Александра Скребкова-Тирелли

Александра Скребкова-Тирелли

Четвёртое измерение № 32 (560) от 11 ноября 2021 года

В настоящей тишине

Мими

 

В начале лета кажется всегда

Ещё вот-вот и зазвенит трамвайчик,

И в серый лён упрутся провода –

Такое небо. Мелкий попугайчик

 

И хомячок расстанутся с детьми –

Те уезжают к бабушке на дачу,

А в Оперном скончается Мими

В последний раз. В партере не заплачут

 

Ведь под сорочкой хрустнет пузырёк

С холодной бутафорско-рыбьей кровью.

Париж картонный смялся и поблёк,

Мими убита главной женской ролью.

 

Мими воскреснет, сядет на трамвай

И въедет в лето, в дрязги и гастроли.

Что наша жизнь? Да просто каравай,

Разломанный на роли, роли, роли.

 

В Болонье

 

Под портиками помнишь – благодать,

Идёт народ как княжеская рать,

И лица-то довольные, ещё бы:

В бутиках все новинки разобрать,

И в Червию июньскую удрать

На выходной. Болонские трущобы:

Сырые предзакатные дворы,

В подъездах мошкара и комары

И каменные лестницы как в склепе.

С торца же всё витрины, в них дары,

Хозяева вальяжны и стары,

Такие как унас давно, при НЭПе.

И дети, дети – шортики и лён

Макушек. И светилом опалён

Огромный город дышит куполами,

А небу отдаёт свой пот и жар,

Мороженым заманивает бар

И угрожает скользкими полами.

А Вечность как торговка за углом,

Кариатида с мраморным узлом

Причёски, поджидает любопытных

Туристов, одиночек и вообще.

За дверью, что в герани и плюще,

Таверна поглощает ненасытных.

И ты, и ты плывёшь в людской волне

То в чреве, то на гребне, то на дне,

И бесполезно ей сопротивление.

Израненный о камни, но вполне

Жизнеспособный в маленькой стране

Рассчитанной на вечное старенье.

 

Зрелость

 

Ах, зрелость, будто ком земли,

Поддетый дедовской лопатой!

Ну как Вам дышится расплатой?

Ну что ж Вы нюни развели?

 

Вы не носили ярких шкур

С подкладкой ценного атласа,

На пляжах Ниццы и Мадраса

Не слыли лучшей из скульптур?

 

Ну ладно, это перебор!

Вы были молодостью славны.

Вам целовали руки фавны,

И инженер, и доктор лор.

 

Бокал ваш был подчас не пуст,

Кто ж обнесёт Елену в Трое?

В крови кураж, не сахар с РОЭ,

Под свитерком – Роденов бюст.

 

Но постарели зеркала

Не в мире – в вашем будуаре.

Под окнами на тротуаре

Последний рыцарь. Как пчела

 

Вас укусила грусть – тоска.

Так больно! В жилку на запястье.

Вам зрелость кажется напастью

Лишь тем, что к вечности близка!

 

* * *

 

Горькую пили ещё до меня,

Каждый – свою, неизменно браня,

Жизнь, что как прачка стирает на них

Грязные простыни. Мелок и тих

Этот ручей, где стирает она –

В нём протекает позор и вина,

В нём протекает Бог весть, что за слизь.

Этой воды берегись – не коснись.

Жизнь прополощет твой жалкий наряд

Здесь средь кувшинок и голых наяд.

Видишь, как сходят позор и вина?

Саван твой будет из белого льна.

 

* * *

 

Луна в ободке из агата

Явится к скорой грозе.

Ночка с душой конокрада,

Облачко с тельцем-безе.

Август прошёл по Европе

Развязно с травинкой в зубах.

Барыней в алом салопе

Осень в своих погребах

Ходит, качая боками,

Гладит бутыли, сыры.

Я же с моими стихами

Стою как с мешком мишуры.

Одна под сиреневым небом,

Под звёздным ковшом как дитя.

Слова не становятся хлебом –

Как сорные травы летят,

Когда их косарь отсекает.

Прощайте, слова-васильки!

Так тихо, что слышно-лакает

Волк из остывшей реки.

 

* * *

 

И мой корабль отчалит точно в срок

От пристани хоть мраморной, хоть ветхой,

И каждый миг окажется вдруг вехой,

И Бог не будет больше столь же строг.

 

И он, глядящий издавна извне,

Меня увидит рыбкой малой в вазе.

Мои все « почему, за что мне, разве»

Замолкнут в настоящей тишине.

 

Я на ладони – вдребезги сосуд,

Я задышала, кажется, навечно.

И этот свет несётся как по встречной.

О, дай мне силы вымолвить: «Я тут!»

 

Сонет № 90

 

От Рио до Вернаццы поезд шёл,

Позвякивая внутренним железом.

А море слева гладкое как шёлк,

И амарант несросшимся порезом

 

Спускался в пропасть. Белоснежный бок

Собора выделялся в изумрудном.

На яхте чей-то суетился кок,

В момент обеда обладая судном

 

Поболее хозяина. Журнал

В руках норвежки бился яркой птицей.

Сирокко замирающий стонал,

Играл свой джаз бельём и черепицей.

 

От Рио до Вернаццы и назад.

Я жил в Аркадии и тем разгневал ад!

 

* * *

 

Когда-то не писала я стихов,

Они меня нисколько не прельщали.

Тогда была мудрей я и моложе,

И жизнь держала за руку меня,

Мы были с ней подруги. Небеса,

Когда же я решила, что она –

Источник вдохновения, объект

Исследований тщательных,

Бесплодных? Естественно,

На этом прервалась вся трепетная

Дружба. Жизнь моя, прости

Теперь мне это любопытство!

Не отвернись! Я на тебя смотрю

Как прежде с неподдельным

Восхищеньем. И если я рисую твой

Портрет, ты можешь быть уверена,

Что он не исказит твой облик

Ни на йоту, не преуменьшит

Вечной красоты. Ты щеголяешь

В золоте, в кораллах. В моих стихах

Тебе семнадцать лет!

Ну как, я убедительна? Ах, нет?

Ко мне ты совершенно равнодушна.

И я стою у зеркала с блокнотом

Исписанным, что так себе трофей.

 

В венецианском дворце

 

Прохлада лестницы и вспышки витражей

И зеркала, чья амальгама помнит

Фигурки арлекинов и пажей,

Кормилицы, что, выходя из комнат

Своей двадцатилетней госпожи,

Подмигивала стражнику как ровня.

Что вечность? Только поле без межи,

Мы по нему старательно бежим,

Но падаем,как кролики в жаровню.

Мишени гриппа, оспы и чумы,

Мы всё же существуем в промежутке.

«Не бойся тьмы, не бойся больше тьмы», –

Шепнёт

Паяц

Господскому

Малютке.

 

В Уфе

 

Ленин в скверике грустно сидел,

Ведь ему уже не было веры.

Из коробки вытаскивал мел

Первоклассник. И с кофе эклеры

 

Парикмахерши взяли в кафе,

Обжигая стаканчиком пальцы.

На фасаде напротив ЭфЭ

По-башкирски мерцало уральцам.

 

И ноябрьский слякотный сплин

Представлял новогодние горки,

И луна в многодырчатый блин

Превращалась из месяца-корки.

 

Своим лезвием синим звезда

Небо вспорет как чёрный каракуль.

Я была тогда счастлива? «Да», –

Прошептал флорентийский оракул.

 

* * *

 

У меня есть Время, чтоб выйти из лабиринта,

И последний ход  до того, как исчезнет, бита,

Из игры моя карта. Как грохнет со смаком бита

О журнальный столик с вазой эпохи Мин.

До того  как Падре шепнёт:

«Аминь!»

 

Это время плавится мёдом в июльский полдень.

И подсчётом шагов вещает, что день мой

Пройден,

И вручает раз в сутки никчемный картонный

Орден

За уборку, шитьё, улыбки, мытьё машины,

И вручает его

с довольным лицом

мужчины.

 

У меня есть Время, оно закрывает под вечер

Двери

Всех романских церквей и баров, где пили

«Мэри»,

Богоделен, приютов: и детских, и тех, где звери.

Закрывает последний притон и бензоколонку,

Заглушает последний

Колокол,

Что бередит

Перепонку.

 

Сонет № 74 Моцарт. Реквием

 

Закончить Реквием – заказчик мрачен, строг,

Как хорошо, что срок не обозначен.

Аванс не весь на лекарей истрачен –

В постель на ужин подали пирог!

 

Ах, Вена, как ты в сумерках нежна,

Снег что глазурь на крышах экипажей.

И самый чуткий из возможных стражей,

У ног больного прилегла жена.

 

Оставить мир концертов и парчи,

Быть бедняком и гением – не ново.

Пусть Пастор верит: первым было Слово,

Лишь заиграют Реквием – молчит!

 

Сальери, сколь горька твоя стезя,

Доказывать, что были вы – друзья!