* * *
Всплывают из памяти берег рябой,
неспешный зябкий рассвет…
Хвалиться погодой, делами, судьбой
как будто бы повода нет –
а дышится славно. Свежо и серо.
Задонье, канун ноября.
По утренним плавням бежит ветерок,
цепляя тонкую рябь.
На илистой почве – коровьи следы,
кизяк… Наполнен водой,
смиренно становится частью среды
рыбачий дощаник худой.
Утиные клинья стремятся на юг,
стоит в затонах сазан,
и меру разлуки с собой узнаю
по пресным летучим слезам.
И посвист, и шелест, и дольний покой,
тростник шатает волной…
Слоёное небо над сизой рекой
оттенками влаги полно,
и сепией бледной написан по ней
сухих метёлок полёт…
Тридцатую осень навстречу волне
бездонная лодка плывёт.
Три баллады
Морской этюд с драккаром
Дела принимают дурной оборот,
ревёт штормовая погода…
От мысов Бретани, от бранных забот
под режущим ветром на север идёт
норманнский корабль из похода.
С поклажей, пропахшей солёной треской,
идёт он, гонимый звериной тоской
к утёсам далёкого фьорда.
Белёсыми хлопьями пены морской
покрыта свирепая морда.
Идёт, сотрясаясь, идёт напролом,
как лошадь, порвавшая сбрую,
к черте горизонта, встающей ребром.
Текут из ларей пополам с серебром
ячменные щедрые струи.
А шторм, безобразный седой коновал,
хохочет истошно и яро,
роняя зарницы, топя острова…
Терзают и давят валов жернова
смолёное тело драккара.
Во мраке густом устремился к земле,
кленовым листом затерялся во мгле
на волю отпущенный ворон,
и стонут варяги, как дети, сомлев
в ладонях безумного Тора.
А буря, осеннюю жатву творя,
грохочет над их головою,
бурлит ледяная купель октября.
И только один однорукий варяг
припал на весло кормовое.
Но души людские уже не вольны
управиться с ужасом чёрным…
Восходит совиное око луны,
то в тучу ныряя, то в гребень волны,
над их кораблём обречённым.
Иглой под рукой неумелой швеи
идёт он, борта окуная свои,
вдогонку за вороном вещим,
и призрачным светом сырой чешуи
глаза деревянные блещут.
Идёт он, обрывки снастей полоща,
на скорые смертные муки.
Раскручена вихря слепая праща,
и стонут варяги… и доски трещат…
и руны поёт однорукий.
___
* Приют, укромное место
Тигр
В сердце камня проникает стрела,
ощутившая крепость руки и душевную силу.
Классическое хокку
Он шёл, торопясь дойти, под мутной луною,
и большая часть пути была за спиною,
за поясом – два меча и лук за плечами…
А ветер бамбук качал, и совы кричали,
и двигались облаков тяжёлые клочья
и тысячи мотыльков,
подхваченных ночью.
Размашисто шёл стрелок в крылатой метели,
и пять совершенных строк родиться хотели.
Он думал, как в них сольёт мгновенье и вечность,
и бабочек жёлтых лёт в туманную млечность.
То тучи скользили прочь, то в ту же минуту
опять становилась ночь,
как ягоды тута…
И вот, за сквозной стеной сплетённых растений,
где воздух прошит луной и шаткие тени,
где духи ведут во мгле весенние игры –
увидел он вдруг к земле
припавшего тигра…
И горного ветра гул сменился затишьем,
рукав кимоно мелькнул летучею мышью.
В движении том была смертельная сила.
Ушла с тетивы стрела и цель поразила.
И, не усомнясь ничуть в посланце пернатом,
в долину продолжил путь
питомец Ямато.
Когда же расцвёл восток под пение птичье –
пришёл со слугой стрелок за редкой добычей…
И многие сотни лун с тех пор вспоминают
пробитый стрелой валун
и дух самурая.
Баллада об имени
Солдатам и офицерам Плесецка посвящается
Ты можешь словом заклясть огонь?
Хотя – не об этом речь…
Однажды прислали на полигон
летучую Рыбу-меч.
Солдатик-техник, из тех ребят,
ревнующих к небесам, –
он имя подруги, её любя,
на корпусе написал.
И вот, огнём дохнув горячо,
светя миллиардом свеч,
ушла в поднебесье крутой свечой
летучая Рыба-меч.
И снова секции головной
нацелили остриё,
и слово «Таня» белело вновь
на корпусе у неё.
И кто-то пришлый, из важных лиц,
настойчивый в мелочах,
на старт явился с проверкой-блиц –
заслушать и замечать.
Он был педант, и он приказал
следить неуклонно впредь,
чтоб так не баловалась «кирза».
А имя велел стереть.
…При слове «Пуск» ухмыльнулся рок
одним из кошмарных рыл:
он вырвал ракете её нутро –
и кратер жерло раскрыл.
Шатнуло громом лесную глушь,
плеснула заря за край,
и много мужских небезгрешных душ
отправилось прямо в рай…
Был новый запуск. Потом другой…
И милостив был Господь,
и был послушен теперь огонь,
спаливший живую плоть.
Но каждый борт непреложно нёс
способное уберечь
простое имя, что так всерьёз
присвоила Рыба-меч.
* * *
Она сидит в кармане скалы, спиной ко взглядам,
шершавым перстнем, кораллом юрским обрамлена,
и дышит запахом вечной хвои, целебным ядом,
где небо с морем – одна бездонная глубина.
Она несома морским отливом, волной утёса
навстречу полудню и над хлопьями облаков,
и тонкой дымкой курится гавань, и пар белёсый
лежит на выпуклом горизонте, как молоко.
И ветер, прядая к морю коршуном, пряди треплет,
касаясь перьями загорелых летящих плеч,
и парус тела в пространство выгнут, и лета лепет
целует губы и подменяет прямую речь.
Вдоль бухты синей, где белой солью рассыпан город,
своя в ладонях ручьёв и сосен, лощин и скал,
сквозит эфиром, не зная строчек, что станут скоро,
скользит над миром, который радость её взыскал.
* * *
Созвездия вокруг и пустота.
Виктор Конецкий
…Всё – за гранью речённых фраз:
мощно, грозно – и слишком много…
Видишь это, как в первый раз,
как ребёнок, открывший Бога.
Светят млечные рукава,
льют запоздавшее к нам былое.
Вдох – и кружатся голова,
степь и неба гиперболоид…
Время звёзд… Запрокинув лицо,
отстраняя ум прозорливый,
смотришь в То, Что было Яйцом
прежде времён, до Большого взрыва,
когда – себе и папа, и мама –
лежало в нём эмбрионом скорченным, –
и впору зарезаться бритвой Оккама,
набраться всклянь из Медведицы корчика…
Было ли Слово, венец венцов,
что раскололо вселенной дрёму,
произведя истоки концов,
первопричины и палиндромы
«ovo», «око», «оно» и «боб»,
плюс – светил драгоценное просо?..
Чёрная курица, знак хаоса,
зрелым зерном набивает зоб,
чтобы потом яичко снести…
Жадно лакает галактик лужицы
Лев июля… И не вместить
сладкий ужас… А небо – кружится!..
Множатся стрелы – и блики зерцал*,
чёрные дыры – и горняя Слава!
И, называющее Отца,
в сердце звучит арамейское «Авва» –
звеньями звонов, музыкой сфер
под молоточками ксилофониста,
нотой знамений, идей и вер!
Светел полуночный склон кремнистый,
блещет неогранённый щебень
в теле тёмного кимберлита…
Как лучезарен, велик, волшебен
Мир!.. Но превыше всего – сокрытое.
Зримые искры – бренные суть…
Близок крупитчатый Млечный путь,
летним теплом створоженный,
шёпот звёзд не даёт уснуть…
Два ковша – беспредельности жуть
льют из пустого в порожнее…
___
* Доспехи
Между Волком и Собакой
– Почему мы воюем, тамаи?
Л. Лукина, Е. Лукин. «Миссионеры»
…Наутилус, огромный ядерный левиафан –
с развороченным боком. И всё, что внутри – наружу.
Поиграл в солдатики некий террибль анфан* –
и в глазах адмирала – тоскливый и горький ужас…
А подумать – житейское дело. Хотя масштаб
и сейчас ещё потрясает неискушённых.
Но пока у «больших людей» набекрень башка,
не скупись, плати за ленд-лизовскую тушёнку.
Это так, преамбула. Тысячелетний бред
создаёт сюжеты, и трудно от них очнуться.
Это почерк дьявола, это копыта след.
Возмущаться без толку с нашей моралью куцей.
На моём столе распахнут веский альбом,
образец детальности, умный подарок друга.
До кишок пробирает, почище виски со льдом,
оружейный атлас периода Кали-Юга**.
Там отмечено всё, что случалось с умом больным.
Там заточено всё, от «Полариса» до ассегая.
И поэт, превосходный мастер, дитя войны –
он-то знал, как цепляет за сердце сталь нагая.
Это вам не стамеска и не канадский топор.
Человек с оружием – это другой мужчина.
Эффективно проводит внутривидовой отбор
существо, пришедшее в жизнь для её зачина.
Уж такое племя, и нечего тут ловить.
Да и космос – тигром, а не коровой дойной.
От кого известно, что в свете святой любви
мимо власти Творца вселенной любая бойня?!
Ведь недаром смерть черепа катает клюкой,
и почти любой идеал фарширован ложью?
Несомненно, что всё лежит под Его рукой,
и во всякой малости явлено семя Божье.
Но когда малейшая воля Ему важна –
то и Враг силён, и любая мораль – в горошек.
Он судил и делал. Какого тогда рожна
нам делить природу на добрых и нехороших.
Но досаде твоей ничего не дано свершить,
как душе не постичь дилемму ада и рая.
…Иногда мудрец наполняет галькой кувшин,
чтобы в нём, неподъёмном, вода поднялась до края.
Вот и здесь, быть может…
И Бог разделил язык,
чтобы тьма мечом, словно лемехом, нас пахала,
потому что музыка сфер – из жутких музык,
и людей золотого века не терпит хаос.
Потому что яростью недр, камнями небес –
молодой и жадный, страшнее атомной бомбы –
он сжигал и плющил, присваивал нас себе
и от века вершил всемирные гекатомбы.
А теперь, по пути разоряя своё жильё,
мы лишаем его перспективы импровизаций.
На войне, как на войне. Кто же, кроме неё?..
Броненосный зверь – несравненный «цивилизатор».
Так неужто мы, миллионы вокруг убив,
отвергая слепо попытки других ответов,
сберегаем шанс для прихода Твоей любви
и куём кольчугу, чтоб ею прикрыть планету?..
Вот тогда, наконец, рука опустит стилет,
разожмёт сердца всемогущая вера в чудо.
«Не забуду тебя», – сказала один поэт.
Колыбель моя… «как прекрасна она оттуда!..»
___
* Чёртово дитя, ужасный ребёнок (фр.)
** Железный век (санс.)
* * *
Случайнее любых импровизаций,
в летучем откровении стекла
мелькнула – и растаяла. Была –
и нет… вполне могло и показаться.
А подиум весеннего проспекта
в проталинах интимной наготы:
демонстративно зябнут животы,
травмируя мужские интеллекты.
Томленье глаз, округлые колени…
…Её ли я сегодня повстречал?
Страстей пора… Начало всех начал,
источник окрылённых устремлений,
период грёз и – гона у лосей,
красноречивых прыщиков – и почек.
Она, она! На взлётной полосе
её биплан пропеллером хлопочет.
Пора и мне. Довольно срок мотать
заложнику бездарных моногамий.
Колодки прочь! Сырая немота
уже пошла ленивыми кругами.
Куда летим? И что бы нам воспеть
в глухую ночь?.. За срочными делами
дежурный ангел так и не успел
луной заняться. Мраморный гурами,
стиху немалый нанося урон,
втихую сплыл, пресыщенный дарами
пиитов всех времён.
Чему там быть – раёшнику, верлибру,
гекзаметру – а только жребий выбран,
и, кажется, уже не избежать
мгновения смертельного фальстарта:
без лонжи – в ночь семнадцатого марта –
с трапеции восьмого этажа.
Але!.. И пусть ни с чем не сообразны
рифмованные петли и силки –
раскачивает вервие строки
посыл неутолённого соблазна.
Хотя, постой… Давай наоборот:
старается соблазн перебороть
и отозвать упрямые катрены
отведавший жестокий женский сглаз,
в лепёшку расшибавшийся не раз
король арены.
Но гол король, и этот номер гол,
и дьявольски божественный глагол
уже прожёг дыру в районе сердца,
и некий ноготь шлёт его щелчком,
и он летит – за лунным молочком –
сияющий, как новенький сестерций,
на счастье!..
Наудачу, наугад –
на ложе переменчивой мадонны,
где – ап! – пересекается дуга
с её полураскрытою ладонью…
Там простынь лён – и шёлк её плеча,
волненье штор – и сна её пелёны,
и те часы, минуту улуча,
монету изучают изумлённо.
…Зачем чеканен сумеречный стих?
Кому за неоплаканное платят?
Возможно ли ещё приобрести
хотя бы час – на этом циферблате?
…Раздвинул створки облачный сезам –
и Рыба возвратилась поневоле.
Не оттого ли холодно глазам,
и горлу горячо – не оттого ли?..
Когда-то зимний ветер захотел
причинами последствия умножить –
и взгляд давал оправу красоте,
ожесточалось своеволье тел
горячей строчкой и лавандой кожи,
и хвост вращал весёлого щенка!..
…Любовью пахнет женская щека,
и вовсе без любви – она не может.
Моей ли?.. Нет.
Ушло и отлегло,
и не идёт о ренессансе речи.
Бессрочно, неразведанным углём
отложится нечаянная встреча.
Но ветреной апрелевой листвой,
тревожной и отчаянно-зелёной
пребудет молодое озорство
на амальгаме слов запечатлённым.
В глубинах антрацитовых зеркал
не побледнеет бровь её соболья…
Да не отвергнет спящая рука
смирения щербатого обола.
Корявый сонет
Ну, какие стихи, когда
автор у нас – дурак?..
Им, бывает, везёт, а он
строчки запряг тетрадой,
ну, и въехал, что ясный взгляд –
след не его пера,
и куда как милей тебе
шелест других тетрадей.
И какой он покой найдёт
с полночи до утра?
Продолжением губ сухих –
твой поцелуй отрадный,
продолжением жадных рук –
жар твоего бедра…
Даже сердце к тебе растёт
деревом сквозь ограду.
Это сердце, дремучий дуб,
сроду живёт не там.
Каждый жёлудь его и лист
от маяты устал.
Что с того, что не шаток ствол.
Прутья тоже не валки.
И когда, наконец, уснёт,
кровь приструнив свою –
говорит за него стихи
мартовский кот-баюн,
и гостит на его ветвях
тоненькая русалка.
Ретроспекция
Привет, прекрасная.
Под вечер, под ветра свист,
когда пустые парки мечут последний лист,
и осень тянет к паритету с листом пустым –
оставим склонность к пиетету, мы здесь «на ты».
Пусть и нечаянным манером – мы чья-то весть.
Мы тут слегка миссионеры всего, что есть,
и, разумеется, готовы признать родство.
А пишем разно: ты – и новый читатель твой.
…Из ряда книг – твоя не хочет стоять в ряду –
её уводит ломкий почерк, любви недуг.
И неуместны комплименты. Сказать верней –
тебе не нужно сладкой ренты с того, что в ней.
Глоток тоски – и счастья кроха. Свобода рифм –
и смятый всхлипом или вдохом размер и ритм.
Развоплощённое «сегодня», бытийный пат…
они бездомны и свободны – стихи без дат.
Они плывут рекой тумана, и странны тем,
что так мучительно желанны для вечных тем.
Крылатым семечком печали, строфой Басё
они летят, не замечая, что знают всё.
И если день бредёт на плаху с мешком улик –
ты можешь вызволить из праха надежды блик,
подозревать в дегтярной бочке следы её –
и ставить праведные точки над всеми «ё»…
Когда душа – в ушке игольном швеи слепой,
и даже от улыбки больно – одной строкой,
которой век не будет сноса – судьбу кроя,
ты ставишь вечный знак вопроса над всеми «я»…
…Самонадеянный невольник своих тирад,
так он писал, вполне довольный игрой пера…
И всё вместилось, кроме света ночных зарниц,
который шёл из книг поэта, со всех страниц.
Всё так и было, кроме чуда пяти хлебов,
когда от них, к добру ли, худу – взойдёт любовь.
Когда водой и солнцем Крыма – январским днём
она нахлынет нестерпимо в страде о нём.
Когда умолкнет на перроне любой глагол.
Когда он голову уронит в её подол…
Он знать не ведал и не чуял, разумник тот,
какая тихая пичуга гнездо плетёт.
И, погружённый в процедуру, в стихов гламур –
так он писал, несчастный дурень, шесть лет тому.
© Александр Соболев, 2015 – 2017.
© 45 параллель, 2017.