Александра
Скребкова-Тирелли

* * *

А в Риме осень. В Риме осень есть!

Для демонстрантов, школьников, прелатов.

Восход в тумане яростен и матов,

Холодный ветер – маленькая месть

За август снисходительный к тебе.

<Он старый друг, что видел твой упадок>.

И ладанка с груди да на хребет

Перевернулась. Привкус жизни сладок

И горек, как лакричный стебелёк,

Подаренный со сдачей в тёмном баре.

Ты Чарльзом Бейтсом юным в полночь лёг,

Проснулся Карамазовым в кошмаре.

Октябрь – самый гиблый вариант

Для слабаков, поэтов и бродяжек.

Октябрь – это личный мрачный Дант,

В пурпурное и золото наряжен.

Октябрь отпускает вожаков

И стаю их. А прочим нет спасенья.

О, как же недостаточно стихов

Для смерти, для любви, для воскресенья.

Апрель

Мне, знакомой с детства с зимою

В её самом суровом обличье,

Как не знать, что сначала птичье

Племя пляшет – потом земное!

Гордо Март объявляет птицам –

Самым старшим шепчет на ушко,

Что ненужной станет кормушка,

Что закончится время поститься!

Что земля будет тёплой коркой

Пирога, только сверху невзрачной.

По асфальтовой шкурке наждачной

Дворник водит ветвистой метёлкой.

И тогда, когда город захвачен

Будет воинством птичьим глумливым,

Когда небо сольётся с разливом

Далеко за мостами, за дачей.

Вот тогда станет ясно и грустно,

Как в карете пустой карусели:

Жизнь не сможет начаться в апреле,

Жизнь своё не покинула русло.

Борису Рыжему в день рождения

Мальчику полнеба подарили,

Подарили, быстро отобрав.

Крышку гроба наглухо закрыли,

Капнули слезою на рукав.

Листья покружили и упали

На скамейку с надписью Бэ Эр.

У мальчишки облако украли,

Скорый поезд, ринг и револьвер.

Револьвер, придуманного урку,

Трактор «Беларусь», тюльпан в горшке,

Нищего-пропойцу и придурка,

Даже нимб и вообще, вобще.

Холодильник «Бирюса» и праздник

У филологических девиц.

Спит Свердловск как сирота-отказник,

Спит в одной из тысячи больниц.

Спит Свердловск, и хлещет пар горячий

Из пробоин ржавых теплотрасс.

Жил здесь мальчик слишком, слишком зрячий,

Жил как вы, как все, в последний раз.

В Болонье

Под портиками помнишь – благодать,

Идёт народ как княжеская рать,

И лица-то довольные, ещё бы:

В бутиках все новинки разобрать,

И в Червию июньскую удрать

На выходной. Болонские трущобы:

Сырые предзакатные дворы,

В подъездах мошкара и комары

И каменные лестницы как в склепе.

С торца же всё витрины, в них дары,

Хозяева вальяжны и стары,

Такие как унас давно, при НЭПе.

И дети, дети – шортики и лён

Макушек. И светилом опалён

Огромный город дышит куполами,

А небу отдаёт свой пот и жар,

Мороженым заманивает бар

И угрожает скользкими полами.

А Вечность как торговка за углом,

Кариатида с мраморным узлом

Причёски, поджидает любопытных

Туристов, одиночек и вообще.

За дверью, что в герани и плюще,

Таверна поглощает ненасытных.

И ты, и ты плывёшь в людской волне

То в чреве, то на гребне, то на дне,

И бесполезно ей сопротивление.

Израненный о камни, но вполне

Жизнеспособный в маленькой стране

Рассчитанной на вечное старенье.

В Уфе

Ленин в скверике грустно сидел,

Ведь ему уже не было веры.

Из коробки вытаскивал мел

Первоклассник. И с кофе эклеры

Парикмахерши взяли в кафе,

Обжигая стаканчиком пальцы.

На фасаде напротив ЭфЭ

По-башкирски мерцало уральцам.

И ноябрьский слякотный сплин

Представлял новогодние горки,

И луна в многодырчатый блин

Превращалась из месяца-корки.

Своим лезвием синим звезда

Небо вспорет как чёрный каракуль.

Я была тогда счастлива? «Да», –

Прошептал флорентийский оракул.

В венецианском дворце

Прохлада лестницы и вспышки витражей

И зеркала, чья амальгама помнит

Фигурки арлекинов и пажей,

Кормилицы, что, выходя из комнат

Своей двадцатилетней госпожи,

Подмигивала стражнику как ровня.

Что вечность? Только поле без межи,

Мы по нему старательно бежим,

Но падаем,как кролики в жаровню.

Мишени гриппа, оспы и чумы,

Мы всё же существуем в промежутке.

«Не бойся тьмы, не бойся больше тьмы», –

Шепнёт

Паяц

Господскому

Малютке.

* * *

Вечерний свет, как розовый сироп,

Разлит по комнате. Закат, ты пунктуален,

Нескромный посетитель женских спален

И завсегдатай крыш и козьих троп.

Не прогоню, сиди со мной мой друг,

Подольше будь – к другим ещё успеешь.

Пока в лице совсем не потемнеешь,

Не разжимай своих горячих рук.

Не уступай так просто без борьбы:

Луна ещё эскиз на карте неба.

Ах, Отче наш, спусти любви и хлеба

В застывший мир крещенской ворожбы.

Спусти в сугроб в серебряном ведёрке,

Пусть каждый выбирает, что нужней.

И если можешь, не забудь зверей,

Пусть каждому бездомному – по норке.

Иль по хозяйской ласковой руке,

И по дымящей чашке с жирным супом,

И сердце пса с звериным жарким стуком

Наполнит щедро жилку на виске.

* * *

Вот в наше время был базар в Уфе!

Записано в какой-нибудь графе,

Какой уж не припомню: я своя.

Здесь всё моё: и острые края

У наста на сугробах и углы

В подъездах, и окошечки из мглы

Январской на высоком этаже,

И оползни на каждом гараже.

Куда ни глянь – снега, снега, снега.

Автобусом отрезана нога

У тёти Веры – страшно, хоть кричи!

Зеленоватым воском от свечи

Закапано запястье – я терплю.

Как Джо Дассен надрывное Salut

И c’est ancore moi произнесу

И не замёрзну неженкой в лесу

Уральском. Я – снегурочка. Весной,

Чтоб сжечь меня, гоняются за мной.

Останется ли что-то от меня?

Октябрьский дождь

Неполные

Три дня.

P.S. «Salut, c’est ancore moi» (фр.) – «Привет, это всё ещё я».

* * *

Горькую пили ещё до меня,

Каждый – свою, неизменно браня,

Жизнь, что как прачка стирает на них

Грязные простыни. Мелок и тих

Этот ручей, где стирает она –

В нём протекает позор и вина,

В нём протекает Бог весть, что за слизь.

Этой воды берегись – не коснись.

Жизнь прополощет твой жалкий наряд

Здесь средь кувшинок и голых наяд.

Видишь, как сходят позор и вина?

Саван твой будет из белого льна.

За стойкой

Послушай, так устроен мир:

За стойкой бармен, словно дьякон.

В честь Вакха еженощный пир,

В конце которого оплакан

Ушедший день. Обмотан бинт

Вокруг обугленного сердца.

Расслабленный, как Иствуд Клинт,

Алкаш с щекой краснее перца

Опустится на венский стул,

Прервав рассказ на смачном месте.

Со станции донёсся гул

Товарняка. Сосиска в тесте

Одна в неоновых лучах

Прилавка – как распухший палец.

Несчастье тоже в мелочах

Как счастье. Пригуби, страдалец,

Стакан дешёвого вина,

Закусывай сосиской в тесте.

Душа жива, пока больна.

Поверх неё наденем крестик,

Рубашку застегнём, жилет,

Присыплем пеплом от сигары,

И вычтем сколько нужно лет

Из жизни на ночные бары.

Зрелость

Ах, зрелость, будто ком земли,

Поддетый дедовской лопатой!

Ну как Вам дышится расплатой?

Ну что ж Вы нюни развели?

Вы не носили ярких шкур

С подкладкой ценного атласа,

На пляжах Ниццы и Мадраса

Не слыли лучшей из скульптур?

Ну ладно, это перебор!

Вы были молодостью славны.

Вам целовали руки фавны,

И инженер, и доктор лор.

Бокал ваш был подчас не пуст,

Кто ж обнесёт Елену в Трое?

В крови кураж, не сахар с РОЭ,

Под свитерком – Роденов бюст.

Но постарели зеркала

Не в мире – в вашем будуаре.

Под окнами на тротуаре

Последний рыцарь. Как пчела

Вас укусила грусть – тоска.

Так больно! В жилку на запястье.

Вам зрелость кажется напастью

Лишь тем, что к вечности близка!

* * *

И мой корабль отчалит точно в срок

От пристани хоть мраморной, хоть ветхой,

И каждый миг окажется вдруг вехой,

И Бог не будет больше столь же строг.

И он, глядящий издавна извне,

Меня увидит рыбкой малой в вазе.

Мои все « почему, за что мне, разве»

Замолкнут в настоящей тишине.

Я на ладони – вдребезги сосуд,

Я задышала, кажется, навечно.

И этот свет несётся как по встречной.

О, дай мне силы вымолвить: «Я тут!»

* * *

И новый день проходит сквозь стекло,

Сидит со мной на краешке кровати.

Мой счёт в руках, готова ли к оплате?

Нет, не готова, ведь всегда везло.

И Бог смотрел, как смотрят на дитя,

Со снисхождением к капризам и проделкам.

Насущный хлеб разложен по тарелкам

И все долги оставлены шутя.

А что теперь? Есть милости предел?

Глотком её последним не напиться,

Глоток её последний так искрится,

Как кубок полный раньше не умел.

История маленькой катастрофы

Там, где касается море в бетон заключённой земли,

Стоял, зазывая туристов, прогулочный катер «Дали».

И каждое утро по пирсу чаячий гордый народ

Разгуливал, как по Парижу законодатели мод.

И запах эспрессо и булок сливочных с джемом и без

Для местных был тривиален, как в Новый год – майонез.

Запах взбирался по шторкам цветастым бараков в порту

И расходился по кухням, как в детском предплечье Манту.

В спальне с видом на пристань спит до полудня старик,

Веер комнатной пальмы, в пыльном зеркале блик

Солнца, что требует больше, чем от подруги юнец,

Солнца, чьё золото ярче тонны венчальных колец!

Солнца, что жалует ветошь не меньше, чем новый наряд.

Утром солёным июльским пламенем синим горят

Волны, рождённые ветром, дующим с края земли,

Волны, что бьются в обшивку круглого бока «Дали».

Вечером будет гулянье, розовый шар – фейерверк.

Свет от террас ресторанов словно от факела вверх

Будет стремиться, но падать, зайцем маячить в кустах,

Нищие руки протянут, узкие как на крестах.

Клоун, детьми окружённый, мученик, вечный Гуимплен.

К разгорячённой брусчатке капли арбуза с колен

Тонкой спускаются струйкой – в шортах и юбочках люд.

В барах янтарное зелье по кубикам льда разольют.

Вдруг металлический скрежет как будто бы из-под земли:

На пристань с грохотом адским набросился катер «Дали».

Ветер совсем обезумел, стал безнаказанно груб:

Цепи железные пирса сплюнул как выбитый зуб.

Завтра в газете напишет давно безработный хронист,

Что катер под вечер по пирсу летал, словно сорванный лист!

Забудут тот случай поспешно, как в груде белья пистолет,

Пока, заскучав не на шутку, о нём не расскажет поэт.

* * *

Когда-то не писала я стихов,

Они меня нисколько не прельщали.

Тогда была мудрей я и моложе,

И жизнь держала за руку меня,

Мы были с ней подруги. Небеса,

Когда же я решила, что она –

Источник вдохновения, объект

Исследований тщательных,

Бесплодных? Естественно,

На этом прервалась вся трепетная

Дружба. Жизнь моя, прости

Теперь мне это любопытство!

Не отвернись! Я на тебя смотрю

Как прежде с неподдельным

Восхищеньем. И если я рисую твой

Портрет, ты можешь быть уверена,

Что он не исказит твой облик

Ни на йоту, не преуменьшит

Вечной красоты. Ты щеголяешь

В золоте, в кораллах. В моих стихах

Тебе семнадцать лет!

Ну как, я убедительна? Ах, нет?

Ко мне ты совершенно равнодушна.

И я стою у зеркала с блокнотом

Исписанным, что так себе трофей.

Лидо делле Национи

Мне чудится, что море – это миф.

Любая лодка, снасти, трюм, залив –

Всё составляет целое: и бар

В порту дощатый, и гулянье пар

Под ручку в этот зимний день.

А я

Останусь дома. Ветер, как судья,

Кричит в пространство жёсткий приговор,

Что слышен вплоть до Апеннинских гор.

Но кто ответчик: чайки и суда?

В короне пены серая вода?

Иль одиночка, тянущий Куантро?

И хулиган, что пробует ребро

Сломать товарищу

За ржавым гаражом?

Вокзал курортный старым чертежом

Распластан. И отходят поезда.

И я вернусь примерно

никогда.

* * *

Луна в ободке из агата

Явится к скорой грозе.

Ночка с душой конокрада,

Облачко с тельцем-безе.

Август прошёл по Европе

Развязно с травинкой в зубах.

Барыней в алом салопе

Осень в своих погребах

Ходит, качая боками,

Гладит бутыли, сыры.

Я же с моими стихами

Стою как с мешком мишуры.

Одна под сиреневым небом,

Под звёздным ковшом как дитя.

Слова не становятся хлебом –

Как сорные травы летят,

Когда их косарь отсекает.

Прощайте, слова-васильки!

Так тихо, что слышно-лакает

Волк из остывшей реки.

Мими

В начале лета кажется всегда

Ещё вот-вот и зазвенит трамвайчик,

И в серый лён упрутся провода –

Такое небо. Мелкий попугайчик

И хомячок расстанутся с детьми –

Те уезжают к бабушке на дачу,

А в Оперном скончается Мими

В последний раз. В партере не заплачут

Ведь под сорочкой хрустнет пузырёк

С холодной бутафорско-рыбьей кровью.

Париж картонный смялся и поблёк,

Мими убита главной женской ролью.

Мими воскреснет, сядет на трамвай

И въедет в лето, в дрязги и гастроли.

Что наша жизнь? Да просто каравай,

Разломанный на роли, роли, роли.

* * *

Нет осени – она в тебе самой,

Она завладевает головой,

К колоколам подход находит чёткий.

И вот теперь он по тебе звонит,

Тот колокол, что тщательно отлит,

И язычок в нём ходит тонкой плёткой.

Звонарь, Звонарь, прошу, останови!

Но этот храм построен на крови,

И это знают все из околотка.

Но теплится надежда – это факт,

Что в жизни есть финальный чудный акт,

Но чудный оттого, что столь короткий.

* * *

Ноябрь – храм заброшенный, сырой,

На алтаре – охапка листьев, ветки.

Но сердце вяза слышно под корой,

Под шрамом метки.

К такому сердцу хочется прильнуть,

Не потревожив смутой несказанной

Природы остывающую грудь.

Осанна!

Потом уйти. Багровые бинты

Дорог осенних тянутся за мною.

Охваченная жаждой чистоты,

Я дома смою

Запёкшуюся кровь с моей скулы

И пятерню с рубашки из батиста.

Над Агиделью долгий зов муллы

Сквозь «Грёзы Листа».

О депрессии

Встать, приготовить завтрак, бензина залить полный бак,

И кто же сказать посмеет, что ты – лоботряс и слабак?

И кто головой покачает, кто в шутку покажет кулак?

Комфортно живёшь, говорят, твой дом – не тюрьма, не барак.

Твой сын на войну не призван и дочь не в рабочем платке,

Идёшь – не хромаешь калекой с буханкой в холщёвом мешке.

Судьбою не изгнан с дороги в канаву, в кювет, на вокзал.

Так кто ж тебя словно собаку за шею к столбу привязал?

Бог мой, Отец мой, Хозяин, приди, отвяжи, пожалей!

Твой силуэт растворился в глубине ещё сонных аллей.

Утренний воздух хрустальный бьёт по открытым глазам.

Язык мой собачий багровый тёплые слёзы слизал.

Как ни кричу – не услышат, вою – ругается люд,

Жизнь подаёт мне на выбор меню из отравленных блюд.

Лягу я в мокрые листья, может вернётся за мной

Бог мой, Хозяин, Спаситель, измученный жаркой виной.

* * *

Облака легки, как банты

Девочек, сидящих в ряд,

Словно в яму оркестранты

Голуби спустились в сад.

И по крошкам расхватают

Август – серый каравай.

Птички божие не знают

Для чего на небе рай.

Для чего земля скудеет,

Чем наполнится весной.

Что же дышится ровнее,

Хоть так краток путь земной?

Что же дышится всё глубже,

Видно дальше за рекой?

Будто враг по старой дружбе

Свечи жжёт за упокой.

Будто друг во сне увидел

То, что скрыто наяву.

Будто тот, кто ненавидел,

Счастлив стал, что я живу.

Будто заново родиться

Мне в рубашке суждено!

Осень, дай же мне забыться,

Пригубив твоё вино.

Песнь холода

Я слушала «Инверно» Де Андре,

И мир вступал в отчаянную зиму.

За окнами миланских кабаре

Малиновое солнце тянут к Риму

Упряжки запоздалых журавлей,

Выходит ветер в парки с саксофоном.

И серебрится скарабей-Харлей,

Оставленный у бара под плафоном

Ажурным городского фонаря.

Дым фабрик оседает по предместьям.

И осень, завершая свой обряд,

Вручает мир рождественской Невесте –

Зиме. Как холодна её рука

В капроновой искрящейся перчатке!

Зима, зима – невеста смельчака,

Последняя картинка на сетчатке.

* * *

Полную корзинку гиацинтов

Саша приносила в феврале.

Солнце появлялось – божий циркуль

Постарался. В хладном янтаре

Вечность спал жучок. Его постельку

Ювелир вставляет в медальон,

И весна заглядывает мельком

В окна, точно сельский почтальон.

Жизнь идёт, не зная реверансов –

Ровня морю, ровня небесам.

Бродский не напишет больше стансов,

Хочешь продолженья – сделай сам.

В парке сядь. Сквозь дымку иммортели

Посмотри, как дышится полям.

Осенью стреляли, как в картеле,

А весной – тоска по журавлям.

Психушка

Психушка напротив школы.

Медбрат, как боксёр за стеклом,

В руках вертит баночку Колы,

Сегодня свиданью облом.

Ведь в парке томбе ля неже,

С французского – валят снега.

В палате ревёт по-медвежьи

Больной. Балеринки Дега –

Снежинки танцуют на синем

Капоте авто главврача,

И в ветре свистящее сгииинем,

И тает луна как свеча.

И свет от психушки тоннельный,

Как будто ты умер уже,

И сам ты дешёвый, поддельный –

Брелочек с яйцом Фаберже.

И томбе, и томбе ля неже,

Машины застрянут в пути.

И крики больного всё реже,

Теперь он мычит: «Отпусти»

Рим сегодня / вчера / завтра.

Roma oggi ieri domani

Ночь холодна, и в Риме жгли костры

Бродяги и заблудшие солдаты-

Наёмники, что жаждали оплаты

За то, что для семьи уже мертвы.

Пусть бьётся сердце ровно под плащом -

Не обмануть его ни на минуту.

Смирение, столь свойственное люду

Простому – хоть с мотыгой, хоть с мечом!

Патриции мятежны, но с ленцой -

Тела их тонут в мягких драпировках

Альковов. На плебейскую сноровку

Взирают со скучающим лицом.

Вернёмся в город. Мрачно Пантеон

Приветствует отбившихся от стаи,

Тибр налетает яростно на сваи

Мостов. Как золотой хамелеон,

Вцепился месяц в тучи грозовые

И смотрит вниз с суровостью жреца.

Под статуей Волчицы у дворца

Рем с Ромулом продрогли, но живые.

О, миф о вечности, ты жив здесь до сих пор!

Пусть вечен только плющ на окнах спальни.

То не Вулкан стучит по наковальне –

Трамвай гремит. Из-под парчовых штор

Рука в веснушках цвета шоколада

Скользит по шкурке рыжего кота,

А в комнате паркета чистота

Зависит от Христины из Белграда.

И школьники, забывши про тоску

Экзаменов, случившихся в июне,

Несутся мимо лавочки Ли Юня,

Тесня его к дверному косяку.

* * *

Русалка смотрит вверх сквозь лепесток,

Упавший в воду в мае пред рассветом.

Коровий череп, в ил уткнувши рог,

Здесь зимовал безрадостным сегретом.

Иллюминаторы его пустых глазниц

Пропустят рыбок серебристых стайку.

С апломбом древним царских колесниц

Восходит солнце. Поднимая майку

До самых плеч, готовится рыбак

Принять атаку комаров и мошек,

И отбелённый ком тугой рубах

Несёт хозяйка. Сарафан в горошек

Мелькает между яблонь. День пошёл

Как до него все шли его собратья.

Вот где бы взять такой большой мешок

И как грибы все дни в него собрать бы!

Чтоб навсегда при мне моё добро

Осталось пусть сухое, но навечно,

Но только дождь в железное ведро

Заплакал над моей безумной речью.

Сансара

Босая Ахиллесова пята.

Зачем же так? Не проще ли в ботинках

Идти к врагам в железные врата?

Когда убит, не склеишь по крупинкам

То, что когда-то было плоть и кровь,

В подглазье не добавишь паутинку

Морщинок. Может быть, родишься вновь

В какой-нибудь деревне, в захолустье

Не на Руси, уже не на Руси,

А там, где Ганга масленого устье.

В таком вот нереальном захолустье

Рождайся, и живи, и не грусти.

Сонет 67

Пустые латы. Рыцаря в них нет.

Он избежал в конце концов ловушки.

Спит голова на каменной подушке

Уже семь сотен бесконечных лет.

Он в склепе. Влажны стены, холодны,

И капли заполняют мрак глазницы.

И смерть, отъехав в образе возницы,

Здесь больше не нарушит тишины.

Мадонна, очи цвета янтаря

С поблекшей фрески смотрит как живая,

И сторож, после ужина зевая,

Клянёт туманный сумрак ноября.

Мне кажется, не предусмотрен ад

Для лекарей, для нищих, для солдат.

Сонет 72. Поединок

Дорога, ты как будто простыня,

Расстеленная мне до горизонта.

И эта жизнь – игра в пределах корта

Или война? Так где ж моя броня?

Противник до зубов вооружён,

А у меня – лишь мячик да ракетка.

И пусть я ас, и бью легко и метко,

Но кажется выигрывает он.

А на трибунах мрак и тишина,

И только ветер-каторжник кружится,

И хризантемой бархатной к петлице

Ночных небес луна пригвождена.

Не так уж важно, сколь мудрён игрок,

Когда на корте твой противник – Рок.

Сонет 79

На камне ящерка застыла словно брошь,

И солнце смотрит взглядом ювелира

В витрину ослепительную мира,

Покрытую сокровищами сплошь.

Жемчужины – то ландыша цветы

На клумбе – малахитовом подносе.

И маки, чья погибель в сенокосе,

Сейчас в зените свежей красоты.

Что выбрать мне? Природа так щедра?

Вот только мне не нужно серебра,

И не прельстить брильянтовой подвеской.

Мой дом не здесь, и я теперь уйду

Туда, где сквозь небесную слюду

Созвездия проступают арабеской.

Сонет № 74 Моцарт. Реквием

Закончить Реквием – заказчик мрачен, строг,

Как хорошо, что срок не обозначен.

Аванс не весь на лекарей истрачен –

В постель на ужин подали пирог!

Ах, Вена, как ты в сумерках нежна,

Снег что глазурь на крышах экипажей.

И самый чуткий из возможных стражей,

У ног больного прилегла жена.

Оставить мир концертов и парчи,

Быть бедняком и гением – не ново.

Пусть Пастор верит: первым было Слово,

Лишь заиграют Реквием – молчит!

Сальери, сколь горька твоя стезя,

Доказывать, что были вы – друзья!

Сонет № 90

От Рио до Вернаццы поезд шёл,

Позвякивая внутренним железом.

А море слева гладкое как шёлк,

И амарант несросшимся порезом

Спускался в пропасть. Белоснежный бок

Собора выделялся в изумрудном.

На яхте чей-то суетился кок,

В момент обеда обладая судном

Поболее хозяина. Журнал

В руках норвежки бился яркой птицей.

Сирокко замирающий стонал,

Играл свой джаз бельём и черепицей.

От Рио до Вернаццы и назад.

Я жил в Аркадии и тем разгневал ад!

* * *

У меня есть Время, чтоб выйти из лабиринта,

И последний ход  до того, как исчезнет, бита,

Из игры моя карта. Как грохнет со смаком бита

О журнальный столик с вазой эпохи Мин.

До того  как Падре шепнёт:

«Аминь!»

Это время плавится мёдом в июльский полдень.

И подсчётом шагов вещает, что день мой

Пройден,

И вручает раз в сутки никчемный картонный

Орден

За уборку, шитьё, улыбки, мытьё машины,

И вручает его

с довольным лицом

мужчины.

У меня есть Время, оно закрывает под вечер

Двери

Всех романских церквей и баров, где пили

«Мэри»,

Богоделен, приютов: и детских, и тех, где звери.

Закрывает последний притон и бензоколонку,

Заглушает последний

Колокол,

Что бередит

Перепонку.

Франческо возвращается с войны

Да, ты вернулся. В мае в этот раз.

Гортензии цветут на Виа Сестри.

Дед вечерами в городском оркестре

По-дилетантски свой выводит джаз.

А бабушка, по-прежнему, на кухне

В муке по локоть – будет вам обед!

Шкворчанье масла, запахи котлет,

Очаг в её владениях не тухнет.

Сестра кроссовки бросила в прихожей,

Рюкзак с мультяшками, толстовку Адидас,

И если Бог опять солдата спас,

То жизнь ему растрачивать негоже.

А как спасал – то пулю отведёт,

То вдруг шепнёт на ухо: «Осторожно!»

В Италии сейчас с работой сложно,

А на войне – кому как повезёт.

Ему везёт. Так в классе ученик

Урок не выучил, но вызвали другого.

Вот так и смерть: глядит подчас сурово,

Но не к тебе её повёрнут лик.

Всё хорошо. Франческо включит свет.

Приходит вечер. Там, за занавеской,

Под окнами, смех женский словно всплески

Морской волны, которой вовсе нет.

За стойкой бара пьёт самбуку дед –

Застрял там снова, не дойдя до дома.

На кухне монотонней метронома

Опять шипит подливка для котлет.

Вот так проходит жизнь, другой не надо.

Франческо благодарен всем святым,

Что от войны остался только дым,

И тот рассеялся над крышами Багдада.

Ну а печаль? А как же без неё.

Её зовут Беллини Беатриче.

Он помнит облик тоненький девичий

И сарафан открытый как бельё.

Льняная прядь, веснушки, а глаза

Холодные, как озеро в пещере.

Она, увы, права в какой-то мере,

Что вышла замуж. Близится гроза

Как будто кто-то вспомнил о расплате:

Дрожат кусты, домой запрыгнул кот,

Луна за тучей спряталась и ждёт,

Чем кончится рассказ мой о солдате.

* * *

Ходит солнце по синему блюдцу,

По тончайшему блюдцу небес.

Говорят, ты захочешь вернуться

В твой берёзово-ягодный лес.

Вот зацепится платье за колья

Вертограда, споткнёшься тогда!

Дочь не Рима, степного раздолья,

Городков из зелёного льда.

Дочь реки, победившей фенола

Ядовитую сущность в себе!

Там созвездий густая гранола

Над твоею плыла колыбе

Колыбелью. Там падали листья

На портфель. И бежала судьба

Вдоль железной дороги – по-лисьи,

По границе земли и

не

ба.