Из английской поэзии
Энтони Манди (ок. 1560–1633)
Я поклоняюсь госпоже своей
Я поклоняюсь госпоже своей,
Что легче серны и белей снегов,
В ней светозарность дорогих камней,
Искристость льда и аромат лугов.
Она несёт отраду и покой,
Как тень в жару, как оттепель зимой.
Она душистей сладкого вина,
Нежней прекрасных лебединых крыл,
Свежей, чем тополь, тоньше, чем сосна,
Прямей, чем луч, что тьму небес прошил,
Теплей огня, кристальней, чем струя,
Светлей, чем блеск замёрзшего ручья.
Притом она опасней, чем медведь,
Сильней, чем дуб, капризней, чем мистраль,
Быстрей, чем ртуть, безжалостней, чем плеть,
Грубей и несгибаемей, чем сталь.
Служить ей – это мука для меня,
Но без неё мне не прожить и дня.
Чарльз Стюарт Калверли (1831–1884)
Попутчики
Рассказ деда
О чем вели беседу мы тогда,
Я нынче не припомню, хоть убей,
По липовой дорожке у пруда
Рука в руке прогуливаясь с ней,
И были розы все в серебряной росе,
Клоня головки долу всё сильней.
Была она, как Гера, высока,
А может быть, совсем наоборот,
Росточком чуть повыше мотылька,
Как эльф, что феям служит круглый год,
Поскольку им сродни. Но жаль, что все они
Довольно необщительный народ.
Какие были у неё глаза?
Прозрачнее небесного стекла?
Или в тот раз дрожала в них слеза,
А после по щеке её стекла?..
Нет, в этом я, увы, бессилен, как и вы,
И чувствую себя глупей осла.
А зубок ряд? Наверно, он блестел,
Как жемчуг или, может, как агат.
Был волос цветом тёмен или бел?
Волнистый или жёсткий, как шпагат?
Я б это вспомнил, но там было так темно,
Что я в сомненьи… Каюсь, виноват!
А ручка у неё была какой?
Округлой или тонкой, словно флёр?
Дурна она или мила собой?
Не вспомню – столько лет прошло с тех пор.
К тому же – видит бог – из робости не мог
Я спутницу разглядывать в упор.
А сам я – был бесстрастен и уныл?
Или, напротив, нежен и влюблён?
И как во мне тогда хватило сил
Решиться на подобный моветон –
Сбежать тайком на пруд, чтоб с нею вместе тут
Беседе предаваться без препон?
Что там решалось? И к чему всё шло?
Не вспомню… Убегают мысли прочь.
Чьё сердце раскололось, как стекло,
Под шёлковою шалью в эту ночь?
Да и была ли шаль?.. Мне, право, очень жаль,
Но я ничем не в силах вам помочь.
Возможно, что я был её жених?
А может, дядя? Или конь в плаще?
Спросите слуг – надежда вся на них.
Напрячь пытаюсь мозг – и всё вотще.
Лишь точит мысль одна: «Кто я? И кто она?
И было ли всё это вообще?»
Джон Бирн Лестер Уоррен (лорд де Тэбли) (1835–1895)
Свадебная песня
Умолкнут в небе птицы, и перестанет биться
Вдруг сердце, замерев в груди на миг,
И речка ранним утром заблещет перламутром,
Когда меня обнимет мой жених.
Весь в ярком лунном свете, единственным на свете
Он будет этой ночью для меня,
Покуда между нами с рассветными лучами
Не встали кутерьма и смута дня.
Когда, лаская взглядом любимого, что рядом
Улёгся на спине, забывшись сном,
Сижу я, как на страже, то мне не нужно даже
Тех нежных слов, что он мне скажет днём.
Ах, не смыкая очи, могла бы я все ночи
Украдкой эти губы целовать.
Но свет зари всё выше, и голуби на крыше
Вот-вот уж ворковать начнут опять.
О, как же мне их мало – часов, что из бокала
Рукой проворной льёт ночная мгла!
Пусть он ещё немножко поспит, чтоб я сторожко
Его спокойный сон поберегла.
Я милого укрою волос моих волною,
Чтоб сохранить подольше этот сон,
Чтоб солнечные спицы не лезли под ресницы,
И пенья ранних птиц не слышал он.
Как сладко и уютно лежать и поминутно
Вбирать рукой его руки тепло,
Пока, янтарным блеском скользнув по занавескам,
К нам в окна снова утро не вошло.
Уильям Эрнест Хенли (1849–1903)
Двойная баллада о жизни и смерти
Актёры заняты игрой,
Храбрятся трусы, лгут пророки,
Уходят пьяницы в запой,
Священники клеймят пороки.
И эти вопли, дрязги, склоки
Не прекратятся до тех пор,
Пока не выйдут наши сроки:
Судьба – скрипач, а жизнь – танцор.
Когда одето небо мглой,
И ветры резки и жестоки,
Опавший парус над кормой
Взметнут воздушные потоки,
Помчат туда, где на востоке
Открыт сияющий простор,
В твоей душе рождая строки:
«Судьба – скрипач, а жизнь – танцор».
Несчастный брак, неравный бой,
Налоги, кляузы, зароки –
Всегда доволен будь судьбой.
Пускай бургундцы нынче в шоке,
А ты избавься от мороки –
Верь: твой успех и твой фавор
Не так уж, в сущности, далёки:
Судьба – скрипач, а жизнь – танцор.
О яствах думает сэр Джой,
Сэр Дик – о кресле и шлафроке,
Сэр Чарльз – найти Грааль Святой,
Сэр Джеймс – купить себе брелоки.
А там, где скалы крутобоки,
Тристан летит во весь опор
И дует в рог, напружив щёки:
Судьба – скрипач, а жизнь – танцор.
Агнесса хороша собой,
Но верещит, под стать сороке.
У Молли был бы рад любой
Брать каллиграфии уроки.
А вот у Клер свои заскоки:
Когда вступает с мужем в спор,
Тому грозят кровоподтёки:
Судьба – скрипач, а жизнь – танцор.
У Джилл есть Джек – у каждой свой;
В них бьют невидимые токи.
Чтоб мир не стал тебе тюрьмой,
Не отвергай мои намёки.
И муравьи, и диплодоки
(Поверь мне!) – все как на подбор
Лишь в паре пьют из жизни соки:
Судьба – скрипач, а жизнь – танцор.
Посылка
Пусть те, кто в мире одиноки,
Вам посылают свой укор.
Вперёд! Плевать на их упрёки!
Судьба – скрипач, а жизнь – танцор.
Оскар Уайльд (1854–1900)
Дом Проститутки
Услышав танец озорной,
Широкой улицей ночной
Мы вышли к Дому Проститутки.
Там, заполняя яркий зал,
Вальс «Treues liebes Herz»* звучал,
Рукоплесканья, смех и шутки.
Там, сквозь оконный переплёт,
Как чёрных листьев хоровод,
Отражены на занавеске,
Под звуки скрипок и фанфар
Кружились тени странных пар,
Напоминая арабески.
Скелеты, выстроившись в ряд,
Вперёд-назад, вперёд-назад
Своих партнёрш вели в кадрили,
Потом под медленный мотив,
Друг друга за руки схватив,
По залу с топотом кружили.
Вот отвратительный фантом
Танцует, скалясь чёрным ртом,
С марионеткой разодетой;
Вот, как живой, застыл один
В дверях балкона Арлекин,
Попыхивая сигаретой.
И я возлюбленной сказал:
«Собрались мёртвые на бал!
Кружится прах в лучах заката».
Но от меня ушла она,
Внимая скрипке из окна,
В жилище смерти и разврата.
Оркестр запнулся и умолк.
Затих танцоров шумный полк...
В широкой тоге нежно-белой,
Тесьмой серебряной горя,
По длинной улице заря
Скользила девочкой несмелой.
___________________
*«Сердце, верное любви» (нем.) – вальс И. Штрауса.
Джон Мейсфилд (1878–1967)
Прощальная песня
Всё тише струится по жилам кровь, и в сердце за сбоем сбой,
А значит, настал, наконец, мой срок отправиться на покой.
И если мой срок, наконец, настал, несите скорей меня
На вечную вахту мою, где мне уже не увидеть дня.
Я прожил свой век: я пил-проливал Господней чаши вино.
Несите меня на вершину холма, где мне лежать суждено,
Укройте могилу сырой землёй, валун положив в ногах,
Чтоб ветер один прилетал ко мне тревожить мой бедный прах.
Укройте могилу сырой землёй, а после, взгрустнув чуть-чуть,
Меня оплакав и помолясь, пускайтесь в обратный путь.
Ступайте и, может быть, как-нибудь, выпив вина глоток,
Вздохните легко, помянув добром того, кому вышел срок.
Из шотландской поэзии
Тобайас Смоллетт (1721–1771)
* * *
Он мне нравится, но, свои чувства скрывая,
Я взамен опишу одного негодяя.
Полагаю, он может читать между строк
И поймёт без труда мой прозрачный намёк.
Он неловкий танцор и тупой юморист,
Как ворона, спесив, как сорока, речист.
Он труслив, как овца, и надут, как павлин,
По-гасконски хвастлив и лицом бабуин.
Он свирепей, чем лев, ненасытней, чем вол,
Переменчив, как волны, бездушен, как мол.
Он упрямей осла и услужливей пса,
Шаловлив, как макака, хитёр, как лиса.
А сложи это вместе, и каждый поймёт,
Что в мозгах его ветер, а на сердце лёд.
Но я верю: он может читать между строк
И легко разгадает мой тонкий намёк.
Аллен Каннингем (1784–1842)
Пиратская песня
Мы в Индию, леди, с тобой поплывём,
На море мы властвовать будем вдвоём.
Мой парусник – замок, а палуба – трон!
Всё будет твоим до скончанья времён!
Свободно трепещет на мачте мой флаг;
А если в дороге нам встретится враг,
Мы с ним разберёмся за пару минут:
Мои канониры без промаха бьют.
Бурбонские лилии вянут за миг,
И звёзды Америки – что мне до них!
Всю прелесть морей и красу островов
Я щедро к ногам твоим бросить готов.
Всю Яву отдам за волос твоих прядь,
За смех твой и Сабу не жалко отдать.
Пусть землями правит семья королей,
Ты станешь хозяйкой бескрайних морей!
Джон Гибсон Локкарт (1794–1854)
Смерть дона Педро*
Педро с Генрихом – два брата –
Сшиблись в битве рукопашной;
Пальцы в плечи плотно вжаты,
Затвердев в потуге страшной.
Со спортивным состязаньем
Их забавы схожи мало.
Вот уже с глухим рычаньем
Достают они кинжалы.
Всё тесней и ближе оба
Наступают друг на друга,
В их глазах пылает злоба,
Грудь вздымается упруго.
Но при Генрихе – подручный,
Верный паж его, который
Господину неотлучно
Был поддержкой и опорой.
Он, следя за потасовкой,
Вдруг заметил, что сеньора
Враг свалил подсечкой ловкой
И ножом прикончит скоро.
Вмиг на помощь господину
Паж летит быстрее ветра
И, толкнув с разбега в спину,
С ног сбивает дона Педро.
«Пусть король сидит на троне –
Он меня не потревожит.
Но всегда при обороне
Сквайр хозяину поможет».
И тогда, в одно мгновенье
Под себя подмяв злодея,
Брат в него без промедленья
Нож вонзает, не робея.
Огласилось небо стоном,
Кровь из раны захлестала,
И одним коварным доном
В этом мире меньше стало.
____________________
*Имеется в виду Педро I Кастильский (1334–1369) – король Кастилии и Леона по прозвищу Педро Жестокий. Убит своим единокровным братом Генрихом (Энрике) де Трастамара.
Из ирландской поэзии
Джонатан Свифт (1667–1745)
Эхо
Я с молчаньем не в ладах,
А болтать привыкло – страх,
Хоть при этом языка
Не имею я пока.
Я теряюсь, если вдруг
Вразнобой звучит вокруг
Много разных голосов,
Как несущийся с лесов
Гомон зодчих Вавилона –
Вслед за ними упоённо
Я то лаю, то мычу,
То реву, то хохочу;
Вторю звонким птичьим трелям
И влюблённым менестрелям,
Что печальным баритоном
Распевают под балконом,
И свирели пастушка
С близлежащего лужка.
Я и праздность, и работа,
И веселье, и забота.
У меня лишь гром сраженья
Вызывает раздраженье;
И пугает, как ни странно,
Звук трубы и барабана.
А ещё моим ушам
Неприятны шум и гам,
Фальшь неверно взятых нот,
«Бородатый» анекдот
Записного острослова
И – последний вздох больного.
Джордж Уильям Рассел (А.Э.) (1867–1935)
Отшельник
Я избавился от пут
Шумной жизни городской,
И в душе моей живут
Отрешённость и покой.
Даже смерч, хозяин вьюг,
Здесь порой смирит свой бег,
Чтоб ко мне, как добрый друг,
Попроситься на ночлег.
И, лучами серебря
Ветки лип в моём окне,
В предрассветный час заря
Обнимает плечи мне.
А потом ночная мгла
Подойдёт к дверям моим,
Надо мной свои крыла
Распахнув, как серафим.
И, неясно почему,
Вдруг покажется, что я
Здесь, вдали от всех, пойму
Тайну смысла бытия.
Словно некий древний маг
В старом кресле, у огня,
Мне подал условный знак,
За собой позвав меня.
Джеймс Стивенс (1882–1950)
Кружка пива
(Праведный гнев)
Ах, как эта швабра в шиньоне орать принялась,
Когда кружку пива в кредит я налить попросил.
Похоже, сам дьявол манерам учил эту мразь,
За патлы таская в аду и лупя что есть сил.
И, громко вопя, словно бес, что облит кипятком –
Тот кипеж и мёртвых поднять из могилы бы мог –
Меня эта мерзкая тварь наградила пинком
И в ту же минуту спровадила прочь за порог.
Будь здесь её босс, он бы точно поднёс мне питьё.
А с бабой, как правило, грубостью только и сыт.
Так пусть же от чёрта родится хорёк у неё!
Так пусть же Всевышний чесоткой её наградит!
Из американской поэзии
Уильям Каллен Брайант (1794–1878)
Размышления на берегу Гудзона
Трава в росе и тень вокруг меня,
Затишье наступающего дня;
Средь тёмных скал, застывших с трех сторон,
Раскинулся сверкающий Гудзон,
Вокруг него широкие кусты,
Что окаймляют реку с высоты,
А издали над гладью тихих вод
Церковный звон торжественно плывёт.
Всё, кроме этой пяди на краю
Скалы, где над обрывом я стою,
Всё, кроме этой линии холмов,
Чей вид на фоне неба так суров, –
Всё это лишь мираж и пустота,
Что в призрачном пространстве разлита,
И только я один, и уголок
Земли кругом, и – бездна возле ног.
Всё лучшее, что только есть вокруг, –
Уходит, исчезает как-то вдруг.
Но роза, что всего лишь час жила,
Ценней цветка из гипса и стекла.
Любовь, что ты лелеял много дней,
Становится и слаще, и сильней,
Когда ты сознаешь, что смерть близка,
И тем острей сжимает грудь тоска.
Река! здесь, как в раю, покойно мне,
И расставаться тягостней вдвойне.
Пока ещё тиха твоя волна,
Вся ширь небес в тебе отражена.
Но жить в покое – это не для нас,
И, я уверен, где-то через час
Ты снова замутишь речную гладь,
А я – с людской толпой сольюсь опять.
Генри Уодсворт Лонгфелло (1807–1882)
Шекспир
Сеть улиц, где людской водоворот
Кипит, бурля, от края и до края;
Рокочут трубы, к бою призывая;
В таверне, завершив морской поход,
Галдят матросы; колокол поёт;
Резвится во дворе мальчишек стая;
И яркие цветы, благоухая,
Обвили прутья парковых ворот.
Всё это вижу я, когда открою
Том лучшего поэта на земле,
Кто многократно музами воспет
И, награждённый лирой золотою,
С венком из листьев лавра на челе
На троне воцарён как Мусагет*.
______________________
Мусагет* (гр. musagetes) в древнегреческой мифологии – предводитель муз, прозвище Аполлона; имя это стало нарицательным для обозначения покровителя наук и искусств.
Джон Гринлиф Уиттьер (1807–1892)
Царь Соломон* и муравьи
Покинув Иерусалим,
Однажды с сотнею солдат
Царь выехал на променад,
И Савская царица** с ним.
Как красотой своей она
Пленяла всех (хоть и смугла).
Не зря считают, что была
«Песнь песней» ей посвящена.
Взгляд Шебы, острый как кинжал,
Всех смертных повергал во прах.
Он даже в благостных сердцах
Любовь любовей пробуждал.
Подобно солнцу, что, горя,
Восходит над её страной,
Она с улыбкой неземной
Взирала нежно на царя.
А царь – он в мудрости своей
Был столь огромен и велик,
Что в совершенстве знал язык
Всех птиц небесных и зверей.
Путь Соломона проходил
По муравейнику, и вот
Стал этот маленький народ
Взывать к нему что было сил:
«О царь! Ты мудр и справедлив!
Будь таковым и в этот раз –
Не погуби случайно нас,
Своей подошвой раздавив!»
Когда для спутницы своей
Царь перевёл взыванье их,
От изумленья в тот же миг
Взгляд Шебы вспыхнул чуть сильней.
«Как может их презренный рой, –
Произнесла она в сердцах, –
Роптать, что будет втоптан в прах
Столь милосердною стопой?!
Ведь ты для них почти что бог!
Так в праве ль попрекать тебя
Те, что обязаны, любя,
Смиренно пасть у царских ног?!»
«Нет, для меня велик лишь тот, –
Ответ царя был твёрд и сух, –
Кто к просьбам страждущих не глух», –
И повернул коня в обход.
И, вслед за ним пустившись в путь,
Весь Соломонов караул
Тот муравейник обогнул,
Не повредив его ничуть.
А Шеба, царский свой убор
Склонив, промолвила в ответ:
«Успеха твоего секрет
Мне был неясен до сих пор.
О Соломон, хвала и честь
Стране, чей царь, тебе под стать,
Способен страждущих понять,
Не реагируя на лесть!»
______________________
Царь Соломон* – легендарный правитель объединённого Израильского царства в 965–928 г. до н. э. По преданиям, ему подчинялся ветер и был понятен язык зверей и птиц. В основу баллады положена известная легенда о том, как Соломон приказал своему войску изменить путь, чтобы не раздавить муравьёв, чей разговор случайно услышал.
Царица Савская (Шеба)** – легендарная правительница аравийского царства Саба (Шеба), чей визит в Иерусалим к Соломону описан в Библии.
Оливер Уэнделл Холмс (1809–1894)
Пацаны*
Вы говорите, он старик, а с виду как юнец?
Не вижу в том большой беды. Поймите, наконец:
Безбожно врут календари, а старость – это бред!
Сегодня нам, как ни крути, всего лишь двадцать лет!
Да, ровно двадцать! Кто сказал, что это, мол, обман?
Гоните вон его, друзья! Он просто в стельку пьян!
А то, что волос в седине… Внимательнее будь!
Ведь это просто снег виски припорошил чуть-чуть.
Ах, нет, не снег! Я пошутил. Давай без дураков!
По ходу, это шелуха от лавровых венков,
Тех, что в себе ещё хранят следы былых побед,
Хоть и попорчены слегка и потеряли цвет.
И пусть твердят про нас, что мы уже не пацаны,
Что мы должны прийти в себя и поумнеть должны –
Всё это фикция, друзья, враньё, галиматья!
Вот тот пацан зовётся «Врач». А тот пацан – «Судья».
Того мы «Спикером» зовём. А этот малый – «Мэр».
Он юн, как вы, хотя его и ставят нам в пример.
Вот «Конгрессмен» – так все его зовут у нас шутя.
А это наш «Святой отец» – он вообще дитя.
Тот «Математик» и, пускай годами слишком мал,
Недавно книжицу свою в Британии издал.
В среде учёных он теперь имеет крупный вес
И Академией наук возвышен до небес.
А этот – парень хоть куда, на выдумки богат,
Светлейший ум, не голова – трёхпалубный фрегат!
И если речь начнёт толкать – пылает, как пожар!
Сейчас он – «Сквайр», но мы его прозвали «Божий дар».
А тот пацан, хоть с малых лет и носит имя Смит,
Весьма почтенный человек и очень знаменит,
Храбрец каких ещё сыскать и малый о-го-го!
Недаром блещут ордена на планках у него!
И тот, чей смех сейчас звучит, отнюдь не пустозвон.
Уверен, ангелов синклит заходится, как он,
Когда благим его делам в раю ведёт учёт:
Он пастырь нищих стариков и маленьких сирот.
Да, мы всё те же пацаны – зазнайки и шуты,
Мы так же веселы, как встарь, наивны и чисты,
Всю жизнь привыкшие играть кто словом, кто пером.
Я сомневаюсь в том, что мы когда-то подрастём.
Так пусть же вечно будет жить наш юношеский пыл –
И в зимний день, и в летний зной – таким же, как и был!
Пусть милосердный наш Господь не будет к нам суров
И бережёт своих детей – точнее, ПАЦАНОВ!
____________________________
*Стихотворение написано в 1859 г. в честь 30-летия встречи выпускников Гарвардского университета, в котором учился поэт.
© Александр Васин, 2021.
© 45-я параллель, 2021.