Александра
Созонова

Дом

Окно упирается в спелое солнце.
Я часто к нему подхожу вечерами.
Полнеба зари и полнеба печали
до дня заполняют глаза. Полудикой
душе моей внове такая отрада.

Я с солнцем встаю, и бумага нагая
лежит, и разбег начинают свой строки.
Порой от цветка, синевы или мысли
надолго внутри разгорается утро.

Мой дом ясноглаз. Рядом сад и колодец.
Под окнами выращу мак и подсолнух.
Когда ни строки не пойдёт – буду с лютней
беседы вести, или ткать гобелены
из лунных лучей и травы полуночной...

Мой дом – моя крепость. Мой дом – моя муза.
И в мире светло, хорошо и разумно.
И жук по тропинке ползёт так устало,
как будто б закончено важное дело.
И тёплая пыль...
                           Но размеренной сказкой
себя обогрев на короткое время,
дыханье сравняв и расслабясь, мне дальше
идти. И пытаться мне дальше

всю дальнюю даль и промозглую осень,
и смог, и февраль, и весь свет чёрно-белый,
весь ранящий свет – называть своим домом.
Единственный мой – называть своим домом.

* * *

Что за любовью ты вытянут,
исполосован, измучен?

Светлая птица с утра
не садится тебе в изголовье.
Не клюёт осторожно в затылок.
День пробегает поверх,
головы каблуками касаясь.
К вечеру – сон ли? усталость? –
теплее и легче дышать.

Что за любовью
полны твои души? Одна за другой,
даже самая верхняя, злая, седьмая...
Та, что всегда оставалась сухой и
парящей.
«Встань», – попросила
и тонкой рукой теребила плечо,
сама уж до края бессильная.

Что за любовью...
Слушая: тело тихонько звенит, умирая.
Проснувшись.
Горло и грудь застилает белёсое
слабое небо.

* * *

Мне бы родиться зверем в мягких неслышных лапах.
Я бы не стал выдумывать, для чего мне всучили жизнь.
Среди родной зелени гибкое тело прятать,
глазами смотреть умными и тёплым хвостом крутить.

Честной борьбой за место под благосклонным солнцем
я б уважать заставил окрестное всё зверьё.
И никогда не стал бы, ну не жалел бы нисколько,
что не людская кожа греет сердце моё.

А вы бы, содравши кожу вместе с густой шерстью
и спровадив на мясо тело моё, но не суть! –
вы б ни за что не поняли, что мой конец – весел,
искренен, зол и ясен, как весь мой недолгий путь.

Весел, как всплеск рыбины, как круглая рана в грудь...

* * *

Жить интересно и не страшно,
когда мы слишком подпускаем
к себе шальные руки жизни
и отдаёмся ей всецело.
И отдаёмся ей – всецело,
смеясь, закрыв глаза на то, что
сплели, поставили над нею.

Упасть. Уплыть...

Какое горе
должно прийти,
встряхнуть и вправить,
и страх убить?

Большое горе
приносит свет.
Верней, выносит
на свет и воздух.

Отделяя
стыд, суету, испуг и зависть,
как шелуху
с души.
Не страшно.

Восточное

«Этот отрезок времени
мне не хочется
наполнять своим существованием», –
произнёс мудрый Шат-Сел-Ога,
приоткрыв глаза и обозревая
раскинувшийся под ним
дольний обитаемый мир.

«Этот мир многое понял,
но мало может,
подобно врачу,
знающему, чем болен,
но бессильному себя вылечить.
Зыбкими пальцами
перебирая свои снадобья,
не находя панацеи,
он в силах ещё шутить,
но ему страшно».

«Время, – объяснил Шат-Сел-Ога, –
выгнувшись серебристой дугой,
от меня оторвётся.
И прошумит поверх меня. Мимо.
Время
слепит иное лицо планеты.
Ясное, как после родов.
Я войду,
словно в ножны меч,
в своё, в дождавшееся меня
время».

На вершине горы.
Сквозь приспущенные ресницы.
Сквозь осенний воздух,
                       холодящий спокойные скулы.

* * *

Мой мальчик, мой свет, мой последний детёныш,
я дальше уйду, ещё дальше – оттуда,
быть может, иначе услышится голос
мой хриплый, мой злой и невнятный покуда.

Я дальше уйду. За пределы, за листья,
за норов людской, их метанья и лица,
за дни, за холодные мудрые мысли
о синей воде и спасительной птице.

Споткнувшись о путь, напоровшись на подлость
иль просто устав от простора без крыши,
я буду скулить, припадая к дороге,
а небо смолчит – оно чище и выше.

Мой мальчик, мой свет, мой последний детёныш,
мой брат, мой зверёныш людской, моя радость –
вот так бормотать, или петь, или помнить –
и как это много...

....................................................

Печаль – моя мать, а отец мой – свобода.
Их странный союз моей доли причина.
Прижаться к коню, тронуть повод и сгинуть,
коль нет за спиной нерушимого бога.

Мой путь возлежит под ногами, как мудрость.
Мой голос окрепнет (охрипнет? остынет?).
Солёная даль – впереди и повсюду.
Навек и отныне.

* * *

Всё отнято у меня.
Силы и соки телесные (не пробежать,
                                          не вскочить, не замахнуться, не вздрогнуть).
Иго хмельное любви.
Близкое сердце, стучавшее рядом.
Певческий дар (ставить слово за словом,
                                                                     и слово за словом, и слово)...
Разум (нитка понятий и мыслей порвалась,
                                                                     и бусины не собрать).
Больше я не человек:
гол, раздет от всего земного.
И нет черепка, как у Иова – скрести свои язвы.
И мыслей о язвах нет.
Всё отнято.
Кроме Тебя.
Вот мы с Тобой наконец-то наедине,
                                                            Господи.
Нет преград между нами.

Колыбельная дочке

Стихиаль дождинок летних,
горной речки шаловливой,
или озера лесного,
или – ветра на вершине,
стихиаль чего угодно,
стихиаль чего – не важно! –

распрощавшись с жизнью вольной,
в мир людской – увы! – нырнула,
в человеческую шкурку,
в плотяную оболочку.

Как в смирительной рубашке,
в теле жить ей. Кандалами
звон серёжек отдаётся,
груз костей ей – как вериги.

Ах, верните мне свободу!
Без свободы я зачахну,
веки бледные прикрою,
никого не осчастливлю.

Но в людском мирке свободны
лишь одни бомжи, и то лишь
после выпитой бутылки
клея иль одеколона.

Ты идти в бомжи не хочешь?
Хочешь ветра на вершине?
Хочешь спать, не просыпаясь,
растворяясь в ярких грёзах?

Хочешь, хочешь, хочешь, хочешь...
Можешь, можешь, можешь, можешь...
Хочешь – можешь.
Спи спокойно!
Колыбель твою качают
на Луне и на Венере.

* * *

Бойфренду дочери

Ветер веет над зловонной помойкой.
Ветер веет над ледяной изумрудной вершиной.
Ему всё равно, где веять,
                                         как библейскому Духу.
Всё равно, какие переносить миазмы.

Ветер, влюбившись, траекторий своих не изменит:
то лепестками роз засыплет, то козьим помётом.
Музыкой вдруг одарит, украденной где-то за морем,
или у края бездны, смеясь, подтолкнёт в спину.

Ветру всё по фигу. Не имея ни сердца, ни крови,
только – дух непривязанный да просторный глаз,
да на темени семь волосин –
играется, ласкает свою свободу,
подружку бестелую, бесформенную, слепую.

Хокку

Прекрасней закатного моря
только закат, отражённый
в любимых глазах. Жёлтеньких...

В будущей жизни вернуться
медузкой с каймой фиолетовой.
Что за блаженство...

Подошёл к Океану.
С ним слиться мешает
лишь мысль о тебе.

Сразу два солнца взошло.
Серых, раскосых, русалочьих.
Что за рассвет небывалый...

Больше любить невозможно.
Но можно светлее.
Без бурь, ураганов и каторги.

Младенец в парке осеннем.
Закат. Рассвет...
Жёлтый лист и подснежник.