, ни воздух не отдать...

 

* * *

 

Смотришь белый бег Единорога

В буднюю блокаду января,

Словно Бог, подслушавший у Блока,

Стиший совершающий обряд.

 

И во сне, в плену или на воле,

На холсте, сквозь обморок окна –

Так от красоты бывает больно

Сердцу, извлекавшему сонант.

 

Так синоптик, верящий явленьям,

Взламывает памяти сургуч,

Повинуясь внутреннему зренью

Зрения, закрытого на ключ...

 

Соло для ветра и холмов

 

Пограничного солнца встречать ледник,

Радость гибнуть пред собственным возрожденьем.

Из путей, существующих не отдельно

Или врозь – всё одно в расстоянье вник.

 

Вовлекаешь вполне неразменный титр

В окоём – маяков соляных вещанье,

И любить иных – как уметь прощаться

Даже в самой нежной из аргентин

 

Амнезия времени на просвет –

Образ местности навзничь пересечённой.

Зуммер башен, знающий всё, о чём мы,

До взаимных снов тишиной задет

 

Как шедевр, на котором твой ритм запал,

Где одно отсутствие только вправе

Перебрать шагов твоих послепад

Вместо правд просроченных фотографий.

 

И кому усталость свою.., шутя

Обращая в театр, чтоб не откололась.

После всех разлук остаётся голос

У тебя, и наверное всё.

Хотя…

 

* * *

 

Только пиний и лиственниц перед сном

не считай, а читай Кенжеева вновь,

и накатит за окнами снег, и ком

в горле выплачешь так, как не мог давно...

Ночью сон не идёт, а идут слова,

да так, что ни чаем, ни дымом их,

не согреешь, вдруг, на ветру листва

вся не так бесприютна, не знама лихом,

как тетрадь и душа, говорящих вночи...   

(тишину, и ту произносишь вслух);

и рассветное озеро проскочил

тонкокрылый всадник, один из двух.

Только десять дев, входящие в дом,

современников книжных мятежный дух,

и луны подтаявший валидол

преподносит в штофе ночной колдун.

Воротиться ль до срока, остаться ли –

всё одно, когда часовщик исчез,

и скрижалей синтаксис, точно клин,

но который из, и какого без

не взлететь, расспрашивай у свечи

ледяного, то лубяного дня,

чтоб за болью внятной ответ принять,

чистым пламенем заговорив, учить...

 

 

* * *

 

Другу

 

Ты в сети города слезой

Проваливаешься и снишься

Тем улицам, чей холод – зов,

И невротичность поз, и ниши...

Там чётки каменные гладишь

Его домов глазами пса,

Где солнце чёрное осядет,

Ввинтившись в смальту, провисал

Чердачный ход, подвальный пепел

Баюкал руки паутин,

И ангел потолка запел бы –

К углу двери прильнув, притих...

 

* * *

                                     

Учительница Русского была

Похожа так на ссыльную в таёжный

Край, там на территории тепла:

Две пары глаз, с ней спевшихся, надёжный

Пай – литер хлеб в казённом букваре,

Снег за фрамугой шепчется с корою

Так, что не вздрогнуть и реснице. Речь

Кругла, значительна, подобен гул дороге...

Ночь. Углится. Но инея обряд

Всё чертит нам за полем, у межи...

На правила есть исключений ряд,

И только жизнь напишешь через «жи».

И классик заговаривает сад,

И день в санях летит, лучи верстая,

Ваш голос в эрмитаж ветвей вписать   

Зимы большой на школьном полустанке,

Где памятником лучшим: естество,

Трёхстворчатый и скромный сверхучебник,

За вьюгой, выговаривавшей о

В тропарь перепелёнатых лечебниц...

 

Феофан и Андрей*

 

Арсению и Андрею Тарковским

 

Я шёл в Евангелие Феофана,

Где неорамлен дух крылатых, званных,

Как вслед за музыкой идут, в поток вольясь.

Приметами, штрихом иносказаний,

Под своды глаз свободного жилья;

 

И как глаза в глаза большому вихрю,

Накал над очертанием воздвигший

И предзнаменованием поят,

Где все покровы сброшены забелом,

Я шёл, как в зеркало, шёл, как перед расстрелом,

Сосредоточен, тишиной продлясь…

 

Обет молчанья – внутренняя крепость.

Что может означать свеченье склепов

На фоне растворённом пепелищ?..

Чем ты пустее – истина вместимей.

Среди полей, засеянных крестами,

Чем град богаче был, тем больше нищ.

 

Я шёл во фресках, как в песках гремящих,

Фигур и коридоров настоящих,

Его постичь инаковость и связь.

О, Византийский Ангел формул света,

Я шёл за ним, как терренкур изведав,

Идут к себе обратно, не борясь.

 

И знал уже – нет отреченья хуже,

Чем дар оставить, даже если ужас

Распада, вырожденья, – наяву.

Я шёл в Евангелие Феофана,

Как призванный и первозванный,

Сам и преображение, и звук…

 

---

*Феофан Грек и Андрей Рублёв

 

* * *

 

Е. Краснояровой

 

Французский лётчик бредит в пустыне

 восемь нечётных дней.

Последний патрон отчаяния его тяжелит карман,

Двигатель сдался мареву, покорно залёг на дне

Песочного облака, зыби, сплошной и безымянной.

 

Французский лётчик лежит в пустыне,

следит за размытой целью,

Что ещё общего с видимостью у глаз...

Под этой обшивкой воздуха входит в силу процесс

Опознания местности и ледяной соблазн;

 

Над этим небом – падение, беспрецедентный сон,

Жар восходит до цвета, до аромата цветка,

Смазывая механизмы песочных весов,

Ввязываяcь, как в океан, в солнечно-ядовитый кайф…

 

Дым, пишущий вязью Письма на Юг,

Знает о здешних жителях не более, чем ты сам…

«Послушай, мой милый Верт, песни небесных юнг,

Их самолётам хватит топлива, мне – парашютов самума».

 

Пилот приручает пустыню, – лиса, по шагу в день,

Каждый горячий глоток приближает к развязке взлёт,

И опыт его пребывания на Планете людей

Кому-то покажется сказкой – кому-то мёртвой петлёй...

 

* * *

 

Этот остров мне нравится, как дичать,

Мыс открыт, небрит и благоухающ,

Первозданен так, будто от греха ещё

И от добродетели не зачат,

Задавая мосты из шипов и чар,

Где-то между одним и другим Эдемом.

Потому, моя радость, коль спросишь, где мы,

Я помедлю, теряясь, с чего начать.

 

От людей в отличие, наконец,

Вид собой не томит, не гнетёт окружность,

Многократно заваривай, как чабрец,

Как коан, прочитывай, сколько нужно,

Так доверие гладит внутри, неброско,

Так импровизацией сквозь перебран,

Если нет утоленья, тогда он – ребус,

Заискрит по кромке зрачка – он роскошь.

 

Стать ему готова одной из пум,

Мчать сквозь дёрн или катить по трассе

С рюкзачком на покатой спине попуток,

До ковчегов его золотого транса,

Гул сплошной, как дудук, растворяет ум,

Держит плоть – не можешь сопротивляться.

 

Этот возраст, как посох, – сейчас и здесь,

От надежд и памяти независим,

Вот и чувствуешь эту простую весть

Сокровенных огней и надменных чисел.

 

* * *

 

Я была здесь, мастер, когда вы обронили сон,

Без перчаток и чая перед выходом, Пикассо

По Вашей щеке стекал, но число часов

Никогда не совпадало со временем всех молчаний.

 

Я ходила без платьев, когда тротуар за окном пылил

За беспамятством обезглавленных ртов Дали,

С сотней лиц, сквозь помосты размолотых веком линз,

От себя собой отличаясь.

 

Я вдыхала дым – выдыхала огонь из рук,

За арканы Таро, синхронные створы рун

Исчезала, но возвращалась уже к утру,

Как всегда совпадая с внутривенной Вашей тоской.

 

Я любила здесь, мастер, когда Вы отстегнули ворот

Ледяной пощады необратимых войн,

За какие, как утверждали Ваш Волк и Ворон,

Ни один эшафот не поручится головой.

 

Ялта

 

Пустые кабинки и пальмы в снегу, –

Зимний закрытый тыл.

Катер фигурно застыл на бегу

В лапах большой воды.

 

Отсутствие эха на берегу, –

Крымский без четверти дзен.

Тлеет в алом футляре губ

Охровый южный акцент.

 

И не абсент отрезвляет мозг, –

В зелёном стекле портье, –

А обступает сухой мороз

Сквозь фонарей прицел.

 

Снежный почтамт отставного тепла

С сумкой наперевес

Сугроба. И льдины аэроплан

У тишины отвесной…