Алексий
Головченко

Бруклинский мост

«…И ты можешь лгать, и можешь блудить,

И друзей предавать гуртом!

А то, что придется потом платить,

Так ведь это ж, пойми, – потом!..»

Александр Галич

Я прощаюсь с любовью в твоём лице,

ненавистный Бруклинский мост.

Если «вест» на одном твоём конце,

на другом, безусловно, «ост».

Как разлука – горька под тобой вода.

Кто поверит твоим словам:

если я не дождусь твоего суда,

значит Бруклин не Силоам!

Что же, стоит спешить выносить святых

и опять предавать друзей?..

Если жезлом кто-то двинул под дых,

значит имя ему Моисей?

Не удержит ухо напора пера

в безотрадный Шушан-Пурим…

Если цепи твои – вериги Петра,

что же, Бруклин действительно Рим?

Что же, биться лбом о небесную твердь

стоит Призраку Здешних Мест?..

Если признак жизни твоей – смерть,

значит, кто-то понёс твой Крест.

* * *

Марине

В девичестве – Мариша, в замужестве – Марина,

глаза аквамарина, коса, молочный зуб.

Немного критикесса, но больше балерина –

кислинка мандарина у стеарина губ.

Заварена малина. И это, в общем, счастье,

что делится на части (отчасти, на своих,

и на гостей, отчасти) пирог неясной масти,

который нужно ясти, и каждый – за двоих!

В углу вино и сласти. А за окном – дорога.

Дорога? У порога тропинка на снегу.

Но если молвить строго... Ах, бросьте, ради Бога –

я помолчу немного и молвить не смогу.

* * *

Памяти митрополита Сурожского Антония (Блума),

начавшего свою христианскую жизнь

на патриаршем Трехсвятительском подворье РПЦ в Париже,

в храме, устроенном в полуподвальном помещении.

В этом Трехсвятительском подвале

молится по-прежнему Антоний –

в сумраке подсвечников едва ли

разглядишь фигурку на амвоне.

Стёрты ремешки его сандалий,

взгляд сосредоточен на иконе.

Светятся ростовские эмали…

В небо опрокинуты ладони…

Что ты шепчешь?.. «Иго Моё благо…»?

Строгий образ размывает влага

Слёз, беззвучно падающих ввысь.

В храме воздух, кажется, недвижен.

– Сурож, это где-то под Парижем?

…Отче, за Россию помолись!

* * *

Вот я танцую, Франция, вот я танцую – словно Экзюпери летает:

раз-два-три, раз-два-три… Франция, вальс – он лучше всяких баллад.

Крепче прижмитесь, Франция, ну же, иначе растает

наших полукасаний прекраснейшая из аккалад.

Что Вы мне шепчете, Франция? Верьте, ведь это так важно –

Ваша рука, step by step, в кофейне на рю Дарю.

Я проживу эту жизнь одним из Ваших почётных граждан,

но умирать буду, не обижайтесь, по юлианскому календарю.

В нашей печали, представьте, нет места для такта и лада,

всё, что из прошлого – неуловимо, примерно, условно, на глаз.

Крепче прижмитесь, Франция – вальс вдохновеннее, чем баллада.

Мы не собьёмся со счёта. Попробуем?

Раз-два-три, раз-два-три, раз…

Женщине

Одним желаньем приобретено

стремление в насыщенном и сущем

движении, поэзию несущем.

Но что непосвящённому оно?

А ты, не обретая, обрела,

стозвёздную из звёздных привилегий –

космическим плетением элегий

дыханье лебединого крыла.

Первейшая из перечня иных,

стоящих у предножья Солнцеглавой –

симфония, взлелеянная славой,

и женственностью напоённый стих!

* * *

Знаете, эта идиллия –
долгожданный обман,
продукт Вашего поэтического рукоделия.
В Grand Opera, роняя перья, Одиллия
бисирует свой батман.

Вечер почти замучено
в аромат каштана одёт –
возможно, это кем-то оплачено?
Сегодня Вы, улыбаясь вполне заучено –
не лучшая из Одетт.

Поучимся вместе занятию
выходить на «бисы» –
каждый из нас, безусловно, живёт по наитию.
Мой вопрос противоречит любому понятию –
вы смотрите на часы.

Не стоит держать обещания,
отложенные до утра –
впрочем, я и не ожидаю простого прощения.
Мы с Вами снова на грани прощания
на площади Grand Opera.

* * *

И если озадачивать форой,
земной не ограничивать сферой –
размолвка превращается в forum,
железо освящается в ferrum.

Сюжет, увы, достаточно спорный,
мотив – невразумительно скверный.
Мы с Вами одурачены формой,
к обиде пристыкованы фермой.

Расправа не покажется скорой,
реальность не останется серой –
давайте озаботимся ссорой
на тёмной стороне сквера!

* * *

Не думайте, я не желаю вырваться
из Вашего метроритма:
не в шпиле истина и не в куполе,
соборы – не города.
В Париже мне снится зимняя Вырица,
в ней молится чья-то рифма
в смиренноснежном монашеском куколе,
с чётками изо льда.

Вы просите – нет, конечно, прощения
за полуприятный вечер.
Простуженные бульвары силятся
закончить к утру торги.
Обычный финал истории упущения.
…А в зимней Вырице – ветер
бросает снежный ладан в кадильницу
поэтических литургий.

Орфей и Эвридика

Владлену Дозорцеву

В стихотворении моём

сюжет пребудет старый:

дощатый домик, водоём,

калитка, вечер, мы вдвоём,

ты – девочка с гитарой.

Заявка сделана и, ах,

что важно в этой сценке –

заколка в рыжих волосах,

закат бордовый в небесах,

зелёнка на коленке?..

Ты веришь эху тишины,

смеёшься, не смущаясь,

касаясь пальчиком струны –

своей судьбы, моей вины

играючи касаясь.

Я приоткрою, вот дела,

калитку у дорожки –

там, за калиткой, у села,

наяда, ветрено мила,

щекочет Пану рожки.

Там, за калиткою, река,

картофельные гряды,

там ветру вторят облака,

что грудь твоя, наверняка,

прохладнее прохлады.

Пока рука напряжена –

сопряжена капризу

твоя судьба, моя вина…

но рвётся глупая струна,

опять вторая снизу.

Какой нежданный поворот!

Нелепой закавыкой

сюжет кончается – и вот,

я разлучаю без хлопот

Орфея с Эвридикой.

...Разбег строфы, размер строки,

сюрпризы анаграммы…

…А Пан, сюжету вопреки,

всю ночь на флейте у реки

разучивает гаммы.

Птичка

Г.П.

Галюся, Галина, цветная петличка,
всем птичкам сестричка, лесная синичка,
под крылышком – фляжка, во фляжке водичка,
и кисточкой в клюве рассвета ресничка.

Свой маленький домик, последнюю сказку,
сегодня покрасит в зелёную краску.
В зелёную краску окошки и дверцу –
подружкам-синичкам по птичьему сердцу.

В зелёную краску лесную квартиру –
подружкам-синичкам по птичьему миру,
подружкам-синичкам по птичьему счастью…
В нём частью измена и преданность частью,

и частью надежда, а искренность – честью,
подружкам-синичкам бумажною вестью:

«Сдаётся квартира синичке-трёхлетке
на солнечной ветке, в пожизненной клетке…»

Пятигорск

Пробудиться, приобщиться

к Пятигорскому теплу.

Там торгует продавщица

горным снегом на углу.

Там судьбы чужой промашка

ждёт меня наверняка,

словно девочка в рубашке

из речного тростника,

словно девочка с кувшином...

Обнажённою рукой

прижимается к вершинам,

где покоится покой,

где кривые зубы скалит

ледниковая беда...

Из кувшина каплет, каплет

в небо лунная вода.

Рождество

«...и птицам говоря про это

подводным рыбьим языком...»

Евгений Золотаревский

И рыбий вздох, и возглас человечий

отныне мне понятны одному,

когда молчу на лучшем из наречий –

прильпе язык к гортани моему.*

Весло, лепёшка, вечность, сыр овечий,

вино горчит, и, видно, потому

ревёт предтечей ветер междуречий,

и Кормчий вновь уходит на корму.

И немота – со дна, из ниоткуда,

из глубины, из грохота, из гуда –

смертельную нащупывает грань...

Звезда восходит над Землёй по-рани.

И Слово, прорываясь из гортани,

преображает мёртвую гортань!

--- 

* «Язык мой прильпе к гортани моему…»

(Псал., 21, 16): потерять дар речи, онеметь (церк.-слав.)

* * *

Я настаиваю на сарабанде! Прыжок и танец –
два неравных жанра... Всё же не в этом суть.
Взгляд три четверти, полуулыбка, кивок, румянец…
Никаких синкоп, никаких синкоп – не забудь!

Под мостом вода к утру отливает в глянец.
Compliment, encore… Предплечья коснётся грудь –
бигарадия, citrus vuld, живой померанец…
Нет, не в этот раз, не в этот раз – как-нибудь…

Предпоследний вечер в Париже качнёт затактом
струны Ваших волос, окрашенных закатом –
новый круг начнёт репризою для двоих.

От реки под утро тянет лимонной коркой.
Вкус у Ваших губ такой же, поверьте, горький –
никаких синкоп, никаких синкоп, никаких!

* * *

Алексею Ивантеру

Я стихами к земному величью прибит,

я стихами распят и стихами в кредит

жизнь дана мне и смерть и живая строка

для меня для юнца, для меня – старика.

Жизнь дана мне в кредит, и пойди, осуди

жизнь мою и меня. И пойди, осади

мой разбег, мой размах, мой полёт, мой порыв

до единственной строчки меня не раскрыв.

до моей гвоздевой, до последней строки,

что прозреньем вошла в мякоть слабой руки,

что терзала меня, стерегла, берегла,

что водой стихотворной из рёбер текла

по рассветной земле, где покоем покой –

алопенной, бурлящей, живою рекой!

…Они мне сказали

2 июля 2007 года исполнилось 5 лет со дня гибели самолета

«Башкирских авиалиний» с детьми над Боденским озером

по вине диспетчера швейцарской компании Skyguide

…Они мне сказали,

ах, они мне сказали,

что же они мне сказали, уроды?

…Я умру на том же вокзале,

как умирает любой, не дождавшийся лётной погоды.

Пагоды аэропортных молелен

(или в Башкортостане мечети?)

тоже тянутся в небо, как самолётов носы,

как сердце, как дети?

Как сердце.

Впрочем, я не уверен,

слышите, я не знаю, кто первый потерял пеленг.

Сектор – секта на секте секций

отлётов. Давно я не видел такого:

солнце, туман и снопы и люди вдоль полосы,

как на полотнах Боровиковского или Боровикова,

не помню…

Я слышал, что в поле…

(А на каком языке говорят в Швейцарии? На языке боли?)

Это такая модная тема: страшный Суд, стр-р-ашный, Судище.

Я его в сердце растил-растил,

а оно, сердце, тянется в небо.

(На языке пищи?)

Вот и небесный экскурсовод, skyguide – ну же, ждём, проложен настил

из крови, слёз и содранной кожи

коленей...

Мне бы запомнить, не забыть мне бы.

Боже! Кто кого простил, Боже!

Кто кого простил?..