* * *
Подмораживает. Луна.
Полотно голубого льна
на булавочках звёзд растянуто.
Время позднее. Ранний март.
У котов – сезонный азарт,
и надежды их не обмануты.
Всё потаяло, снега нет,
но везде водянистый свет
и лагунами, и заливами,
и везде ледок молодой
прорастает, хрустя слюдой
под шагами неторопливыми.
Голубым сияньем oблит,
разметавшийся город спит,
и ни ангела с ним, ни няньки.
Светят два или три окна,
безмятежность и тишина,
как на хуторе близь Диканьки.
Ни следа дневной суеты…
Вдохновенно орут коты!
Только им да луне не спится.
Ночь приветлива, ночь светла!..
Редко-редко мелькнёт метла,
а на ней нагишом – девица…
* * *
Эта внутренняя речь, или, может, нутряная, –
здесь о ней напоминает только зыбкое тепло –
может литься или течь, или форму принимает,
если словом обнимают, лепят лепетную плоть.
И по райским муравам, и по личной преисподней –
вот и выбежал на волю расторопный ручеёк.
Но вот именно, что там всё как раз и происходит,
не вникая ни на долю в назначение своё.
Вещь в себе – особый сорт между прочими вещами.
На агоре не вещает, в тихой келье ворожит.
Плодородный влажный сор день стиха предвосхищает,
насыщает и смущает всемогущим чувством «жить».
Гуси-Лебеди
Распахнувшимся, синеглазым,
как разбуженное дитя, –
над степями и над Кавказом
караваны гусей летят.
Неоглядным, холодным, длинным –
посылают в далёкий край,
то ли линией, то ли клином,
узелковые письма стай.
Многомерным узлом завязан,
обнесён чешуёй границ,
удивляет наземный разум
тяготеющих к Югу птиц.
Над Алеппо и над Синаем,
над песками и над золой
гравитация их сквозная
проницает воздушный слой.
Не пытаясь понять законы
неопрятного дележа,
опасаясь стальных драконов,
изрыгающих рёв и жар,
полагая вражду позором,
обходя очаги огня,
неуклонно ведут к озёрам
оперившийся молодняк.
Покидая на срок лиманы,
перелётный ордер храня –
за Египтом и за Суданом,
где не рвётся в клочья броня,
на короткой точной глиссаде,
не задействуя тормозной,
на озёра Замбези сядут
в ослепительный блеск и зной.
Снежные ямбы
Триптих
* * *
Под вечер снег изрядно измельчал,
но сыплет бодро. Верно, быть морозу.
Пушистая белёная вискоза –
дарёной шубой с божьего плеча.
Когда Стрибог волением своим
кристаллизует внешние идеи,
худеют тучи и слегка скудеют
разреженные горние слои.
Хозяин зим, распорядитель вьюг,
он знал, что нужно тут, и принял меры.
Холодное бурленье тропосферы –
его забава, промысел, досуг.
Дыхание морозных альвеол
рождает снег. Он дышит, будто пишет,
всегда разнообразно. Гений свыше –
уж он-то никогда не пишет в стол.
Спешат машины. Крыши порошат.
Уместны и чьему-то глазу сладки
небесной манны щедрые остатки.
Вот небо стало ниже, а ландшафт –
пригляднее и глаже. Ночь близка.
Исходит год на Главном Репетире…
и всё бы ничего в подснежном мире,
когда бы не жестокая тоска.
Tabula rasa
Похоже, затевается снежок.
Он зреет в сером облаке над нами
чудными слюдяными семенами.
Неплотно перехваченный мешок
битком набит шестиугольным пухом.
По срокам, по приметам и по слухам
зиме давно пора начать посев –
да всё никак не соберётся с духом,
не до конца, как видно, обрусев.
Похоже, начинается снежок!
Он реет в сером воздухе над нами,
над плавнями, составами, домами…
Ни грузный шаг, ни заячий прыжок
не смогут избежать запечатленья
в легчайшем из пуховых покрывал,
когда на листьев медленное тленье
он лёг – и чистый лист образовал.
Теперь, когда он всё успел очистить
и сделал всё и строже, и светлей,
проведены на нём изящной кистью
сквозные иероглифы ветвей.
Как снег идёт!.. Какое наслажденье –
предчувствовать, увидеть, осязать –
и в памяти на нитку нанизать
изнеженных снежинок нисхожденье.
С какой-то элегическою ленью
пушинки-альбиносики летят,
летят, по миллиарду на мгновенье,
по промыслу, по щучьему веленью,
и почему-то таять не хотят.
Уже белей мелованной бумаги
дворы и крыши, склоны и овраги,
заснеженными площади лежат.
Как снег идёт… Шуршит на каждом шаге…
Прохожие, бродячие дворняги
И прочие – ему принадлежат.
Мы счастливы присутствовать – не так ли? –
на этом удивительном спектакле,
где занавес подобен кисее.
А в нём и заключается сие
негромкое, но праздничное действо.
Мы все одним томлением больны,
и в этот час ни гений, ни злодейство
в своих поползновеньях не вольны.
Мы чувствуем, и, стало быть, живём.
А всё, что утомилось бытиём
в событий торопливой круговерти,
затихло в летаргии, малой Смерти,
в неистощимой милости её.
* * *
…И вот – поляризация цветов,
союз ночного снега и – не снега
с напластованьем этого – на то.
И павший дух возвыситься готов,
когда приходит Альфа и Омега
порхающими звёздами в Ростов.
И вновь земля благословенна в жёнах!
Оснежены дотоле обнажённых
домов и улиц грешные тела,
сей город, вавилонская блудница,
смущённо и растроганно роднится
со щедрым небом.
Ночь уже бела,
хотя – декабрь и южные широты…
И снадобий не надо приворотных,
а только эта млечная фата –
большая шалость и смешная малость –
чтобы любовь сбылась и состоялась,
забытая с годами, как фита.
Посевом радуг будущего мая
рождается метель, загустевая
белилами на клёне и сосне
и мелом на еловых макловицах.
Душа – легка, и может притвориться,
что в волосах – один лишь только снег.
Даниилу Андрееву
Родился не рабом. Мужчиной, а не дамой.
В России довелось, хоть в Греции теплей.
Она и Белый храм, и долговая яма,
и шахматный квадрант подземных королей.
А мы, в который раз чистилище покинув,
оставив за спиной ужасный мегалит,
играем в поддавки на тряпках арлекинов,
шутов и поваров хозяина Земли…
Как страшно понимать доподлинно, буквально
пророков и святых. Лиловый жуткий свет
хребтом предощущать над этой наковальней,
над русскою землёй, над лучшей из планет.
Страна идей и вер. Страна трудов кромешных.
А всё-таки Бедлам и всё-таки Гулаг.
Молитвенной свечой, берёзовым полешком
сгореть бы нам для той, которая бела…
А всё же не одни. Когорта прорубает
кровавые слои страданий и тоски!
И Santa Rosa там, где искра золотая,
где Роза Мира в срок расправит лепестки.
Вот та, где он рождён. В снегах своих и гарях,
опутанная злом, окутанная мглой,
бессмертных сыновей бессонным взглядом дарит,
поэтов и бойцов за гранью голубой.
* * *
Ветер. Темно. Но, рискуя споткнуться,
скачет мелодия. Спать не хочет
август – и белобрысая «тутси»
в первом часу августейшей ночи.
Ветер… И веет мистической жутью
от тела, которое в ритме «латино»
на негативе, засвеченном ртутью,
на тёмной террасе, на гулких пластинах
колеблется, гнётся, свивается штопором,
руки вдевает в размытые тени,
в сквозящую сеть серебристого тополя
и в перламутровых пятен смятение.
Телом, затянутым в тонкий эластик, –
ветер колдует белая мамба.
Воздух, раскроенный хриплыми ямбами,
склеен движений змеиной пластикой.
Ветер, пойманный магией пляски,
дует порывисто. Ветру лю-у-бо!..
Льнёт, с грудями упругими ласков,
и холодит приоткрытые губы,
и раздувает поздний шансон
шалый муссон.
Крутятся времени плавные лопасти,
сеют мгновенные млечные радуги,
переплетают с таинственной ловкостью
зрелость печали и юную радость,
и, грешную нежность своей натуры
замаскировав леопардовым светом,
теснее сплетается мисс Футурум
в насквозь эротичной ламбаде с ветром.
А он, покидая её коварно,
устав провоцировать вёрткую талию,
снова вливается в русло бульвара,
где бредят витрины прекрасной Италией…
Там, в середине огромного вороха
белого шума и белого шороха,
влажного лепета изобилия –
люди уснули и автомобили,
и саксофона ночной клаксон
усугубляет сон.
Вдоль раннего
О.А.
И снова читал. И понял, как было.
…Водой оставаясь, талой слезой,
она узнавала поэзии силу
и наш мезозой.
И были русла уже тесны ей,
любому клише грозил остракизм,
но всё ещё ставила прописные
в истоке строки.
Она и вправду не представляла,
как много умеет помнить вода,
а память – «не знаю» переплавляла
в негромкое «да».
Свобода воли, свобода боли –
соседи... Кому находить легко
в запруде, луже, на рисовом поле
морских светляков.
Когда пересохшая жизнь мелеет,
мельчает строфа и струна хрипит –
водой оставалась в сезон суховея,
ему вопреки.
Стихии голос, природы малость –
искала единственно точный знак
и соль. А соль навстречу старалась
почувствовать, как
в густом пространстве, в крутом растворе,
опознанный ей пока на глазок,
с рассветом припал к поверхности моря
холщёвый мазок.
Снайперы
Черная дыра зрачка вставлена в систему линз.
У химеры глаз – без сучка. Глаз химеры целится вниз.
У химеры – камуфляж. Высоко взлетела, тварь.
Превращает площади в пляж, на асфальты льёт киноварь.
Киев, Вильнюс и Москва перед ней лежат пластом.
Им ли о телах тосковать, если души смяты пестом…
Длинным пальцам мертвеца хочется живых сердец,
толку, что в конце-то конца свой же в глотку брызнет свинец.
Профессиональный ствол цокнет – и проблемы нет.
Деловитый смерти укол – с людоедом наш паритет.
Он не знает полумер. Варятся идеи-фикс
в черепах таких же химер, в кабинетах с номером «икс».
Смрад, и блуд, и ложь – их дух. Подоплёка шкуры – бакс.
Письмецо от «сорока двух» – деликатный им пипифакс.
Синдикат, консорциум, пул, подлости замес на кровях…
Векторной проекцией пуль ненависть прошита моя.
© Александр Соболев, 2017–2019.
© 45-я параллель, 2019.