Алексей Витаков

Алексей Витаков

Четвёртое измерение № 36 (564) от 21 декабря 2021 года

Седая ворона

* * *

 

Истину как-то простую

Мне посоветовал май:

Если из вечности дует,

Форточку не закрывай.

 

Туч нависающих спелость.

Дождь по бульварным усам.

Выйдет луна, чтобы сделать

Кесарево небесам.

 

Звёзды, дорога и паперть.

Свет, загоняющий в дрожь.

То, что умом не охватишь,

Слухом и зреньем поймёшь.

 

* * *

 

Сесть за руль. Оглянуться на дом.

И смотреть, не ропща на планиду,

Как деревья идут за окном

И никак из России не выйдут.

 

Отрывается ветер от крон.

Март стоит синевою огретый

В голый парк возвращается звон

И приходят на нерест поэты.

 

Реки вскроются. Вздыбленный лёд

Сложит кукиш вороне-дурынде,

И пойдет, как Сусанин, пойдёт,

Но и он из России не выйдет.

 

Ночь пропахнет до самого дна

Прелью и тополиным ремонтом.

Выйдет самоубийцей луна,

Глядя в зыбкую нефть горизонта.

 

Просто стой и не жди новостей.

Просто слушай: о чём воет ветер.

Снег пришёл – как седой Моисей.

И лежит в ожидании смерти.

 

Обречëнно такою весной

Понимаешь, шалея от стыни,

Что крыло за спиною одно,

Что с рожденья ты в стаю не принят.

 

Ты стоишь, взгляд бросаешь кругом.

Ни летать не умеешь, ни падать.

Что одним можно сделать крылом? –

Лишь лицо надоевшее спрятать.

 

Расколодило солнцем пути.

Попросили метели отставки.

Никому, никуда не уйти.

Отдохни. Покури на заправке.

 

Никуда... И в цветение верб

Просочатся тщета и препоны.

Но – весна! Но идёт на ущерб

Тень летящей над трассой вороны.

 

* * *

 

Испуганно глядел на небо ельник.

Полярная звезда брела рекой.

Ночной туман из берегов в деревню

Сбегал, как из кастрюли молоко.

 

Над лугом кольца стягивали совы.

Тень по стене тянулась от ружья.

А я смотрел в окно на бор сосновый,

Заслушиваясь скрипом бытия.

 

Светила мандариновая долька

Луны. В углу избы – пастушья плеть

И сапоги, убитые настолько,

Что никогда не смогут умереть.

 

И страшную река тянула байку

Про лесосплав, про самолёт АН-2.

Всю ночь старуха штопала фуфайку

И думала, что всё ещё жива.

 

На убранном столе светились крошки.

Сквозь брёвна проступала немота.

Курил пастух, и голубые мошки,

Как из дупла, летели изо рта.

 

Я вырос в тех краях, где мало света,

Где тьма порой рождается из тьмы.

Из снега – снег. Где маленькое лето,

Как дырка на подоле у зимы.

 

Я помню неба низкого изнанку,

Когда гундосил дождь, как пономарь.

И женских споров – красную волчанку.

И лесовозов выхлопную гарь.

 

Ещё лай ветра, череду заборов.

И праздники с гармонью и треской

В кровоподтëках пьяных разговоров,

А после – с неизменною тоской.

 

Там над убогой почвой крыши чахли.

О новой смерти ворон голосил,

Но звёзды там черёмухою пахли.

И Бог со мной ночами говорил.

 

* * *

 

Смеркалось. За окном зима уснула.

И кошка, в потолок хвостом трубя,

Угля чернее,

в ухо мне шепнула:

– Не спрашивай, что было до тебя.

 

Как я устала, постоянно плачу!

Ни ласки, ни веселья, ни любви!

И холод этот на полу собачий.

И брови бородатые твои.

 

Люби меня за пропасть

между нами,

За то, что кем-то я всегда больна.

За то, что нам не надо рукавами

Соприкасаться – вот моя спина!

 

За то, что спать люблю в твоём портфеле –

Там снятся мне особенные сны.

За то, что я рожу уже в апреле.

Готовь коробку с пледом шерстяным!

 

– Что, – говорю, – идея мне не очень..!

Она в ответ:

– Ложись, уже пора!

И белый ус мурлыкал против ночи,

И ни на чём держался

до утра.

 

* * *

 

Ни дорог, ни вороньих раскатистых дрязг.

Дом, заваленный снегом по горло.

Только цепи собачьей мерещится лязг

Вдоль кривого, как нечисть, забора.

 

Никого. Пустота от крыльца до крыльца.

Вышел месяц, как нищий на паперть.

Из пореза его в половину лица

Хлещут звёзды на чёрную скатерть.

 

Было время: здесь пёс с неподдельной тоской

Выл, когда проходили цыгане.

Все ушли, даже он. Звук остался цепной.

Нет не то. Просто мелочь в кармане.

 

Просто ветер скулит и, то руку лизнёт,

То вьюнком дурковатым наглеет,

То, как зверь во всю мочь из трубы заревёт,

То газету к воротам приклеит.

 

Там за полем вдали свет трамвайных огней,

Чехарда их копытного стука,

Там дорога сидит на цепи фонарей

И рычит недоверчивой сукой.

 

Там воркует на рельсах толпа голубей.

Ночь в цветные витрины одета.

И дворняга качаловских, местных кровей

Залетает в трамвай без билета.

 

Круг за кругом, и снова: аптека, ангар,

Склад, цыган разбитная ватага,

Снова облако тает по кличке Мухтар.

Мчит трамвай. Смотрит в небо дворняга.

 

* * *

 

День прожит и уже забыт.

Сбивается погода с такта.

В четыре стороны глядит

Зимы московской катаракта.

 

Зима слепа, но ей назло,

Пройдя моря и реки сора,

Упало белое крыло

На клавиши из монитора.

 

Пиши, поэт, пока душа

К себе самой летит на свечке,

Пока ты лунку продышал

И видишь кровь на Чёрной речке

 

Пока Восток орех грызёт,

И дремлет Запад – кот учёный,

Пока в когтях тебя несёт

Над Лукоморьем Дуб зелёный.

 

Пиши, разматывая путь,

Кати клубок в иных просторах.

Слова помогут отомкнуть

Замок на клетке монитора.

 

И выйдет ангел-серафим –

Шесть крыльев из огня и света;

Он будет в точности таким,

Как на картинках интернета.

 

Пусть за окном кипит в тщете

Москва, похожая на улей.

У Чёрной речки в животе

Навек звезда застряла пулей.

 

* * *

 

Соломинка. Через неё пил вечер

Зрачок мой. Тьма чернилами текла

Шёл дождь, а на окне ему навстречу

Упрямо горка блинная росла.

Сосна во тьме стояла, как невеста.

Напевная, обрядовая речь.

Младенца недоношенного

тестом обмазали

И положили в печь.

 

Шаги. Шаги. Дитя не голосило.

Комар расселся – лампочку стеречь.

Так повелось: коль мать не доносила,

То за неё донашивает печь.

Так повелось: вести обряд и предков

На помощь звать, за временем следить.

Вот бабушкины руки, взгляд и сметка.

– Ивановна, скажите, будет жить?

 

Ивановна, кому-то Антонина.

Судьба – принять, простить, сказать: «Прости»,

Испечь блинов, насобирать малины,

А после снова бездну перейти.

 

Посмотрит на избу, на хлев осевший,

Как над тайгой сорвётся вороньё.

– Куда опять?

– Пойду к недосидевшим!

Котомка, хлеб, иконка и ружьё.

В опорках, с посошком, по всей Усть-Выми –

Принять беду, иль отвести беду.

Из дома в дом передавалось имя:

– Ивановна!

– Иду ужо, иду!

 

И скольких полумёртвых оживила

В печи комяцкой. Скольких не смогла.

Но вот однажды руки уронила

И вдоль оград за облаком ушла.

 

Погост. Поминки, стол, сервиз воскресный.

Калитка. Сжал соломинку кулак.

Хочу уйти, но начинаю песню.

И улыбаюсь солнцу, как дурак.

 

* * *

 

Ей было восемьдесят. Север

Сгибал, но так и не согнул.

Любила лес, охоту, клевер,

Когда весенний ветер дул.

И знала – как шепнуть на тесто.

Что предсказать на Рождество.

И где в избе для Бога место,

А где не место для него.

 

Учила: «Век – он, то солома,

То молоко, то трын-трава.

У слова быть не может дома.

Напрасно не играй в слова!»

И говорила, говорила:

«Бог – он ведь в кажной борозде;

Ему больней воскреснуть было,

Чем оставаться на кресте!»

 

И сквозь метель, сквозь дух солярный

Росло, подобно парусам,

Евангелие от полярных,

Таёжных окон небесам.

 

Давно деревни нет. Сорока

Мне весть об этом принесла.

Давно под берегом осока

Сквозь телогрейку проросла.

 

Лети, сорока-белобока.

А мне чего теперь терять?

Остался только свет от окон,

Упавший на мою тетрадь.

 

* * *

 

Восточный подул, у зимы загибая края.

Закончатся скоро её перегуды и пляски.

О времени том, где дурачилась юность моя,

Не стоит тужить, я изрядно его приукрасил.

 

Был город один – для прогулок пять улиц всего.

А дальше нельзя – там чужие, иначе «быть биту»".

Как многие, с Богом я в прятки играл и его

Не раз находил, но боялся показывать виду.

 

Вот звёздами в зимнее небо рыдает луна.

Вот пальцы белеют на ручке дверной от обиды.

Она, не успев испугаться, стоит у окна,

Не веря, что больше меня никогда не увидит.

 

Вот я положил мотоцикл на крутом вираже.

Полёт в темноту. И казалось: не выйду, не выйду!

Вот с Богом мы в прятки играем – теперь он уже

Находит меня, но боится показывать виду.

 

Вот крестик, оставленный кем-то, осколок зари,

Палата, и чёрные точки на белом, как в тире.

И хочется в прятки... Я начал считать: раз, два, три...

А дальше не знаю, не помню – как будет четыре.

 

Вот ветер зиме за окном загибает края.

Я встал! Я хожу! Похудел, правда, кости да кожа.

Прости, повзрослел раньше времени, юность моя.

Прости, что зачем-то опять я тебя потревожил.

 

Что было, то было – забыть бы давно. Но луна

Рассыпала звёзды, упала на облако гирей.

Но школьница с длинной косою стоит у окна.

Считает до трёх и забыла – как будет четыре.

 

* * *

 

Поседела ворона, порог похудел,

У кровати сломалась рессора.

Я уйти через дырку в заборе хотел,

А ушёл и с дырой, и с забором.

 

Что случилось? Да так, просто жил, как во сне.

Жил – как жил. Иногда спорил с веком.

Ты, меня провожая, зевнула в окне

И растаяла мартовским снегом.

 

Вёз меня по ухабам какой-то Касим –

Так и черти не делают ноги.

Я хлестал всё подряд из копыта такси,

Бил копытом на волка дороги.

 

Мы неслись-прижималась к деревьям весна.

Псы ветров разрывали нам уши.

И выблёвывала на дорогу луна

Одинокую, желчную душу.

 

Выгибались коты фонарей, и на грудь

Ночь с отчаянным визгом бросалась.

Подберите меня кто-нибудь, кто-нибудь,

Ничего от меня не осталось.

 

Беленилась капель: «Отпусти. Рви на юг!»

Россыпь звёзд доводила до дрожи.

И шуршали колёса: «Не любит. Не лю...

И не сможет уже. И не сможет!»

 

Ничего от меня не осталось к утру.

Злой Касим ссыпал мелочью сдачу.

Заберите, кто хочет, меня и дыру,

И забор этот чёртов в придачу.

 

Резкий свет. Просыпаюсь. И – ты у окна.

Говоришь: «Ты во сне ехал в Сочи!»

Я любуюсь тобой. Отвечаю: «Весна.

Ты не думай, зевай, сколько хочешь!»

 

* * *

 

День ушёл на другую сторону звёзд.

За деревней луна пасётся.

Белый бык января языком примёрз

До рассвета к цепи колодца.

 

Уходи. И скорее прячься в дому.

Подкрепись простой медовухой.

Слюдяной окоём разрезает тьму

На стекле от уха до уха.

 

Будет филин протяжно кричать в ночи.

Будут ели сбрасывать бремя.

А тебе смотреть, как поленья в печи

Убывают в иное время.

 

Белый бык января. Колодец. Мороз.

И луна, как свеча на блюдце.

Дым летит на другую сторону звёзд,

Чтоб обратно щенком вернуться.

 

Поднимается ввысь на всех парусах.

Распадается дым на части.

Чтоб однажды с трубы во все небеса

Разрыдалась луна от счастья.

 

* * *

 

Скособоченный храм у дорожной петли.

Сборы. Тьма. Кислый запах тулупа.

Вот на санках трёхлетку, меня, повезли

В дымных сумерках зимнего утра.

 

Мне так хочется спать. Сон важнее всего.

Ветер. Спины старух. Засыпаю.

Все кругом говорят: Рождество! Рождество!

Я один только не понимаю.

 

А проснулся – украшено елью крыльцо,

Много света, тулупа изнанка.

И меня угощают варёным яйцом,

А ещё леденцом и баранкой.

 

Солнце низкое нянчится в птичьем гнезде.

Пьяный нищий стоит над могилой.

И от гречневой каши в его бороде

Снегири отказаться не в силах.

 

* * *

 

Товарищ мой был чем-то страшным болен.

Угрюмый. На затылке выбрит крест.

И пил, как пьёт пехота перед боем.

И весь июнь хотел смотаться в Брест.

 

Афган, Чечня, какая-то спецрота.

Бубнил порой – сам чёрт не разберëт,

Отмахивался, дескать, ну чего там!

...Вот Брест – так это да..! Так это вот..!

 

... Война, братан, всю жизнь одна, другая.

Но думаешь в июне об одном...

... Я книжек не читал – ну так бывает.

Зато про Брест – раз двести пацаном...

 

Был летний зной, когда его не стало.

Подумалось, до холодка в груди:

Чтоб тешить ум, я книг прочёл немало.

Но ни одной – для выбора пути.

 

Клубился пух и собирался в лодки.

Асфальт переливался, как вода.

Я взял билет до Бреста, ящик водки.

Но так и не уехал никуда.

 

* * *

 

Ты так ждала: когда же лето...

Смотри, как распустился сад.

Глаза цветов на крыльях света

Блестят и смотрят на закат.

 

Я ничего о них не знаю:

Куда уйдут? Зачем пришли?

Но вместе с ними убываю

Душой за краешек земли.

 

Туда, где не сорвут, не купят.

Из мира, где тебя порой

Ещё не знают, но не любят

Уже. Не спрашивай. Постой.

 

И помолчи. Не жди ответа.

Послушай, как ползёт гроза.

Люби их. Собирай в букеты.

Но не заглядывай в глаза.

 

* * *

 

Июль. Витрины пламенеют.

Мираж похож на доширак.

Мутант заправки выгнул шею

И лезет клювом в бензобак.

Острей, чем нож из подворотни

Бросаюсь, расчищая путь.

Я не убил тебя сегодня,

Прости. Убью когда-нибудь.

Толпятся города из марли.

Кто города мне заказал?

Мир провалился весь, как карлик

В штаны чужие по глаза.

Не надо звать меня заразой.

Я – свой. Я к чёрту не уйду.

В кого сегодня я промазал,

Простите. Завтра попаду.

Я изменяюсь – выше ставки.

Плывут мутанты-облака.

Мутант щенка, мутант заправки,

Мутант окурка и плевка.

Не бойся. Я совсем не страшен.

Мы все когда-нибудь того...

Не надо музыки – есть кашель.

Ни слов, ни звуков – ничего.

И не трудись болеть за наших,

Ходить в кафешки и кино.

Есть только кашель, кашель, кашель.

Он – главный. Точка. Решено.

Закройтесь вëдро и ненастье.

Закройся ветер-паразит.

Мне только ворон неподвластен,

Но кто его теперь простит.

 

* * *

 

Супа захочешь – возьмёшь колун.

А в провинции рокер Миха

Варит бульон из гитарных струн.

Михе семьдесят будет с лихом.

 

Он одинок, не очень мудрëн,

В меру скуп, не ханжа, не мелкий.

Ложкой размешивает бульон

Против кости короткой стрелки.

 

Кот-сибиряк не отводит взгляд.

Струн кольцо, словно пасть акулья.

Крутится, вертится циферблат –

А совсем не бульон – в кастрюле.

 

Рёбрами стрелки скребут, бубнят.

Вязнет ложка снова и снова.

Миха откручивает назад,

Чтобы вспомнить себя былого.

 

С запада ложкой вспять на восток,

Духом рокерским прибывая.

Слёзы с глазами вместе со щёк

Вытрет Миха и вновь вращает...

 

Пар в потолок. Не унять тоски.

Прежний стиль теперь не в формате.

Кружится память его руки.

Звука память на циферблате.

 

Варит, покуда хватает сил.

Скажет: «Что там – опять всё те же!

Вот будто с Богом поговорил!»

И коту колбасы отрежет.

 

* * *

 

Июльская жара и ленность в теле.

Не лают волны, ветер ни гу-гу.

То горизонт у ласточки в прицеле,

То мяч, то человек на берегу.

Мяч прыгает и обдирает кожу.

О чём скребëт в тетради человек?

О том, что жизнь на правду не похожа,

И мир не тот, ну и, конечно, век!

Ещё о том, что он и сам не в белом.

Тень ласточки крестом – вам не понять!

Что не уйти из этого прицела,

Как невозможно Бога поменять!

О том, что тот, в кого толпа влюбилась,

Не истинный певец и не герой.

А скромные вернутся в Божью милость

И станут, кто берёзой, кто травой.

О том, что он умрёт... А как же звёзды!

А как же волны, ветер в проводах!..

Проколот мяч и улетает воздух

Сквозь дырку в неизвестность, в никуда!