Алексей Прийма

Алексей Прийма

Четвёртое измерение № 33 (597) от 21 ноября 2022 года

Оранжевый генерал

Этюды

 

Предлагаемые читателям «этюды» писались на моих глазах летом 1970-го во время наших студенческих армейских сборов, которые проводились во Владикавказе (тогда Орджоникидзе, сокращенно Орджо) и его окрестностях, главным образом в Тарском ущелье. Печатаются впервые.

 

Олег Лукьянченко

 

 

Олегу Лукьянченко, с которым мы вместе проучились 5 лет в высшей семинарии, спали в одной комнате в Польше (Вроцлав), были в одном и том же военном лагере (Тарское) и, наверное, будем дышать воздухом одного и того же государства – Поэзии – дышать до конца, до точки (.)

Скучно, Алик…

18.V.71.XX. н. э. Алексей Прийма.

 

Дарственная надпись

 

введение в этюды

 

кап –

прошепелявил полосатый дождь, весь в паутине

кап –

охнул читатель,

             жёлтую тину расплёскивая из-под пенки ресниц

кап –

хохотнул будильник и обронил секунду

кап –

наблюдая полёт секунды, оттарахтела нежность

кап –

вежливо икнул вертолёт и тюкнул бомбочкой по шевелюре

                                                                         алексея приймы

кап –

я втянул ушастую в плечи и скосил глаза:

с полуночного потолка,

где перистые пятна проступали,

сыпались на мои погоны

волосатые

– в лесах малиновых и, кажется, траве –

градины планет

и застывали там

наподобие указателя пяти сторон света –

                                                                    кап!

 

…сложивши вёсла точно крылья…

 

да градины,

а сзади капали шаги,

ребята топали

– или сползали матовые шарики по просёлочной сосуле? –

они курили трубки

и распевали песню о латаных покрышках,

в которые,

как эскимо в бумажку,

были обёрнуты чужие и зубчатые колёса –

                                                                    кап!

 

…и по ласкающей траве…

 

я вынул зеркало

и глянул на их бритые черепа,

на эти круглые и щетинистые коробки,

и сглотнул слюну –

смахивающие друг на друга

                                              мысли

                                                       упадали на них

                       – кап! –

как выпархивают одинаковые деревянные палочки

из коробка для спичек,

а где-то ниже хлюпали носы.

Где-то ниже, как грязь под сапогами.

 

НЕКАП! – заволновался я – НЕКАП!

 

этюды

 

когда эта бледная бестия раздевалась, скуля,

и водила сосками,

как биноклем под колпачками,

или нет –

…и снимала лифчик,

как чехол с двуствольного карабина,

или нет –

…и шатала штормовою грудью,

как пузырями у мыльницы,

или нет –

…и стыдливо сдирала с себя лишнюю кожу,

джинсы вешала на торшер,

а потом

            с хохотинкой в голосе

предлагала для поцелуев шелковистые ягодицы –

какие пьяные слова

шатались

по тупикам моих разрушенных окраин!

какие нелепинки окалывали язык!

– а городишко

опять был татуирован неоном,

словно души плевками,

и у матери-героини снова был недород,

а громкоговорители

по-прежнему походили на урны, перевёрнутые набок,

и всемирный голод по талантам и святым

замалчивался,

как и раньше…

 

НУ, А МЕНЯ ДУШИЛИ ОБРАЗЫ

 

«не надо» – смутно шелестела эта бледная

и по щеке вела,

всплёскивала спросонок,

на потёртый коврик оседая, как пена в гальку

было в ней

столько гомона и детской пустоты,

столько накопилось кремов и тюбиков от помады,

что даже тень её,

брошенная в смятении на пол и там забытая

(так плащи роняют)

помаргивала буковками реклам парфюмерной фирмы –

тоже татуировка…

«не надо»

я курил шестую сигарету

«не надо»

я слагал –

 

                 в морозное ненастье

                 как петли у дверей

                 поскрипывают снасти

                 прозрачных январей –

 

                                               кап?

поверху шли чужие помыслы,

облетали косяки диалогов

– или это уже было? –

они шопотали андреевским флагом

на табачных мачтах моих дымков –

…там, в углу

                 …всхлипывал

                                   …вентилятор

а я подпаливал

седьмую сигарету

 

И МЕНЯ ДУШИЛИ ОБРАЗЫ

 

но рамы оконные вздувало и в решётки перетасовывало,

и вокруг непричёсанной моей,

попискивая и на вираже заламываясь,

мчали

         по меняющейся кривой

                       продолговатыми огнями

                                    ампулами охранки мчали

пограничные полосатые столбики,

как окурки,

вдетые в халаты арестантские –

влажные пылили,

мельтешили болотными огнями,

переплетались

прозрачные, как горсть воздуха в её шляпке, видения,

на свои отражения

в рощицах моих ресниц –

                                        «не надо!»

а эта бестия

на подоконник отшатывала

и собирала букеты из мхов,

забытых прошлогодним ливнем между рамами,

насвистывала о течениях в Потолке и трещинах в Потоке,

бегущих с зимнего похмелья мух

давила мизинцем,

кофту натягивала, заводила патефон,

а

в прихожей

надрывался,

улюлюкал

телефон

 

НО МЕНЯ ВСЁ РАВНО ДУШИЛИ ОБРАЗЫ

 

стянув застиранное, как откровения известной гопкомпании, ХБ,

я наивно напишу завтра –

 

                 сложивши вёсла точно крылья

                 и по ласкающей траве

                 вспотевшей лодочкой парили

                 твои ладоши в сентябре

 

                 и локотки парили тоже,

                 как шашлыки на вертеле,

                 не потому, что были схожи,

                 а потому, что в сентябре

 

                 и даже ветка золотая

                 твоих косичек на крыле

                 плечей, парила, облетая

                 и оседая в сентябре

 

                 и эти вьющиеся листья

                 парили, может быть, и зря,

                 но мне ещё двенадцать писем

                 до сентября, до сентября

 

                                  – завернувшись в отглаженное ХБ,

                                                                 отписал я вчера

 

а у пилотки не было перьев,

чтобы писать,

и у палатки не было пальцев,

чтобы листать,

и у каски не было туши, и болтался под каской ремешок,

и торчали над стрижеными лбами эти шлемы,

как сети из авосек,

как сачки,

у которых

по серым ромашкам блиндажей

солдаты-бабочки порхали и нанизывались…

О господи,

Убереги от накола на булавку длинных очередей,

Упаси тела раба твоего

От запевания в коллекцию распространённых насекомых!

а эта бледная

и не слыхала о полигоне;

как гланды ополаскивают содой –

до и после трепыхалась она

и, чёрт возьми, любила меня

                                               тёплая

                                        как чайник к вечеру

                                               тёплая

                           как словеса частника на рынке

                                               тёплая

                                               как тепло

 

…сложивши вёсла… –

                               впрочем, было

 

и позади весла

плыл за стрельбищем город,

как почерневший баркас в спасательных кругах площадей,

и над ним,

как маятник вверх ногами,

размахивалась бизань радиомачты в кровавых огоньках

(самолёты обходили её стороной и тоже покачивались –

их тошнило отработанными газами) –

 

А МЕНЯ ДУШИЛИ ОБРАЗЫ

И ОНИ НЕ УКЛАДЫВАЛИСЬ

В ЧЕТЫРЁХСТУПЕНЧАТУЮ ЛЕСТНИЦУ СТРОФЫ

И СРЫВАЛИ РИФМ НАБЕДРЕННЫЕ ПОВЯЗКИ,

КАК ОБНАЖАЛИСЬ ОДНАЖДЫ

ВЫМИРАЮЩИЕ ИНДЕЙЦЫ ИЗ ПЛЕМЕНИ «ПЫЛЕСОС»

ПРИСНИВШИЕСЯ МОЕМУ СОСЕДУ ПО ПЕРУ РЫЖКОВУ

 

и город моргал мириадами свечей,

и в переулке Гвадиани

над пупырышками дверных звонков

как над сосками лады

звучал туман как стихотворение босое

туман от сигареты сеял, гладил

ей-богу не ладони, а оладьи

он тёплый как утюг, он над лесами

волос и папирос,

                          над волосами

как бы свистят брандспойты зажигалок

покачивают рыжими усами –

пылают сами,

а по проспекту Церетели

две недели

шатался я, без суеты и лишних слов

с чужих дверей срезая тысячи звонков

и с губ срезая как с калиток…

с дверей как с губ…

запутался…

                улитка…

улитка?.. хм… откуда всё-таки улитка?

и ещё там, кажется, переругивались штыки репея,

примкнутые к асфальтовому стволу дороги,

а сквозняки рвали паутину.

 

и речка Терек там текла

зелёными барханами

и заливала в сапоги,

как лопнувший аквариум,

 

и по остывшей мостовой

волчонком, сукой, стражником

гулял Зелёный Человек

и в кителе оранжевом.

 

и по запястью моему

постукивая пальцем,

он металлический браслет

застёгивал как пяльцы

 

«позавчера я до коликов в рукописях побаивался двух вещей: цепочек, пятерню с пятернёй соединяющих элегантно, и рыжих тараканов. а сегодня – вот невезение! – потерял записную книжку, да и адрес твой из памяти выветрился, как запах тела покидает матрац, забытый на растянутой у кухни бечёвке. но это не важно! главное, толя, что я облегчаю авторучку от излишка чернил и ссыпаю в синий карман почтового ящика бисер значков, осмысленных мною. пишу я мелко и неразборчиво: и строчки, обычно, не нижутся как чётки, а наползают одна на другую, и потом шумными ватагами разбегаются по конвертам в клею. им легче. они уезжают. а я остаюсь оробело досматривать чужие сны, в которые снова и снова, как кредитор к должнику, вламывается Он – при шпаге и оранжевом мундире. в чьи галлюцинации спрячусь от его кричаний, в какие дымовые завесы сгину, молчать охрипнув?

 

13.VIII.70.ХХ.

тарское ущелье.

искренне твой алексей».

 

и с почтовой марки

вспорхнула

птица с вертушкой на макушке

и пошла накручивать обручальные кольца

в небе холостом –

это пьяный вертолёт потопал в перистые,

это жёлтая рыба с голубыми плавниками пропеллеров

умотала на нерест

                        – какое толстое брюхо! –

                        – как много икры! –

и,

шасси выпуская,

вздрогнет через пару дождей,

осыпая на простуженный августовский асфальт

свои бледные икринки:

                                     ошарашенных людей –

буду ль я такой как он, этот пьяный вертолёт?

обрасту ли я крылами, тоже жёлтый вертолет?

и уйду ли

               в предзакатное

                                        на нерест?

а если и уйду,

то как миную глупую суету Черты.

ступившую – сапог разбитый –

в брильянты моих прощальных монологов,

когда к смятениям моим,

как перевёрнутою яхтою, акулой

и парашюта шёлковым крылом

клубила смерть,

как барка с рыбаком

держит на освещённое окно господина Флобера,

и глаз её мохнатый

похлопывал, вращаясь в немоте:

 

… – – – …

… – – – …

… – – – …

 

на помощь звал, пижон!

но кто, огромный,

                             перчатку помощи

                                                       протянет смерти?!

быть может, только карлик,

чубатый, и шевелюра каряя,

и в форме цвета хаки,

а на плечах

аппетитные золотые нашлёпки,

как бутерброды

с маслинами звездашек –

такие сочные на вид,

                               а несъедобны даже в голод,

                                                                             даже…

и меж ними

произрастает

как баобаб

волосатый и хихикающий шар

с зубастой дыркой:

давно горбун не брился…

 

быть может, карлик…

 

у оклеенного…

 

драными…

 

афишами…

 

забора…

 

и всё-таки! – какая вреднющая девчонка

эта фантазия:

ляпнул мимоходом

«у наклеенного на тротуар забора»,

а рядом уже околачивается философствующий рвач,

очерченный штакетником без ворот и калиток,

в проволоке стереотипов.

 

                                                                      а под забором

лежит вилка, оброненная пришлым лектором-пропагандистом

                                                                      о трёх зубцах

с наколотым на неё сердцем

                                                          да, с недожранным сердцем

          последнего, травившего небылицы ВЫДУМЩИКА,

                                                          любовно смоченного в соусе

                                                                                 торшеров,

                                                                       цен на трюфели,

                                                                       подсвечников,

                                                                       шёлковых трусиков,

                                                           двух восемьдесят семь,

                                                           ворсистых свитеров,

                                                           стеллажей,

                                              переносных магнитофонов,

                                  билетов на «кровь, пот и слёзы»,

                     тонизирующих журналов,

            презервативов по две копейки,

            теннисных мячиков,

            электробритв,

            кушеток в нафталине,

            дверных ручек,

туалетной бумаги,

пургена –

шкуры цивилизации…

 

какая верная стезя

и дьявольская встряска –

На повороте оскользя,

разбиться

               всмятку!

 

не отпевая, не блюя,

не принимая позы,

уйти, как витязи в князья,

в завхозы.

 

чтоб не орали трубачи,

мелодию сплетая,

и в тихих гаванях ночи

светало…

 

но можно так: …и у плеча

в аорт тесёмках

завьюжит кровь, разгорячась –

ах,

красная позёмка,

 

и каска валится с телес

консервной банкой,

когда в чирикающий лес

вбегают танки

 

коррида, господи! – на лик,

на крик мотора

и с дулом сдваиваешь штык

как матадоры

 

он обещает отпускной

по райским кущам,

а ты по самые уши зарылся, недурак, в лишай лесной

и крутишь кукиш

 

горишь, неистовый паяц,

сплошным авралом,

и как гусар

                гарцует плац

на спинах генералов

 

не на оранжевых, на – пусть –

брезентовых в полоску…

не обернусь, не оглянусь –

уйду в наброски

 

к Черте шагну,

в Черте – харонова вода,

и закурю восьмую сигарету, и растворюсь,

а, может, растворяюсь,

ведь тороплюсь, остановиться не могу,

ведь муравьём

                       по веточке асфальтовой бегу –

                                                                        КАП? –

ши-и-икарный город…

голая, в листве квитанций…

у корневища в бубенцах грибов…

и на базарной площади,

где сучья разветвляются как веник

скопление живых автомобилей –

жуков, опухших в гонке за летающими ранками,

за божьими коровками,

которые

на каланче подсохшего сучка

дневалят, как воронежский пожарный,

и слушают, как прорубают древосеки

под коркою коры

метро –

гниющий штатский город, с песнями гниёт

без арсеналов,

сеющих горох патронов в пиджачные луга,

без идиотствующего по тревоге гарнизона,

без «рота, подъём»,

марио… короче, патрулей,

и даже без

гарнизонной гауптвахты, как марсианский в лоджиях летучих,

квартиры-дупла без армейских сторожей

и у порогов

юрко шастает взад-вперёд паук-крестовик,

как скорая помощь на шести волосках –

лес городов, нейтральных городов

а старшина уверяет, что где-то здесь есть города-дубы с плетёнками корней, будто в корзине падающего дирижабля, и там манёврами гуляет саранча, и каждый вечер крутит хоботом охота за светляками,

их гасит комарьё,

и тошно страннику

 

КАК ТРЕПЕТНО В ЛЕСУ!

 

и я по палубам полян

мотаюсь, как метаюсь,

когда-то путник и горлан,

теперь

          сменяюсь.

 

СЛЕЗАЕТ КОЖА С ОДУВАНЧИКОВ ПОЭМ,

я новизной сомнительною маюсь

модерных идеальчиков, и тем

сменяюсь,

               словно кадрики в кино,

НО всё равно

 

лихое ж тесто замесил,

пока весёлым нищим

тащил охапку словесин

и думал – для кострища,

 

недотянул, ещё успею…

строк через 75 закачу в навесных лесенках пожар…

сменяюсь, руки заломив крестом, качаюсь,

определяюсь я или кончаюсь?

в печали

              мальчиков седых уже ль вмечтаюсь?

причалы под ботинками скрипят

                                                  – качаюсь –

а возле махались бумажным корабликом

пустые качели,

как девушки ходят в клинику и назад,

и парк был безлюден на удивление,

и скамейки вывезли

по аллеям алым,

и фонтаны запхнулись,

и на правом сидении

ухал японский транзистор, в органной плескаясь…

играли Бриттена, как обмакивали в клавесин,

в опустелом и тронутом хвоей играли

и рвали струну,

локтями аккордов на вечность облокотясь,

но меня не пускали к аллеям и хранили в казарме,

будто сточенный нож

в картофельной шелухе,

а я

рвался писать пейзажи

и шомполом

мазал эскизы на мокром песке,

и за ровным штрихом семенили градусы цельсия,

и вослед,

как бесцветные чернила,

роняли ржавую Н2О

и

расписывались  на мостовой

 

                                             авторучки сосулей

свисали

молочными нитями

с кровельных дёсен

и

метили в символ эпохи

пречистые крохи

кепки-намогильники

вверх тормашками

и

с булавкой

внизу

и с корнями на крыше

а

может быть

выше

в лесу ли, в носу

или в давке

сметанными бусами капель

враскидку, вразмашку

свисали, скисали

сосули

как сосиски в лавке

свисали

 

а я рисовал их на падких мишенях

короткой

и слушал,

как стонущим Бриттеном освежал

ферритовую глотку

транзистор,

пошатываясь в парке, до нашей эры запахнутом на ремонт…

и пусть не Бриттеном,

а просто шотландской народной…

но всё же он трогал анодные зубы

не речью, переходящей как перекрёсток в,

а ёжиком нотного стана,

как щёткой зубной.

и пусто махалось в качающихся беседках,

только лодка

 

НУ, КТО БЫ МОГ ПОДУМАТЬ,

             ЧТО ДАЖЕ ТРАВА НА ЭТОМ ПОЛИГОНЕ

                              БУДЕТ ЗАЩИТНОГО ЦВЕТА?

 

только эта поющая шлюпка,

размалёванная как шлюха,

 

эта выскочка, эта дрянь

распевает как голос ран,

 

окунётся в мои дебоши,

как штиблет натянул галошу.

 

или дёрнет повязки с ран,

занавески с оконных рам –

 

ну, тиран! медсестра-транзистор!

и тампонами по щеке

барабанят

               горячки

                           листья

в холодильники площадей.

 

задымил! полыхают маски –

лица в шляпах и лица в касках.

 

с обнимавших меня перин

облетает любовный грим.

 

и друзья повели торги,

кто в райком спешит, кто – в враги.

 

было, милые, столько споров,

а осталось что? ссоры, ссоры

 

хворостины мои дымят

вкусных запахом поэмят.

 

и просвечивает сквозь нагар

мой Оранжевый Генерал.

 

веселюсь посреди костра…

больше музыки, медсестра!

 

и военные оркестры спешно маскировались под музыку,

а ключик от оружейной – под скрипичный ключ:

шла всеобщая мимикрия под ноту КАП

(ЛЯ разрешалось немногим и только в укрытиях,

ФА-ДИЕЗ запретили вовсе)

и тихо, сипло,

на одной тромбоновой ноте,

и мимолётом

были там оглашены

все отголоски тишины –

гостайна просочилась в эфир, и мои

окосевшие приятели

накинули балахоны цвета гражданской степи…

а я, идиот, не сумел

                               замаскироваться

                                                   под моих косящих приятелей

и смущённо подмигивал оранжевой образине,

мол,

– слизнёт опять война

   с горячих коек.

   до коих пор война,

   до коих?

– покуда дышит внешний враг – тррах!

– а если его пришьёте?

– тогда появится внутренний враг

– и что же? его?

– его тоже – тррах!

– а если врагов не будет?

– БУДУТ!!!

 

мне милая писала,

как стукала ложкой по растресканной губе,

в России грянула эпидемия любви,

пахнула эпидемия и ахнула

по душкам с душком хлопнула

подушкой,

так милая писала

 

…а я её – «бледной бестией»…

 

и отцы всхлипнули

и метнули сдуру под тесовые

номерные замки часовых,

и впереди повели на цепочке слух как мопса

– холера, холера!

– как тесаком по плачу её мглистому

– «ты искурился в карантине, лохматой раною шумя?»

там милая писала,

у рваных окон

я комкал штемпеля

и как шмеля

пускал по веленовым лужайкам шариковую:

 

темно у окон топопчут перья темно у окон

смешил хулителя пьянящий топот недосмешил

закатан в пули миндальный шёпот моих тишин

залапан дулом заляпан красным у жёлтых окон

темно у окон я в карантине темно у окон

в закатной тюли отвисну боком где облака

светло у окон хлебну тумана как молока

легко у окон лизнуть тумана как молока

и щупать локон закатной тюли легко у окон

провиснув боком у жёлтых окон светло у окон

ласкать словинки не на потребу ломя виска

ради ласканья травинкой гуся сплошным плеска

ньем и тень у окон светло у окон поверх полей

проходят стаи моих блокнотов как лебедей

пером опальным чужие кальки перевирая

ночные буквицы как будто пуговицы перебираю

и лёгкий топот миндальный шёпот шуршит у окон

у жёлтых окон щекочут перья тепло у окон

 

температурят,

спешат в сентябрь влистаться,

их овальными в подпалинах следами

бегут по тарскому ущелью белые кони,

тысячи белых коней,

будто тысячи медицинских халатов…

                                                          гонит…

                                                                  западный...

                                                                                  с пылью…

и путается

в силках крахмальных хвостов,

как в помазках у пыльного хребта,

как подбородка шарика,

а горы дёрнулись,

как зуб под пломбой млечного пути,

отплёвываясь слизью кучевых,

и кони белые соскальзывали, словно белые во взмыленном

                                                            крыму

– старшина добивал их из пистолета,

бил, паскуда, в упор!

и кровяная петелька вешалась девкой на гривастую шею,

нежная как топор –

помни о том, как в тарском лупили в упор, помни…

ах, кони!

ах, эпидемия любви, расстрелянная в тарском!

 

И СНОВА ОПЫЛЯЛИ МЕНЯ ОБРАЗЫ

И ВНЕЖИВАЛСЯ ПОТНЫЙ ГЕНЕРАЛ

 

ты мне мешал, оранжевый крикун,

ума лишал, оранжевый трибун,

 

как Беранже оранжевый, и всё ж

оранжевый как с ржавчинкою нож,

 

полмесяца оранжево парил

в оранжевых этюдниках хандрил,

 

от сохнущих полотен отвлекал,

а я плевал!

 

ты пулями любимых накрывал,

как лапки насекомым отрывал,

 

мешал, как мокасинами месил

исподнее хрустальных словесин,

 

игрушечной войною потешал,

а я плевал!

 

а я поляны малевал

и метил косо

иголкой в твой воинствующий глаз

как папиросой…

 

и дворники обложками метут…

 

а знаешь,

это хорошо, что ты не понимаешь,

как похож твой высотный бомбовоз на улитку

с мокрой дорожкой позади.

как сшибаются фонарными затылками галактики,

как слепо

восходит к ладони взмокшей

это пугливое «как»!

                                и мягко так

                                               – некап!

а знаешь,

это хорошо, когда

выносит на растянутый мосток,

портянками как шарфом горло ляжек обмотав,

и ворот обрываешь:

                               о-го-го-о!

и тарское угрюмо отвечает,

и в человеках всхрапывает зуд –

их

изнутри

почёсывет сладость

сжигающей погони за «некап».

как…

 

КАК? –

прошепелявил полосатый дождь, весь в паутине –

КАК?

 

Август 70.

Владикавказ – Тарское ущелье