Автобиография
Мне жизнь дала из непочатой пачки
Всё полной мерой на моей Руси.
И, в синеву глаза мои испачкав,
Рукой махнула – пристально неси.
О прошлогоднем снеге не жалею,
Хотя порою и взгрустнёшь слегка,
Что молодость с погонами старлея
Мне машет из далёка-далека.
Да, жизнь… Она идёт не по заказу.
Нехорошо, а может хорошо,
Что в возрасте Христа я стал «запасом»
И на завод слесарничать пошёл.
Затем пошло, поехало, помчалось…
Дробил каменья, просеки рубил,
Мёрз на снегу, но чтобы ни случалось,
Я жизнь любил и Родину любил.
Суровую, как крайний белый север
Сибирский, гретый костровым огнём,
В которой допетровская Расея
Стремилась, и в которой мы идём…
Под неумолчный гром аэродромов
Мы прём, передовые всех времён…
С лопатою, кувалдою и ломом,
С обрывками Корчагинских знамён…
Примомнилось, как матерились бабы –
Лопатили на фабрике завал –
«Сюда бы, бдя, начальников, сюда бы…»
И крыли всю верхушку – наповал.
…О, автоматизация процессов, сними с нас
Примитивный груз забот!
На бал труда, как юную принцессу,
Тебя ждёт телогреечный народ.
Пускай машины грузы разгружают.
С кувалдой не корячится народ.
Пусть женщины Иванов нам рожают,
Поскольку в семьях наших недород.
Пусть вызреют в правительстве умы,
И вместе с ними поумнеем мы…
В России, как и прежде, две напасти:
Внизу – власть тьмы, а наверху – тьма власти.
* * *
Свежи, как в юности, желанья,
За кои и хвалён, и бит…
А вот в графе «Воспоминанья»
Не лёгкий прочерк – крест стоит.
Хотя когда-нибудь, не скрою,
Собрав внучат под общий кров,
Как говориться, стариною
Тряхну и выдам – будь здоров!
Как жил легко и бесновато,
Болезни спиртом выгонял,
Как сочинял стихи кувалдой
И песни ломом сочинял.
Как наше племя обживало
Страны финансовый оплот,
Как спины солнце обжигало,
А сапоги вмерзали в лёд.
Рубли не стали капиталом
За честь копить их не считал.
Считал, когда их было мало,
А много было – не считал.
Не горлопанил нагло: «Дай мне!»
Знал в слове толк и в деле прок.
И внуки мне, от бабки втайне,
Нальют под самый ободок.
* * *
Здесь сегодня мужские думы горьки.
А в мечтах – Ленинград и Киев.
И лежат на тяжёлом столе кулаки,
И бугрятся мысли тугие.
Здесь туманы дымов развешаны,
Здесь характеры угловаты…
Говорят мужчины о женщинах
На своём языке грубоватом.
Домостроем ещё завещано,
До сих пор в силе право угрюмое, –
И мужчина с мужчиной о женщине
Говорят грубее, чем думают.
О таких, что без боли целованы,
Разговор не бывает трудным…
Только счастье другой подковано,
Что задела душевные струны.
Слово – словом, музыка – музыкой,
Только сила не им дана
Расцветать в грубоватом мужестве.
И висит над столом тишина.
Тишина. Только воздух ртом.
Тишина. Тает курево в пачках.
Тишина. Молчат о большом.
Видно, словом бояться испачкать.
Угловато отчёркнуты губы.
Папиросы застыли во рту…
И уходит в отставку грубость,
Обнажая сердец чистоту.
* * *
Н. Смирновой
Мне февраль дорогу заметелил,
Ночевать в заимке довелось.
Женщины в избе при свечке пели
Светлое и русское до слёз.
Может, им не пелось, а молилось,
На огонь оплавленный дыша,
Только вдруг взяла и отделилась,
К песне потянувшись, отделилась,
Крыльями взмахнув, моя душа.
Объяснил мне позже умный критик,
Что, поскольку глазом не видна,
Нет её, души, но как не быть ей,
Если в человеке есть она!
По земле гуляет снежный ветер,
Над землёю ходят облака,
И живёт душа на белом свете,
Не короткий век,
А на века.
* * *
Е. Груздевой
Я видел женщину – как морем явленную,
Не мне обещанную, такую яблоневую!
Струились волосы, бежали волнами.
В глазах глубоких мерцали зёрна
Того, что будет, того, что выше
Любых прелюдий и формул книжных.
Летели руки, как две дороги,
Во все разлуки, во все тревоги…
И всё светилось, и всё светало,
И пахли губы снегами талыми.
Меня не будет, я снегом стаю.
Жить – это здоров, но будет точка.
Она ж – красивая и молодая,
Пройдёт ступенями вот этих строчек!
Она останется, такая яркая,
Лучами солнца насквозь просвеченная…
Сама, как солнце.
Да будут яблоневые
Ложиться ветви ей на плечи вечно!
* * *
Ой ты, Катька из промтоварного,
Скольких, Катька, ты отоваривала!
Отоваривала, приговаривала:
«Все вы, гады, с одной колодки –
Бескозырки, шляпы, пилотки,
Все одним вы деланы лаптем,
Всем цена вам в базар – полтина,
А тебя я затем пустила,
Чтоб не спать с тобою, а плакать…»
И добавила робким шёпотом:
«Дай рубаху, что ли заштопаю.
Чай согрею, картошки пожарю –
Эвон, скулы одни торчат…
Очень, очень поэтов жаль мне,
Как обманутых сельских девчат…»
Ой ты, Катька, из промтоварного,
Скольких, Катька, ты отоваривала!
Сколько было их, перебыло,
По ночам прибегали от жён,
Всех по тридцать минут любила,
Я сегодня к тебе пришёл.
Вот лежишь, прижавшись к стеночке,
И робеешь, совсем, как девочка.
Я тебе говорю о вечности,
О любви, о ревности, злобе…
Катька, милая, как доверчиво
Ты слова красивые ловишь!
И, упав головою на руки,
В светлый, лунный угол глядишься,
И торчат из-под синей маечки
Острым-острым углом ключицы.
…Небо синее, как косынка,
Утро звонкое, словно сосны,
А в глазах твоих – две слезинки,
Словно два огромные солнца.
* * *
Татьяне Звизжёвой
– Эх, Танюша!
– Вы чего?
– Да ничего…
Круглый говор стороны твоей озёрной:
Белоозеро… Нанизаны три О,
Как баранки на верёвочки узорной.
И от музыки твоих певучих слов,
От движений адекватного овала
Я догадываюсь, сколько мужиков
Особливо по весне не засыпало.
Поднимаюсь на горушку не спеша
В автопарк, где приютилась ваша лавка.
Здравствуй, Таня, светлая душа!
Ты поокай для меня
Из-за прилавка.
* * *
Высокий полдень застит мгла
Из глубины озёрной сини.
Тревогу бьют колокола:
Спасайте, женщины, Россию!
Россия. Колокол. Родная
Земля отцов. Их кровь и пот.
На поле русском – рожь без края.
А в семьях русских – недород.
Всё меньше глаз озёрной сини.
Всё меньше радости в заре.
Спасайте, женщины, Россию,
Рожайте русичей земле!
В больнице
Г. Большаковой
Какое страшное кино!
В ушах звенит, в глазах темно –
Как в поезде мелькают сутки,
Уколы, капельницы, утки…
Жив или нет, не понимаешь…
Но постепенно оживаешь…
А древо жизни зелено:
Берёт, берёт своё оно!
И ощущая сил приток,
Ты видишь стройность женских ног,
За вырез платья взгляд суёшь…
Тьфу, чёрт, да ведь опять живёшь!
* * *
Над полями, над грядками узкими,
Ноги врозь и задницей к небу –
Вижу памятник женщине русской,
И земле, и картошке, и хлебу.
А просёлками, как покусанные –
Чёрта купит, Христа продаст,
Мчатся родненькие, тоже русские,
Вставив доллары вместо глаз.
И скрутилось вдруг всё воедино,
Понеслось то ли в рай, то ли в ад
Вырожденье, безверье, седины,
Анекдоты и слёзы, и мат.
То ли впишемся, то ли врежемся
В огневую звезду чудес.
Воскресенье. Россия. Держимся
На гвоздях, вколоченных в крест.
Аритмия
Ворвалась, как пожар, ненадолго
Поутру засеменила смущённо.
В маяту семейного долга –
Обручённого, обречённого,
Предсказуемого до старости,
До глубоких морщин и креста.
Ночь была греховной и радостной,
Словно праздник среди поста.
Заметает следы метель.
Остывает моя постель.
Помню нежность твою без края
И лица в слезах не забыть.
Шёпот: «Лошадь я ломовая.
Дай хоть ночь жеребёнком побыть…»
Заметает следы метель.
Остывает моя постель.
Кто-то что-то украл,
Но себя я не чувствую вором.
Если радость была,
То какая же в этом вина?
Что ж в глазах моих грусть,
Будто три мушкетёра
Допивают в таверне
Последний бочонок вина.
Заметает следы метель.
Замерзает моя постель.
Внучонку Петьке
Где-то в Устюжне, у печки
Петькин дедушка сидит,
А в Челябинске у Петьки
Пипка взрыва вверх глядит.
Связью родственной гордясь,
Дед кряхтит:
– Скажи на милость.
Как в качели получилось –
У внучонка поднялась,
А у деда опустилась.
Налицо взаимосвязь.
Русское абстактное
Владимиру Белякову
А гули-гули-гуленьки
Гуляли голы-голеньки,
Но мы искусным дударем
Опять обзавелись.
А нужно бы былиночку
Вот к этой вот фиговинке
Да примотать верёвочкой
И было б зашибись.
Спрямляя загогулинку,
Остаться бы здоровеньку,
Но с неба гуси-лебеди
Опять оборвались.
А нужно-то былиночку
Вот к этой вот фиговинке
Тонюсенькой верёвочкой
И было б зашибись.
А утром гули-гуленьку
Направили на боенку,
По клюву отоварили
И сходу – дербалызь!
Зачем теперь былиночку
Вот к этой вот фиговинке
Приматывать верёвочкой,
Чтоб было зашибись?
А солнышко-то тёплое,
А травка-то зелёная,
А речка-то блескучая
И быстрая, как жизнь.
И незачем былиночку
Верёвочкой – к фиговинке.
Покуда сетит солнышко.
Возьми и улыбнись.
* * *
Любимой собаке Апшерону
Трудно нарушить законы природы.
Тронется лёд и порвётся гондон,
Для освежения местной породы
Прибыл московский кобель Апшерон.
Жёлтый и белый прикус экстерьера,
Жёлтый и белый, пушистый, как шмель.
Он откликался на клич – Кобельеро
И обижался на кличку – Кобель.
Сучки судачат на автовокзале –
Этот нарушит мещанский застой.
Вслед за собакою прибыл хозяин –
Трижды женатый и вновь холостой.
Юность и молодость канули в Лету,
Непредсказуемым курсом рубля.
Ветер весенний гоняет по свету
Тени хозяина и кобеля.
* * *
Михайле Кудрину
Здравствуй, чадо неопохмелённое!
Обувайся. Надевай лицо.
У меня в кармане
Есть… Зелёная…
Надо ж оживать, в конце концов…
Отлетит с пивной бутылки крышечка,
Зажурчат во рту
Ручьи весенние.
И, глядишь, уже полегче дышится…
Опохмел
похож на Воскресение
А затем
С душевным уважением:
Не взаглот,
с тараночкой на зуб,
По второй –
Для пластики в движении
И сердечной мягкости в глазу.
Выстроятся рядышком бутылочки,
Тихо улыбнётся небосвод…
Утренним туманом
боль в затылке
По реке Ворожее уплывёт.
И пойдём мы
выше колоколен,
Чтоб видней – земля и небеса!
Понимая, как глухой Бетховен
Музыку бессмертную писал.
Монументальное
Архитектору Евгению Ермолаеву
С привычкой спутать божий дар
Дурак и тот уже не сможет…
Семья… Она на «Солнцедар»,
Любовь… Она
на спирт похожа!
Пусть я обвешан, чёрт возьми,
Как штурмовой матрос патронами,
Моими четырьмя детьми
И не моими, грешен, жёнами.
Люблю пленительный момент!
Полёт! Удача!
Туз козырный!
И… стоит, как монумент,
При въезде в город Мирный!
Письмо в комитет по распределению
жилплощади от демобилизованного дважды старшего и трижды просто
лейтенанта Васильева
Василию Оботурову
Двенадцать лет!
Молодые дни –
Армии и России.
…И вот
С женой,
чемоданом,
детьми
Прибыл в запас Васильев.
И началось…
За напастью напасть:
Где будешь жить? Не в роще.
Сла те Богу,
крыша нашлась
С чудесной,
но всё-таки тёщей.
Только я посветлел лицом –
На тебе – новым грузом:
Распухло левое яйцо
Астраханским арбузом!
Врач заявил откровенно мне:
«Слушай и не ахай,
Делай компрессы, держи в тепле,
Иначе отрежем на…!»
Рад подчиниться, но от квартиры
В сотне метров кибитка сортира.
А яйцам,
как в инкубаторе, надо –
Тепло и тепло,
пусть рецепт выполняется.
Но надо ж
Создатель с задницей рядом
Подвесил поэтам яйца.
И всякий раз на толчке сортира,
Мошонку ладошкой грея прилежно,
Думаю:
– Завтра дадут квартиру
И, может быть, не отрежут…
Милые,
просьбой вас атакую: –
Дайте квартиру, прошу не мучьте.
Сами поймите: поэт без … –
Словно без авторучки.
* * *
Жизнь моя идёт к исходу вроде
И с печальным днём накоротке,
Развожу тюльпаны в огороде,
Сею звёзды ночью на реке.
И всё чаще во сне о белом стерхе,
В белом танце, льющим белый свет,
На диване, отвернувшись к стенке,
Я кручу провидческий сюжет:
Ухожу под крылья-укрывала
За последний белый перевал.
Это жизнь меня отцеловала.
Это я её отцеловал.
© Алексей Васильев, 1972–2002.
© 45-я параллель, 2012.