Алёна
Овсянникова

Acqua alta

Нависших туч всклокоченный свинец

Сегодня твой, Венеция, венец.

Он так тяжёл – ни всхлипнуть, ни вскричать.

На всём лежит свинцовая печать –

На площадях, на водах Гранд-канала,

На улочках, соборах и мостах,

И на твоих, Венеция, устах.

В любые времена ты больше знала,

Чем говорила... Твой удел таков –

Стоять на перекрёстке вер, веков,

Прелестнейшим из каменных цветков

Среди стекла, бетона и асфальта.

Вода опять уходит из оков...

Venezia. Novembre. Acqua alta.

Almost farewell

...И даже если это законы жанра,

и даже если просто не удержала,

и если мембрана мобильного чуточку дребезжала,

то теплея сочувствием, то обнажая жало,

и если нет его больше под этой сенью,

и если, минуя крест, это вознесенье...

Куда ни глянь ‒ остаётся дешёвый пластик и made in China.

И всё равно никто не поймёт. Печально.

Dominicani

После вечерней службы, как только за стену солнце канет,

Ты переходишь в келью благочестивыми медленными шажками,

На пол летит облачение грубой ткани...

Domini, Domini, Domini... Dominicani.

Ты зажигаешь свечу, раскрываешь для вида требник,

Только от мыслей так сложно избавиться непотребных,

Липких, как пот на телах, сладко корчащихся на сене,

Грязных... Грязней башмачков распутницы в день весенний.

Капли стекают по свечке, белы и вязки...

Думает ли аббат о своей доверчивой златовласке?

Помнит ли? Топит ли грусть и тоску в стакане?

Ах эти Domini... Domini меньше, скорее cani.

Пламя свечи колеблется, пляшет легко и пьяно,

Ты засыпаешь, и снится тебе колокольня святого Яна.

Сон твой всё ярче, и жарче, и неспокойней,

Будто твои небеса разбужены этой невесть откуда взявшейся колокольней.

La Vida Felina

У тебя есть тайна? И у меня́ есть.

Как в закатном небе плывёт, меняясь,

Самое жаркое, самое близкое из светил,

Будто кромку туч его луч изнеженно осветил,

И скользнул беспечно дальше менять цвета,

Так и я сегодня ветрена, и не та,

Что была на таком же закате ещё вчера...

Я из тех овечек, что ищут заблудшего овчара

Наяву не более, чем среди снов невещих,

Я изо всех ролей соглашаюсь только на роль невещи...

Говоришь, у тебя есть кошка...

Прими же благую весть –

Это ты у неё есть.

Melancholy

Иных уж нет, а те далече,

И утро с грустью о былом...

Несостоявшаяся встреча

Болит, как старый перелом,

Витает в воздухе осеннем,

Под едкий дым и крепкий чай

Даря тягучим воскресеньям

Неизъяснимую печаль...

О нет, не сплин высоколобый –

Почти телесная нужда

В тебе и в том, что быть могло бы,

Но не случится никогда.

И будет тихий тайный омут,

И сад, что некому стеречь,

И жизнь в тиши знакомых комнат,

И призрак встреч.

Non è ancora finita

Стихают стихи, отлетело беспечное лето,

Под сенью осеннего парка сугробы листвы...

Давно ли всё было? Щемящая нега балета,

Кларнеты, лорнеты, рука на шитье эполета,

И в ложе портьера, и взгляды партера, и Вы...

Ах, лето... Его поглотила бездонная Лета,

Закрылись врата, и возврата не будет, увы.

Тех дней не восполнить, но вспомнить – и рдеют ланиты,

Вздымается грудь, ей пределы корсета тесны...

Пусть осень ещё непреклонней, чем грани гранита

Фонтанки ли, Мойки ли... Non è ancora finita.

Под снежной одеждой надежда живёт до весны.

Pearl Harbor blues

Утренний свет

Робко вползает в зазор жалюзи,

Сунув под щёку пудовый кулак,

Спит лейтенант.

Рядом она.

Смотрит – и не насмотреться вблизи.

В руку коса

Расплетена.

Гавань внизу,

Белых домишек россыпь вокруг.

Жизнь в увольнительной на двое суток –

Другой коленкор.

Воздух дрожит,

День разгорается, юн и упруг...

Серой громадой на синей воде

Дремлет линкор.

Десять минут –

И у ворот остановится джип.

Вот поцелуй. Он выходит из дома,

Высок, угловат.

И на глазах – он, как мы знаем, останется жив –

Гавань его

Превращается в ад.

Тонет линкор,

Тонет и остров в чёрном дыму.

Тропы любви

Жизнь спасают порой.

Как хорошо,

Что и ей суждено, и ему

Встретить вдвоём

Сорок второй.

Shape of my heart

Холод стены ощущается под спиной 

через пару секунд, но чёрт бы с ней, со стеной, 

с сердцем, с дрожащими пальцами, с головой... 

Пёс соседский надрывно воет, и этот вой ‒

леденящая душу прелюдия к долгой ночи. 

Неизвестность ‒ вот самая страшная кара для одиночеств... 

Ладно, если б ушёл случайный, но этот ‒ твой. 

Без него бесконечны ночи, а дни длинны, 

На тебе никакой особенной нет вины... 

Полбокала красного, сигарета и свет на кухне... 

На рассвете осеннем фонарь потухнет, 

И наступит утро, а в нём разольется Стинг. 

Кто ещё одиночества суть постиг? 

И уж если всему суждено пожаром заполыхать, 

То под Shape of my heart.

Авария

Он общедоступен, как Мона Лиза,

Бронзов, как яйца клодтовского коня,

Он классика, точно «виллис» времён ленд-лиза,

Всеми обласкан, захвален, зализан,

И вообще он не про меня.

Он завтра в Омске, во вторник – в Нижнем,

Пищат студентки, трещит от оваций зал,

Но в полдень я буквально столкнулась в книжном

С ним, настоящим, а не тивишным,

И даже не помню, что он сказал,

Что было написано на футболке...

Он любит футболки – об этом писали в Elle.

Но он подошёл к магазинной полке,

Снял томик своих стихов,

Подписал, заплатил, и – ёлки! –

«На память о нашей аварии, мад'муазель».

Он разведён, ему сорок, живёт под Тверью,

Я знаю о нём всё – для этого есть соцсеть.

Но вот посмотрю на томик – и глупо верю,

Что может судьба иногда ошибаться дверью,

И хочется выпить для храбрости, окосеть,

Ещё раз внимательно перечитать досье,

Набрать его номер... «Я ваша Авария, мсье».

Аллилуйя

Выйти из дома в февраль после долгой простуды –

Словно красавицей спящей очнуться от поцелуя.

Вот ты на площади, в парке ты, в переулке ты, на мосту ты,

Снова идёшь, снова дышишь и чувствуешь... Аллилуйя!

Как-то по-новому видится город – деревья, машины и лица,

Вывески... Яркое гладкое тело трамвая

На перекрёстке застыло, готовое снова катиться. Живая

Ты, целая – вот и возрадуйся ныне же, отроковица,

Выйди к реке, посмотри, как пронзает гранитная хорда

Серость пространства... И вместе с неясной тревогой

Ты ощутишь себя сильной и полной энергии мартовской Волгой,

Дерзко сорвавшей покров ради буйства страстей ледохода.

Бачата

Лишь один только взгляд на неё обжигал ему роговицу.

Близость тел разливалась по жилам текилой, текла внутри.

В знойном ритме бачаты не струсить, не остановиться.

В этом танце сплетаются бёдра, от пота влажнеют лица.

Если можешь ‒ танцуй. Если хочешь ‒ потом умри.

На плечах коричным загаром вальяжно лежало лето,

Руки двигались в такт, загорелые ноги взбивали пыль,

Пыль висела в воздухе, в солнечных пятнах света...

Это счастье ‒ до первого полицейского пистолета,

До ножа в переулке или безжалостных рук толпы.

Вместо молитвы

Ты устал, мой творец. Ты когда-то создал меня, мою землю и небеса,

Изваял, слепил, выдумал, написал,

По ночам не спал, метался по комнате, словно зверь,

Умолял холст: «Оживи!» Приказывал мрамору: «Розовей!»

Теперь ты сидишь у стола с опущенными плечами,

Голос твой давно не тот гром, что был вначале,

Облака в окне проплывают клочками ваты,

Я твой мрамор, живой уже, дышащий, розоватый,

Только руки твои холодны, натружены, узловаты,

Ни дыханию твоему, ни взгляду уже не под силу согреть меня,

И минуты бегут всё быстрее на самом пороге седьмого дня.

Воздух у его губ...

Воздух у его губ горячей, чем солнце на калифорнийском западе,

С ним так легко нарушить любую заповедь.

Ты опускаешь взгляд, но он видел глаза-то ведь,

И теперь тебе рдеть, как небу на склоне дня.

Вот его зрачки становятся хищными, волчьими, пёсьими,

И он видит тебя всю насквозь ими,

И сгораешь ты сухими ветками да колосьями

В этом танце, исполненном всепожирающего огня.

Волосок

Можно прожить эту жизнь, поклоняясь ризам да клобукам,

Ползая на коленях, молясь, благодатию проникаясь,

Можно прожить эту жизнь, слоняясь по клубам да кабакам,

Если не по рукам, моя милая, если не по рукам,

То есть, о чем-то таком не задумываясь и не каясь.

Можно влюбиться, скажем, в Дымково или в Гжель,

Томно расписывать чайники, век оставаясь девой,

Можно свалить на Гоа, курить траву и менять мужей,

«Это Татьяна в джипе? – Ты что? Ужель?»

Как ни учи человека, что с ним ни делай,

Он будет думать, что век бесконечен, полет высок,

Бог всемогущ, грех ему неугоден, но лих и весел,

Даже если и был Иордан, он давно уже пересох...

От клобука и до кабака перерезать твой туго натянутый волосок

Может лишь тот, кто тебя на него подвесил.

Вселенные

Если, как ты говоришь, мы вселенная, то, что случилось с нами,

Можно вполне описать законами всяких термодинамик.

У меня в руках Полозкова и чашка, у тебя Ортега-и-Гассет.

Как бы страсть ни горела, однажды она погаснет.

Тишина между нами стынет, холод тягуч и жуток.

Исчерпались запасы тепла, арсеналы обычных шуток.

За окном другая вселенная улиц, деревьев и старенького трамвая

Продолжает нестись в темноте, нагреваясь и остывая.

Вуду

Давай я не буду... Или буду...

И всё это в прошлом. И точка-com.

И не оживёт в ритуалах вуду

Заведомым бывшая мертвяком

Любовь... Ни рукой, ни щетиной колкой,

Как нежным напильником вдоль щеки...

Представь меня куклой. И ткни иголкой.

Смотри, как гранатою без чеки

Лежит на столе телефон беззвучный,

Как медленно лето считает дни...

Возьми меня. В руку. На всякий случай.

И снова – контрольный! – иголкой ткни.

Где-то на галечном пляже...

Где-то на галечном пляже полуденный зной

Вновь отразится помноженной голубизной

Моря и неба.

Там, где ракушки выносит на берег волна,

Память в солёной воде нарезвится сполна...

Был или не был?

Сон или явь тот безумный недельный роман?

Самоконтроль растворился, и страсти дурман

Путает разум.

Но, даже если удастся вернуться назад,

Вряд ли ударить захочется по тормозам –

Больно не сразу.

Больно потом, а сначала так ярко-светло –

Жмуришься, вновь ощущая, что время-стекло

Хрупко и тонко.

Хочешь быть «здесь и сейчас», но мечты увлекут

Вспять. А попытки поймать капли сладких минут –

Глупая гонка.

Галька врезается в ноги босые, и боль

Вновь возвращает в реальность. Ты морю позволь

Мягким дыханьем

Бриза солёного сдуть и печаль, и грехи.

Выцветут краски, останутся только штрихи

Воспоминанья.

Глас о чаше

Ни эту чашу, ни иную мимо

Пусть виночерпий-день не пронесёт,

Пусть пряха Нона намотает всё,

Что будет, честно и неутомимо,

Пусть вьётся нить, пусть горько и темно

Не чаще будет, чем светло и сладко,

Пусть равномерно вертится и гладко

В её руках судьбы веретено,

И пусть за днём приходит не начавший

Ещё тускнеть грядущий, новый день...

Какое всё же благо для людей

Не знать, что будет в следующей чаше.

Жара

...Любовь, как случай с этими двоими –

Набор из всем известных аксиом.

Пульсировал едва набитый «Ом»

На напряжённой и склонённой вые.

Забытые, как собственное имя,

На кухне догорали отбивные,

Под потолком прихожей вился дым,

Но было ли им дело, молодым,

До правил безопасности пожарной?

Скорей всего и не было, пожалуй.

Такая страсть всегда огнеупорна,

Таких картин в японском даже порно

Не сыщешь. Не задержится беда,

Коль койка жарче, чем сковорода...

...С припухших губ слетит: «Какого чёрта?»,

Когда, в красивом шлеме, как в кино,

Сержант, старшой пожарного расчёта

Полезет, тихо матерясь, в окно...

Пускай народ что хочет говорит –

Любовь не тонет... То есть, не горит.

Журавли

Стихают стихи... Да и что им, стихам-то, греметь?

Они от природы обычно бывают негромки,

Скромны и неброски, и жмутся у бровки, у кромки,

Пока наорутся другие про бабушек да похоронки,

Про ту же любовь... Отыграет бравурная медь,

И больше не будет стихов. Будет слышно, как вилки

Стучат по тарелкам. И, строясь в причудливый ряд,

В старательный, но бестолковый отряд октябрят,

Выходят, румяные щеки надув, на парад

Под грохот оваций народные слезодавилки...

Стихают стихи... Ничего не поделать – формат

Сжигает пространство, как Скифию древле сармат,

И полнит собой пепелища любого объёма,

Сгоняя стихи на остатки свободной земли...

И, шитые белыми нитками в синей дали окоёма,

Куда-то летят, и летят, и летят журавли.

И сказал Господь...

...И сказал Господь, мол, вот вам Земля, берите

И ходите по ней, блуждайте, как в лабиринте,

Открывайте что-то, плодитесь, рыбачьте, сейте,

Расставляйте силки на тварей моих и сети,

Как себя, любите ближних своих и дальних,

Побивайте врагов-супостатов, берите дань их,

Будет голубь питаться плодами, и плотью кречет –

Ничему это на Земле не противоречит,

Ибо вы мои, вместе с вашей святостью и грехами,

Вместе с богатством, с бедностью, с мыслями, с потрохами,

Со щитом, на щите, пешком или на коне,

Выход из лабиринта один – ко мне;

Для царя ли во злате, для подлого ли раба

Стены рухнут, когда прозвучит труба.

И точка

Где-то ближе к полудню она открывает один глаз, за ним другой.

Рядом только подушка. Она не кричит сонным голосом «Дорогой!»,

И не ищет футболку, поскольку это нормально – уснуть нагой

После клуба, где в воздухе всё, что может питься, нюхаться и куриться...

Запах с кухни знаком, как его ладони, как абрис губ... Чёрт возьми. Корица.

Всё никак не найдёт момента сказать, что не может её терпеть.

Он тем временем что-то роняет, потом начинает негромко петь,

Приближаясь к открытой двери, и тут бы стереть бы с лица успеть

Недовольство, кокетливо подтянуть простыню, усесться,

И принять эту чашку с давно привычным коричным сердцем

На коричневой пенке, и пить, и снова

О корице ему не сказать ни слова,

Пить, как жизнь, не упустив ни мгновения, ни глоточка....

Почему? Потому, что любовь. И точка.

Избавление от стыда

За окном прорезает молния

Неприкаянных туч стада. 

В тесной комнате ‒ церемония

Избавления от стыда. 

Ни сюсюканья, ни тетёшканья. 

Мёртв ‒ воскресни. Слепец ‒ прозрей. 

Пальцы справились бы с застёжками

Без волнения чуть быстрей. 

Их неправильными глаголами

Не унять, не предостеречь. 

Двое видят друг друга голыми. 

Возникает иная речь, 

Им понятная лишь, наверное, 

Ночь скользит по бедру бедром, 

Подступает проникновение, 

Как ушей достигает гром.

Сжался стыд до размеров атома, 

Тело к телу, глаза в глаза...

...Поздней карой невиноватому

В заоконье грозит гроза.

Икар

О, сын Дедала! Примерив крылья,

Ты видел землю, ты видел море,

Ты видел звёзды, блестящей пылью

Припорошившие небосвод.

На миг свободен, на миг всесилен,

На миг и ветер тебе покорен...

Как крылья вверх тебя возносили,

И как ты падал в пучину вод!

Не так легко возразить гордыне

И жажде славы богоподобной.

И оборвался на середине

Твой путь к сиянью иных планет.

Дедал скорбит о погибшем сыне,

Чьи крылья вмиг проглотило море.

А неба глянец так чисто вымыт –

Ни звёзд на нём, ни пылинки нет.

Но есть влеченье к туманной дали

И к покорению звёзд доныне,

И в современном жила Дедале

Идея – Марс и электрокар...

Вполне безумно. И все же – если

Вы всё на этой Земле видали,

Смотрите в космос, где в красной Тесле

К другим планетам летит Икар.

История

У любой из историй все-таки есть финал, 

Хэппи или не очень, но все же энд.

Среди схожих сюжетов потерян оригинал –

Надоел до оскомы доступный ассортимент:

«Принимай всё как есть, будь собой, не таи обид,

Не проси ни о чём, не язви, не читай мораль».

От банальных законов жизни в глазах рябит...

Неужели и вправду история есть спираль?

Координаты

М.М.

...на кардиограмме былых тревог

всё ровно – ни дельт, ни йот,

твоя география нев и волг

слияния не даёт,

маршрут лицедейства, тропа ролей –

и в пропасть на вираже...

я пятидесятая параллель,

и мне всё равно уже,

где сладкая музыка высших сфер,

где липкая грязь вранья...

рассвет, дирижирует Люцифер

кантатами воронья,

луны закатился за Млечный путь

большой серебристый диск,

достаточно только нащупать пульт –

как телепропагандист,

сорвавшийся с крика на жалкий визг,

ты сгинешь в нигде, в никак,

рассыплешься в прах, как иной сервиз

в купе у проводника,

когда кто-то новый сорвёт стоп-кран,

отчаянно тормозя...

я пятидесятый меридиан,

и сдвинуть меня нельзя.

Короткометражка

Жаркой полночью в полусумраке душевой –

Ей плохо мечтать при свете, ей в идеале совсем ни зги бы –

Она ощущает себя как никогда живой,

Нагой, и потоки воды, как чьи-то пальцы, ласкают её изгибы...

Жаркой полночью, в пору любовных схваток и чёрных месс,

сердце рвётся в галоп и мурашек стада по коже.

Отступающей армией сладость истомы бежит из мест,

По которым струится вода... Да и пальцы тоже.

Жаркой полночью воображение раскаляется докрасна,

До шлепков, поцелуев, царапин или укусов,

И в постели она долго правит сценарий сна,

Как неопытный выпускник режиссёрских курсов.

Крестик серебряный

Нет, не броди в ней терпким вином, не броди, 

Не возникай в электрической полночи желтоватой 

Даже как призрак... Твой крестик серебряный в чёрной поросли на груди, 

Бледный круг света от лампы сорокаваттной, 

Где-то по радио надрывается Паради, 

Снег накрывает город несладкой ватой... 

Сладко, несладко... Кому это знать дано? 

Женское сердце к уловке лежит обманной. 

Крестик серебряный... Боже мой, как давно. 

Можно бы вспомнить, зимою какого же года, но... 

Снег накрывает город небесной манной. 

Всё решено. Всё, конечно же, решено.

Лето. Ad memoriam

Голос лета в последний раз дёрнулся и затих.

И собрать бы себя в кулак, и заняться чем-то толковым,

А не наблюдать, как по венам стен и артериям потолковым

В телефонную бездну медленно, вязко стекает стих.

Завязь лета бесплодна, она ничего уже не родит,

Но ты ждёшь, приставляешь лексему к другой лексеме,

Вспоминая пальмы, берег, и взбитое в белую пену семя,

Или что там считают сырьём для будущих афродит…

Лодка

В глубине души хочется хэппи-энда, но

В этой жизни, видимо, не дано

Ни испить уже пронесённой чаши,

Ни пожать плоды взошедшей, и не начавшей

Расцветать любви... Нет, слышно, как рифы скребут по дну,

И любовная лодка вот-вот доживёт одну

Жизнь, быструю, бешеную, хмельную...

Разве может любовная лодка прожить иную?

Нет другого пути на веку на её коротком,

И никто не ставит крестов погибшим любовным лодкам...

Повторяешь, как заклинание – не люби...

Ke sera – sera. What will be, will be.

Начало всего во мне

Началом всего во мне было слово, и слово было любовь,

Со всем присущим ему хороводом трепетов, снов и магий.

Затем было чудо сродни умножению рыб, хлебов –

Способность писать любовь, водя пером по бумаге,

Набивая ли в телефоне подобие муравьиных троп

В любой толпе, где бетон, стекло, и не видно неба над головами,

В любом уголке америк, азий или европ,

На любом языке... Стихи – это запись любви словами,

Это сад Господень, который нельзя ограждать, стеречь,

Он открыт всем прохожим, тенист и богат плодами,

Это ветер цветущих долин, обращённый в речь,

Это сладкий грех, живущий во всякой Еве или Адаме,

Свет и мрак, зачатые в сердце и выход ищущие вовне...

И ещё раз слово, что было началом всего во мне.

Ничья

Устаёшь. От всего, что движется, мельтешит.

Появляется вдруг желание от души

понавесить табличек, себя от толпы закрыв:

«Мокрый пол. Закрыто на реставрацию. Перерыв»...

Уходи. Не звони, не спрашивай, не пиши...

Эта лёгкость невыносимая бытия

тянет вниз, как кирпич, невозможностью повлиять

ни на что. Но, не веря, ты ищешь какой-то остаток сил

и находишь, хоть даже и мысленно не просил...

Это значит, у вас с мирозданием вновь ничья.

О себе

Да, о себе... Что прежняя любовь,

Зима – то подморозит, то растает,

То в рубище, то в царском горностае.

Простая жизнь... Да, видимо, простая.

На набережной гаснут фонари,

И город обретает очертанья,

Отряхиваясь от остатков тьмы.

И не могу привыкнуть ни черта я

К тому, что нынче там, где были мы,

Красуется бесстрастный, ровный прочерк,

И пауза немыслимой длины,

Куда длиннее прежних, бывших, прочих

Повисла. И следы удалены

Из памяти, контактов, списков, чипов,

И горек чай, и бодрость нарочита,

Но день встаёт во славе и богатстве,

А фонари уже совсем погасли...

Холодный душ, и сосчитать до ста –

О, жизнь проста.

Отчёт

я больше не могу работать.

я не могу.

возьмите на работу бота.

коллапс в мозгу.

который день мне прозу тычет.

уныл, промозгл.

но стоит видеть позитивчик –

есть мозг.

желанья есть, но не палить их

стократ трудней.

я бедный бизнес-аналитег

ковидных дней

пишу слезами этот опус,

страдаю вот.

увольте, што ль, отправьте в отпуск

до Кавминвод.

там, где пасёт своих овечек

джигит-Макконахѝ,

И буду я хоть каждый вечер

писать стихи

там, где несдержанной рекою

вино течёт...

о, дайте, дайте мне покою.

пишу отчёт.

Охота

Темницы рухнут, и охота

Всех ветряков на Дон Кихота,

И добряка, и доброхота,

Поставит вновь вопрос ребром –

Мол, не кончается добром

Борьба за мир, покой и волю.

И гонят ветряки по полю

Седого старца на коне,

И конь, такую прокляв долю,

Бежит, в пыли, в поту, в говне,

Внутри пылая и извне

Неугасимой жаждой мести...

И донкихотово поместье

К заупокойной мрачной мессе

Готовят, матерно браня

И Дон Кихота, и коня.

Паводок

Негаданность, нежданность, несказанность...

Из берегов, как вешняя вода,

Стихи выходят, тихие, казалось,

Снося мосты, столбы и провода,

Срывая напрочь крыши, и ‒ о, да! ‒

Терзая душу и волнуя плоть.

Ах, как же слово может уколоть,

Разбередить подчас былую боль,

Возвысить человека над собой,

Раскрыть ли наготу, задёрнуть полог...

На свете ни один метеоролог,

Как, впрочем, неметеоролог тоже

На счастье наше, предсказать не может

Такого наводнения... Есть данность ‒

Несказанность, негаданность, нежданность.

Мы как земля, покорна и тиха,

Принять готовы паводок стиха.

Пашке

В весенней шири, сырой и волглой,

Встаёт заря, золотит края

У облаков над замёрзшей Волгой.

Синхронно с ней поднимаюсь я,

И, утопая в твоей рубашке,

Изюма слаще и кураги,

Иду на кухню... Не зря же Пашке

Друзья завидуют и враги.

Мой мир осмыслен, мой день осознан,

Как мощный форт средь развалин он.

Меня ты, Пашка, однажды создал,

Как Галатею Пигмалион,

Как Бог Адама, как Винчи Мону,

Но я не вещь на стене дворца,

Могу свободно, бесцеремонно

Направить руку и мысль творца.

Я в этой жизни, увы, недлинной,

Всех оставляющей в дураках,

Хочу быть глиной, послушной глиной

В умелых, сильных твоих руках.

Полина

Древний домик у кладбища. Осень и хмурые ливни.

Оплывает свеча на косом от столетий окне.

Бледный призрак княгини в шуршащем, как дождь, кринолине

Вместе с запахом листьев подгнивших является мне.

Тихо стонут от ветра печальные ветви нагие,

Одиноко склоняется тень у подножья креста,

И до самой зари остается она на могиле,

Что давно безымянна, к тому же, по слухам, пуста.

Веселилось в роскошной усадьбе бесстыжее лето,

Он был младше её, черноглазый, кудрявый... Charmant...

Танцевать до рассвета, касаясь его эполета,

Продлевая на грешную ночь невозможный роман.

Он уедет под осень, исчезнет в пучине дорожной,

Не напишет письма, не оставит ей даже строки.

Но под сердцем её плод любви этой неосторожной...

Ах, сладчайшего лета плоды так бывают горьки!

Как выдерживать взгляды косые, скажите на милость?

Как забыть это счастье, пропавшее где-то вдали?

И княгиня однажды в ненастную ночь утопилась

В полноводной реке, даже тела её не нашли.

Он погиб на далёкой войне, растворился и сгинул,

И остался родне лишь на кладбище с именем крест.

А княгиня приходит к нему в ноябре на могилу,

Это знает любой обитатель сих сумрачных мест.

Древний домик у кладбища. Осень и хмурые ливни.

Там, где правило лето, остались лишь сырость и тлен.

Утром тихо растает фигура княгини Полины,

На земле оставляя следы преклонённых колен.

Полноте

Ты и знать не знаешь, как это сделано,

И не хочется разбирать, смотреть...

Ты бы с ним весь век вот так просидела, но

Ты и без него просидела треть.

В неоформленном, сумрачном, зыбком всем,

Одесну́ю, как водится, так же, как и ошу́ю

Он приходит намёком, призраком, привкусом,

И ты вслух почти: «Черт, что я, собственно, кипишую,

Паникую, краснею, бледнею, думаю?

Как в потёмках опытный конокрад,

Он увёл меня в ночь, разглядев красоту мою,

И он прав, конечно же, прав стократ».

Ты и знать не знаешь... Да ладно, по́лноте.

Все ты знаешь. Гибкая, как лоза,

Бродит страсть чёрной кошкой по темной комнате,

И ты видишь её глаза.

Полночное для Леры

Полночь уж, милая девочка. Спи. Отложи Ювенала,

Спрячь под подушку, захлопни, закрой этот день, будто книжку.

Утро придёт, и рассветом окрасится ало

Многоэтажный пейзаж за окном, и начнётся – сынишку

В сад отвести, набросать макияж, выйти в люди,

Видеть гармонию жизни в движении туч, в человеках,

Долго возиться на кухне, и выложить фрукты на блюде,

Только глаза не смыкать, потому что на веках

Снова возникнет, как на ослепительно ярком экране,

Где искажаются лица, смещаются меры и длины,

То, что за гранью, и то, что пока что на грани...

Как ты завидуешь буйству ночей Мессалины,

Как тебе хочется ночью, и томной, и жаркой

Выскользнуть тихо из спальни, на тело нагое

Плащ лишь накинув, и выбраться с верной служанкой

В тёплый разврат лупанара, куда ни ногою

Верной супруге нет ходу – таков уж обычай,

Римской матроне пристало быть и осторожной, и чинной...

Только краснеет луна, наливается глаз её бычий,

Слышатся стоны в каморке, где ты под чужою личиной

Всех принимаешь за малую плату и вовсе без платы,

Раб ли, солдат ли, мальчишка... Ты так никогда не стонала,

Даже во сне, даже в грёзах такой не была ты...

Полночь уж, милая девочка. Спи. Отложи Ювенала.

Померанцы

В те края, где над снегом рубины висят –

по морозу непросто добраться.

Мой павлин улетел в апельсиновый сад

золотые клевать померанцы.

Ольга Аникина

Здесь от века лежат до апреля снега,

Да и летом не тропики явно,

И поэтому так мне мечта дорога –

Во владения милого Фавна

Хоть однажды нагрянуть, крылатой, нагой,

Будто Эо, зардевшись румянцем...

Фавн есть Фавн. Он же бог. Он сюда ни ногой –

Вечно занят – сады, померанцы,

Столько дел... То с Бореем павлины летят,

То фламинго закатной окраски,

То дневной водопад, то ночной звездопад –

Фавн непризнанный гений отмазки.

Потому из краев, где клюёт алычу

Только голубь ленивый на рынке,

Хоть павлином, хоть чучелом я прилечу

В рай, где грянет оркестр Мариинки,

Где и город, и небо вплетутся в канву,

Станут лучшими из декораций...

И, увидев его в окружении граций,

Померанцы ему оборву.

Помню. Люблю

Написать пятилетней себе... Я и ныне не очень сильна

В этом жанре, хотя и о чем-то пишу четверть века.

Письма в прошлое.... Детство – другая страна,

Где ты ждёшь от грядущего разных чудес у замёрзшего с ночи окна,

Кроме писем, где адрес на белой бумаге конверта

Чётко выведен взрослой умелой рукой...

Хорошо, что к пяти задаваться вопросом – на кой? –

Дети учатся редко, у них и дела, и заботы иные,

Нет ни вечного страха, ни липкого чувства вины, и

В этом возрасте кто добровольно захочет

Разбирать, пусть и свой же, округлый учительский почерк?

...К черту письма! Открытку с далёкого Крита, из Radisson Blue,

Берег, пальмы, короткое «Помню. Люблю»...

Ревнивый романс

...И нет ни дня, мой ветреный поручик,

Ни часа, даже и минуты нет,

Чтоб я о Вас на стылых волжских кручах

Не думала, не числила средь лучших,

Не плакала, читая Ваш сонет.

Я помню осень, сад в оттенках лисьих,

Октябрь-художник лихо краски тёр,

И мы, как пара птиц в любовных высях...

Ах, знать бы мне о Ваших тёмных мыслях,

О том, что Вы гуляка и бретёр...

Зима в разлуке. Блеклая полушка

Луны повисла за моим окном,

А Вы в столице шепчете на ушко

Какой-то дебютантке... Ах, неужто

И с ней все Ваши мысли об одном?

Замёрз мой пруд, оледенела ива,

Метёт позёмка на пустом гумне...

О, нет, мой друг, я вовсе не ревнива,

Но, коль Ваш плуг манит иная нива –

Пашите и забудьте обо мне.

Ривьера

...Здесь все прекрасно... Голуби-бандиты

Бросаются на крошки, как в любом

Краю земли, и кепка надо лбом,

И в сизой дымке остров Афродиты

Не виден, но вполне осознаваем,

И есть октябрь вперемешку с маем,

Закат, форель, коктейли и ризотто...

Неясность временно́го горизонта

И опийный рассеянный покой

Снимаются, однако, как рукой,

Наличием обратного билета

Из лета.

Полумесяц за кормой

Качается, как никогда призывен,

На тёплой средиземноморской зыби,

Но безотчётно хочется домой,

Где солнце светит, но, увы, не греет,

Где фикус разве что в оранжерее,

Где до весны дожить поможет вера

В неё, весну, но не турецкая Ривьера...

Рождественский шар

Посмотри-ка на этот стеклянный шар ‒

Сотни мелких снежинок лежат на дне.

Шар прозрачен, и нет в нем особых чар.

Так и чувства покоятся в тишине.

Но однажды кто-то сильной рукой

Так встряхнёт этот шарик, что в тот же миг

Понесутся снежинки немой пургой ‒

Изнутри будет взорван страстей тайник.

И не будет покоя, не будет сна.

И захочется снова сжигать мосты.

Ведь стеклянная сфера слишком тесна

Этой буре, где в каждой снежинке ‒ ты.

Слои

На мониторах вихрем вертятся дали звёздные, глади водные,

Смерть стучит косой по обшивке, радостно пришепётывая: «Свои».

Неуправляемый шаттл входит в плотные,

Атмосферные, до боли родные, земные, в пепел сжигающие слои.

Хьюстон, чёрт побери... Тишины тревожнее

не было в моих динамиках отродясь.

Колесница небесная, но не натянешь вожжи, и

Не остановишь... И рвётся связь.

Хьюстон, экран становится матовым,

Боль в побелевших костяшках, кто-то кричит «держись!»...

Но я уже чувствую каждым атомом,

Как из тела уходит жизнь.

Непорочная смерть, что слаще иных зачатий,

Рай, о коем ты слышал от тех, кто там не был сам...

Оставляя огненный след на темном радарном чарте,

Вниз несётся звезда по твоим алеющим небесам.

Стрелок

Револьверы отца тихо спят в кобуре,

Но готовы, при случае, не подвести.

Ты бы мог уже тысячу раз умереть,

Но везло. Чуть светает – и снова в пути.

Оставляет ожоги холодный твой взгляд:

Плавит храбрость врагов и девичьи сердца.

Пусть не молод уже, и колени болят,

Всё ж по силам пока оседлать жеребца

У орла, как у пули, конечен полёт.

Так, однажды, когда за спиною обрыв,

Твой закончится путь, чей-то голос шепнёт:

«Помни, Роланд, что есть и другие миры».

Стриптиз

Ей двадцать семь или двадцать восемь. Она красива, стройна, ловка.

Сцена, софиты, шест. Лишь соски и незагорелую нижнюю часть лобка

Прикрывают почти незаметные треугольнички то ли шёлка,

То ли ткани другой... В первый раз она едва отошла от шока.

Это было весной, в аншлаг. За стенами клуба клубился холодный май,

В зале кто-то истошно орал: «Хорош танцевать! Начинай! Снимай!

Мы платили за вход и за пойло! Где менеджер, твою мать?»

Всё, что ей оставалось – решиться начать снимать.

Так и помнится ей – огни, в непослушных пальцах прохладный ток,

Сотни глаз пялятся на последний маленький лоскуток...

Много лет прошло. Миновали её насилие, алкоголизм и ВИЧ, но

Раздеваться на сцене стало вполне привычно,

Даже хуже того – ни с одним мужчиной,

Ни под одним тропическим ливнем ласк

Так она и не получила

Того, что дают ей ежевечерние сотни глаз,

Так она и осталась плохой девчонкой...

Этот парень у бара, античный бог с непослушной чёлкой,

Неотрывно смотрит, но не подходит к околосценной давке,

Тоже ведь стриптизёр – фигура, загар – не ходить к гадалке...

Только смотрит весь вечер. Наверное, что-то видит.

Вот бы ждал у служебного выхода. И, может быть, что-то выйдет.

Театральное

Это всё от приподнятых настроений и от завышенных ожиданий,

больше нет ни шекспиров, ни принцев, ни их офелий, бэби, понеже даний

не наблюдается ни в округе, ни в этом веке... Их нет на карте.

Но иногда увидишь что-нибудь светлое в человеке – и как накатит...

Это всё от наивности, милая, и от сказок, скорее всего, от книжек.

Вон ты какая высокая выросла, вот и запросы твои не ниже.

Кажется – страсти те же, что в старых пьесах, и драма та же,

Только не башни замка на фоне – коробки пятиэтажек.

Всё-таки роль декораций в судьбе высокой любви-печали

Неоценима... И диалоги в нынешнем веке поизмельчали...

Как одолеть рутину иначе, прочь отогнать тоску как?

Плохо тебе без любви, однако. Да и с любовью скука.

Третьекурсник

Паренёк в узком галстучке, максимум третьекурсник,

На скамеечке, у кафе. Осень лету в затылок дышит.

Паренёк осмотрел тебя от причёски и до лодыжек.

И смазлив, наглец. Ты подумаешь: «Увлекусь им.

Эта разница в возрасте... Черт с нею, не укусит.

Да и сколько там? Десять лет или больше?»

Десять лет... И от стен, выстроенных тобой же,

Не осталось ни контура, ни развалин,

Рубикон позади, Рим сожжён, Карфаген развален.

Дух мятежный всегда метался от неба к водам,

Бытие обернулось битьём, разводом,

И была ли семья... Просто штамп, бумажка,

Пара сот фотографий в остатке да кошка Машка.

Машке нужно немного. Вискас, рука, блюдечко молока.

Кошки те ещё твари, но эта не предаёт пока.

Паренёк в узком галстучке очень вовремя на пути...

Не стеснялся бы и спросил что-то вроде: «Девушка, как пройти…»

Утренний кофе

Утренний кофе, пыльный рассвет слепой,

В почте сплошная рутина, счета, реклама,

И выходить желания нет ни грамма,

Как и сливаться с движущейся толпой.

Вечер проверит на целостность, на излом.

Быстро темнеет. Звёзды до боли рядом.

Виски, увы, не кажется больше ядом.

Мысли о прошлом не кажутся больше злом.

Хьюстон

...В общем, Хьюстон, у нас, по всему, проблемы.

Этот чертов апрель жжёт контакты и окисляет клеммы.

Пару циклов назад были если не на Земле мы –

То уж точно на безопаснейшей из орбит. 

А теперь нас куда-то уносит, трясёт, знобит,

И приборы сошли с ума. 

То есть, Хьюстон, я здесь сама

Виновата. Не может быть виноватым

Тот, кто каждым словом влияет на каждый атом, 

Тот, кто повелевает моим килоджоулям, герцам, ваттам

Делать так, а не эдак... Зима всё дальше, 

Звёзды ближе, не так это страшно даже, 

Если неотвратимо... О, Хьюстон, дай же 

Знак, приказ, чёрт возьми, сигнал...

Только не говори, мол, девочка, я же тебя не гнал

Из объятий прекрасной зимы в апрельские страсти, да?

Слышишь,  Хьюстон, у нас беда...

Я сейчас разревусь

Я сейчас разревусь. Это зимнее небо, нависшие тучи,

Этот серый, недевственный снег и машинная гарь...

Где ты нынче, мой призрак, мой свет, мой голландец летучий?

Ты всегда порывался помочь. Вот теперь ‒ помогай.

Помогай. Заржавел календарь, ощетинились будни,

День короче, чем вспышка твоей зажигалки в июльской ночи.

Я молилась когда-то тебе, мускулистому смуглому Будде.

Ты молчал, как положено Будде. Теперь не молчи.

Не молчи. Изреки что-то мягким своим баритоном,

Поцелуй меня в щёку, прижми на секунду к груди...

Помоги мне ещё раз взлететь над проспектом бетонным.

Очаруй, завлеки и согрей. И с рассветом уйди.