Алексей Григорьев

Алексей Григорьев

Четвёртое измерение № 15 (147) от 21 мая 2010 года

к началу

 
ангел
 
Тихо в мире, очень тихо,
На часах четвёртый час,
Я ищу какой-то выход
И открыл на кухне газ.

Тихо в мире, тихо в мире,
Замолчали поезда,
Ангел бродит по квартире
Чуть заметней, чем всегда.

Ничего не происходит,
Крепко спит панельный дом,
По квартире ангел бродит
И сметает пыль крылом.

Бродит ангел тихо-тихо,
Тихо-тихо чушь несёт –
Мол, не выход этот выход –
Этот выход только вход.
 
дом, который…
 
В доме, который построил за прудом
Дед Валентин Шернов,
Птица-синица таскала минуты
Мелкие, как пшено…

Тёк за окошком, уснувшим в герани,
Древний, как небо, шлях,
Рыжая кошка жила на веранде,
Пёс одноглазый – в сенях…

Думаю, были на свете и дети –
Сами теперь по себе…
Бабка зимою слушала ветер –
В белой печной трубе…

Люди болтали, старуха чудила –
В колкую снега сыпь
Ржавым железным ключом заводила
Сломанные часы…

В марте на крышу слетались галки,
Речка трещала льдом,
Дед выходил, опираясь на палку,
Шамкал обмякшим ртом…

Летом, когда во дворе одеяло
Билось о свет крылом,
В комнатах время обычно стояло –
Лишь иногда текло…

Если спокойно сейчас разобраться –
Тридцать годочков в плюс —
Нечего было в том доме бояться,
А до сих пор боюсь…
 
***
 
Самолётик вспыхнул и растаял,
К солнцу прочертив несложный путь.
Говорят, душа не умирает –
Это мы проверим как-нибудь.

Лужица вишнёвого варенья,
Поздний свет и жёлтые цветы...
– Кем ты был в последний день Творенья?
– Тем же, вероятно, кем и ты –

Птицей, замолчавшей на закате,
Рыбой, опустившейся  в закат...
Это очень мучает, приятель,
Это очень трогает, камрад.

Мир звучит и тянется, как фраза,
Самолётик в небе чертит круг,
Вечность – ни фига не сложный пазл –
Восемь произвольно взятых букв.

Длится жизнь, как реплика простая,
Иногда, как музыка, звуча,
И никак поэзией не станет,
И никак не может замолчать.
 
странные мысли
 
Вот она, шапочка с тёмной дырою,
Вот он декабрь в окне –
Странные мысли этой зимою
В гости приходят ко мне.

Холодно в комнате, ветер, как зуммер –
Трубку сними, чудак.
Кажется мне иногда, что я умер –
Просто не помню, как.
 
предчувствие
 
Был день, как озеро. Сиротская зима
Разбавила печаль топлёным снегом,
Мы пили «Мускатель» с прорабом-греком
За мэрию, Элладу и дома,
 
Которые в Москве построят греки.
А с крыши капала и капала вода,
Стоял февраль – мне кажется, среда.
Вода текла и тронула мне веки.

Был день, как зеркало. Тянулись провода,
Как рельсы в неизведанную волость,
Над крышами звучал бесстрастный голос –
На небе объявляли поезда.

Был день над крышами бездонным, словно Бах,
Молчал февраль – мой стрелочник серьёзный,
Вагоны шли. Чугунные колеса
Гремели в тёмно-серых облаках.

Прораб затих, как павший Ахиллес,
Снаружи о своём скрипели ставни,
Мне думалось, что я тебя оставлю,
Но не сегодня, не сейчас, не здесь.
 
космос как предчувствие
 
Цвели в горшочках всякие левкои,
На кухне звучно жарилась еда,
Я вышел из серьёзного запоя,
Как космонавт Леонов, – в никуда.

Июнь гудел бессмысленно и злобно,
Жена крутила в ванной бигуди,
И поезд извлекал гудок утробный,
Сползая на запасные пути.

День двигался к полудню и обеду,
На самых мягких лапах, словно тать,
Ждала ещё за окнами ракета,
Но некуда мне было улетать.

Влекло меня земное притяженье
К еде, воде... – совсем простым вещам,
Томился рядом космос без движенья,
И лаяли собаки по ночам.
 
единым файлом

1.
Дни холоднее, солнце ниже,
Зато вполне доволен глаз:
Сентябрь – старый передвижник
На днях добрался и до нас.

Некрупный голубь корку тычет,
Ползёт старушка в райсобес,
Собака лает, кот мурлычет,
Желтеет в перспективе лес.

Рассвет висит, как коромысло,
Гудят вдоль улиц провода,
И совершенно нету смысла,
И не бывало никогда.

2.
Осень и осень, чего тут такого?
Ветер подует – берёзка дрожит…
Вот привязалось нелепое слово –
«Трансцендентальность» – поди отвяжи.

Дождь производит чуть слышные герцы –
Может, бормочет, а может, ворчит,
Глянешь в окно, и заноет под сердцем
Без объективных на это причин:

Мальчик пинает жестянку от колы,
Мокрый на ветке сидит воробей,
Что-то такое я помню со школы –
Глупо, конечно, куда уж глупей...

3.
Я кручу любовь с Татьяной,
За окном трамвай шумит,
за стеною фортепьяно
Повторяет «до, ре, ми».

«До, ре, ми», – поёт Татьяна,
Мужа нет – ушёл в запой,
Утро, осень, два стакана,
В чашке листик золотой.

На подушке лучик ранний,
Лучик солнечный, живой,
Словно тихое сиянье
Над любимой головой.

Так и жить под шум трамвая –
Суп варить, чаи гонять,
Каждый день приоткрывая
Тайну инобытия.

4.
Лист закружил, и конкретно прижало –
Страшен мне нынче пейзаж городской –
Не для того меня мама рожала,
Чтоб захлебнулся вселенской тоской.

С неба течёт, и боишься – не сдюжишь,
Смоет дождём, отомрёшь, как трава,
Только и в этой космической луже
Прелюбопытные есть острова.

Девочка в платьице, август, светила,
Марс – красный шарик, Луна – золотой,
С кем это было, ах, с кем это было…?
Точно не помню, возможно, со мной.
двери
 
Осень опять застанет с дочерью инженера,
Экс адмирала флота, мойщика ржавых крыш,
Высунешь клюв в окно, по небу летит фанера
Рейсом Москва-Венера-Полночь-Октябрь-Париж.

Так и стоишь, раззявив, – курточка, кепка, брюки,
Ловишь прозрачку в рёбра/жабры, бормочешь «ишь!»,
Мимо идут степенно: мальчик-в-карманах-руки,
Голубь с больной ногою; в листьях колдует мышь.

Осень опять застанет с дочерью тракториста,
Бога пустой посуды, с женщиной полу-фиш
В съёмной, чужой, пустой, старой, плюс минус триста,
В облаке над землёю, там, где стоишь/паришь.

Чаще стоишь. Втыкаешь. Гладишь/целуешь перья
Дочке маркиз-де-Сада/Жанны-де-Помпадур...
Думаешь: «что там дальше, тёмное – может, двери?
Вот ведь...». Стучишь и ясно слышишь  «иду, иду…».
 
21 октября
 
Всё? Ни фига не всё.
Дышит пока носопырочка,
Ветер листок несёт
Палевый с дырочкой.

Дождик в обед прошёл,
Словно себе царь,
Всё ещё хорошо,
Смерть отрицается.
 
старушка
 
Почти декабрь, время оно,
Двенадцать дня, плюс три тепла,
Бредёт старушка по району
В рутинных поисках стекла.

И дальше всё предельно ясно:
Догнать её, зайти правей
И топором с размаху хряснуть
По бесполезной голове.

И удивлённо вздрогнет тело —
Мол, за какие за грехи?
А что прикажете мне делать,
Когда не пишутся стихи?
 
ничего кроме
 
Я в детстве считал, смерть — скамейка на Южной,
Где папа с друзьями сидел и курил,
И если кому-то уйти было нужно,
Он просто вставал и домой уходил.

Зачем это вспомнил? Не стоило точно.
Морозное утро – почти фотошоп,
И я выхожу из подъезда за почтой,
И вижу, что вправду никто не ушёл.

Вот девочка смотрит на небо сквозь пальцы,
Вот мальчик с лопаткой, и всюду свет,
Как будто мы в утро вошли и остались,
И нет ничего, ничего кроме нет.
 
новогоднее
 
Словно очнёшься, смотришь: высотный дом,
Ёлки в окошках в шарах и вате,
Всё хотел знать, а куда мы потом?
А вот теперь не желаю – хватит.

Враки всё это: боженька в облаках,
Парни на крыльях, тоннель из света,
Вон там течёт в двух кварталах река,
И, между прочим, совсем не Лета.

Стало быть, зиму переживём,
Купим тебе новый велик к лету,
Стоит добавить, что мы не умрём,
Только – тсс, никому об этом.
 
как Хемингуэй
 
Когда меня изволило сознанье
Впервые посетить, как лёгкий тать,
Капель была искрящейся и ранней,
И помнится, что я умел летать.

Летел, поджав колени, в угол спальный,
Как в тёплое гнездо, смыкая круг,
А в кухне за стеною коммунальной
Шипел на сковородке звонкий лук.

Под солнцем катерок гудел счастливый,
Движок его трудился трах-тах-тах –
Мы жили возле Кольского залива
На очень отдалённых Северах.

Возможно, я тогда не кушал манку,
А всё ещё кормился от соска… –
Типичное начало для романа,
С названием «По ком звонит тоска».

В нём мальчик никогда не будет птицей,
Запьёт с тоски, как станет повзрослей,
И после – возвратившись из больницы –
Застрелится, как Э. Хемингуэй…
 
вот
 
Вниз уползла ртуть,
Смолк за окном шум,
Может быть, как-нибудь
Я это опишу.
Может, начну так:
Шёл в феврале снег…
Только потом, да,
А не сейчас, нет…
Вечер, и мы в нём,
В чашке остыл чай,
Будем опять вдвоём
На целый свет молчать.
Дело идёт к весне –
Таял на днях лёд,
Стал бы тебе всем,
Да не срослось вот.
 
городок
 
Заставка в мониторе: городок,
Где дождик моросит в начале века,
Зелёное авто, библиотека,
И женщина выходит на порог.

На ратуше часы, на них второй,
Молочница с бидоном в переулке,
Девчушка с гувернанткой на прогулке,
Похожая на фантик золотой.

И пятнышко зонта над головой,
И бежевым окрашенные стены,
И юноша, убитый под Верденом,
Вернувшийся взглянуть на город свой…

Но это я придумал. «Фотошоп?» –
Мой офисный сосед пришёл с обеда.
Был август на земле, кончалось лето,
И дождик вдруг собрался и пошёл.
 
в свой черёд
 
Закат окрашивал дома
Багровым отблеском распада,
Ты мне читала «Илиаду»,
Кончалась долгая зима.

Трамвай, как пустотелый конь,
Бежал один среди пожара,
Поверх руки моей лежала
Твоя  холодная ладонь.

Спешил на выручку апрель,
И снег летел трамваю в стёкла –   
За тело бедного Патрокла
Сражалась поздняя метель.

И жизнь текла, ломая лёд,
И чуть горчил портвейн «массандра»,
И, как пророчила Кассандра,
Всё завершилось в свой черёд.
 
сюжетец
        
 errare humanum est
           (человеку свойственно ошибаться)


Июньский день рассветно розовел,
Закатывался жаворонок смехом,
Прислушивалась к утреннему эху
Проснувшаяся ящерка в траве.

Гудящий бестолковый майский жук
Боролся с гравитацией над прудом,
Под бежевой осиною Иуда
Пристраивал ремень на крепкий сук.

Всё было из разряда of the best,
Покачивалось облако, как вымя,
Мы были восхитительно живыми...
Errare, dear friend, humanum est.
 
к началу
 
В окрестностях журчащей средь камней
Неведомой картографу речушки,
Я небо обнаружил в ржавой кружке
И гривенник, чернеющий на дне.

Напрасно местный дурень мне пенял,
Что речка совершенно обмелела…
Не слушая, я думал: нету дела
Живущим до живущего меня.

Мне верилось, что прошлое моё,
Свой след на всём оставило тут присно,
Но в зеркале знакомый детский призрак
Меня уже совсем не узнаёт.

И бестолку взывать к нему: «айда
на велике кататься по аллее!» —
Он скоро в одночасье повзрослеет
И зеркало покинет навсегда.
 
страшно
 
Полупрозрачные берёзы
Врастали в розовый предел,
Кораблик авитаминозный
Скользил по матовой воде.

Нёс ветер мятую бумагу,
Гремел коробкой обувной,
На мокрой лавке дядя плакал
Над незначительной судьбой.

Торчал из лужи велик ржавый,
Свистали птицы в унисон,
На крыше солнышко лежало,
Как запасное колесо.

Гудела станция протяжно,
Синел вдали дорожный знак,
И было страшно, очень страшно,
Что после смерти будет так.
 
© Алексей Григорьев, 2009–2010.
© 45-я параллель, 2010.