Александр
Смогул

«Мне выделен горький стакан тяжёлого русского слова»

 (16.10.1946 – 01.01.2015)

...всегда был и остаюсь противником смычки личной жизни (биографии) и написанного. Литература – не дневник. Литература (коли того заслуживает) принадлежит всем. Личная жизнь (биография) – только мне. Говорят, надо как-то предварить сию подборку. Надо так надо. Однако зафиксирую только имеющее отношение к так называемому творческому пути.

Родился 16 октября 1946 года в селе Звягино в Подмосковье. Села, в котором родился, больше нет, как, впрочем, и страны, где родился. В силу ряда обстоятельств вырос вне семьи, что многое предопределило в характере, мировоззрении и написанном мною в течение прожитого куска жизни.

В 1964 году в Москве судьба подарила встречу с космическим Володей Бережковым и кругом, в который он меня ввёл: Губанов, Аделунг, Делоне и др. Рад, что сердечные отношения с ним удалось сохранить до сего дня. Во многом эта встреча довершила личностное становление.

Знал, приятельствовал или был дружен со многими людьми, ставшими настолько знаковыми фигурами русскоязычной культуры, что перечень их имён был бы не тактичен в контексте предисловия. В 1968 году, с лёгкой руки Вадима Егорова, (теплоту и любовь к которому тоже пронёс через три с половиной десятилетия) снялся в нашумевшем тогда научно-популярном фильме Киевской КСНПФ «Семь шагов за горизонт» в качестве импровизатора. До 1986 года жил и пытался делать это достойно.

С 1986 года входил в творческое объединение «Первый круг». Много концертировал, изредка печатался. Вот, собственно, и всё, что хотел бы сообщить о себе. Остальное  – стихи, которые не имеют особого отношении ни ко мне, ни к прожитому мной времени.

Будьте счастливы.

Александр Смогул

2013

Две ипостаси

Наверное, лирика Смогула в чем-то родственна лирике такого странного русского поэта, как Иннокентий Анненский. Та же безысходность, та же победа тёмных красок над светлыми, яркими… «Ни ожидания, ни боли»… Конечно, автор немного передёргивает. Боли не просто нет – её-то как раз с избытком. Просто боль уже какая-то… переболевшая. Боль после боли. Как жизнь после жизни. Когда долго болит – привыкаешь, и вроде как уже не так больно. Или – болит так долго, что сам себе даёшь какой-нибудь обезболивающий укол.

Конечно, такой антиромантизм был бы мало привлекателен читателю, не будь это так мастерски написано. Даже не по мысли – по точности выбора слова. По экономности слов для точной передачи смысла мало найдётся равных Александру Смогулу в русской поэзии.

Тупиковость пути, проповедуемая автором – не изыск и не поза. Иногда позади так много, что искренне не веришь в то, что впереди не меньше. Это было бы уж слишком щедрой наградой! Но сам псевдоним автора – синоним преодоления: «Смогу! Последнее “л” почти не слышится». Вся жизнь – сплошное преодоление! Преодоление самого себя, в первую очередь.

В нашем обществе, где каждый мнит себя патриотом, трудно сыскать более русского по звучанию поэта, чем Александр Смогул. Я всегда полагал, что автобиографизм не только не вредит поэзии, но и является одним из достоинств поэта. Почему? Да просто потому, что даже банальные вещи, о которых, казалось бы, даже и говорить писателю бы незачем,  – настолько они избиты и незначительны, когда они переживаются автором как глубокая внутренняя драма, перестают быть банальными и избитыми и вырастают до глубокой исповеди. В связи с этим постоянное открещивание Смогула от автобиографичности своих стихов мне представляется защитно-камуфляжной реакцией, нежеланием представать перед почтенной публикой донага раздетым. Поэт, как и любой человек, тоже имеет право на тайну. И никто не вправе лишать его этого права, даже глубокий, проницательный и потому особенно опасный для автора критик. Вместе с тем, нельзя не признать, что стихи, наделённые большей степенью автобиографичности, просто наголову сильнее других своих собратьев, настолько пережитые, написанные «кровью сердца» строки сильнее выдуманных. Поэтому автобиографичные стихи обнаружить гораздо легче, чем иголку в стоге сена: они выделяются своей энергетикой и степенью правды, даже если написаны от третьего лица. «В него порой вселялся Бог…» – пример такого автобиографического стихотворения.

Невзирая на свой закоренелый пессимизм, пронизывающий едва ли не всю его лирику, Александр Смогул один из немногих ныне живущих волшебников пера, достойных звания народного поэта. Я готов это утверждать, как и то, что стихи его всегда были и будут «несвоевременными». Поясню свою мысль. Они были несвоевременными в советское время, когда был принят ура-патриотизм. Нельзя было рисовать быт грустными красками – это было недостойно строителя коммунизма. Нельзя было ругать войну в Афганистане или сомневаться в её необходимости. Александр Смогул никогда не обращал внимания на то, «как надо» – он всегда чутко прислушивался к голосу своей совести. Наступило новое время – и опять Смогул вроде бы не вписывается со своей правдой жизни. Вроде бы надо писать о положительном – но иногда так трудно его обнаружить в окружающей жизни… А может быть, просто стиль у писателя такой – горький, полынный. Жребий такой в русской литературе. «Мне выделен горький стакан тяжелого русского слова…»

Русский язык хрустит под зубами Александра Смогула, как жареный арахис: он находит родство между близкими по звучанию, но, казалось бы, далёкими по значению словами. «Эта скрипка, что скрепила их души, как скрепка…». А какие у него метафоры: ну прямо гиперболы! И как звучат красиво! «И намертво в тучи вцепились дубы, чтоб небо с планеты не сдуло». «Крест, руки раскинувший, как дирижёр, парил над руинами храма». Как будто автор подспудно решил нейтрализовать неврастению нашего быта прорывающимися сквозь печаль красотами русской речи.

Смогул чувствует одновременно свою чужеродность и сопричастность всему земному – признак большого таланта. Чем своеобычнее, своенравнее человек, тем меньше у него единомышленников, тем острее его одиночество. Но чужое у Смогула – просто отличное от своего, без знака минус. Это чужое тоже можно понять, принять и даже полюбить, ведь все чужое в совокупности и есть «родина с рожей Отчизны», наша Россия.

Как же всё-таки совместились в одном человеке поэт-импровизатор и глубокий, «подводный» лирик? Мне кажется, что эти две ипостаси Александра Смогула немного смещены по времени. Обретя известность в качестве поэта-импровизатора, Смогул постепенно приобретал тот жизненный опыт, который в молодые годы у него отсутствовал. Впрочем, если гении могут одновременно быть злодеями, то почему поэт-импровизатор не может для разнообразия засесть на несколько часов за длинную поэму? Или даже сымпровизировать её на одном дыхании, включив магнитофон, а потом переписать всё это себе в тетрадку? И вообще, кухня художника – запретная зона даже для дружественной критики!

Действительно, поэт подчас пишет такое, что трудно сымпровизировать. Например: «любовь – это просто проклятье прощать». А может быть, это мне, не владеющему искусством импровизации, кажется, что выдать гениальный афоризм вот так, сразу, без подготовки – сложно. Возможно, такой подготовкой для импровизатора была вся его предыдущая жизнь. Столь же вероятно и второе: поэт в этом состоянии сам не ведает, что говорит, но получается глубоко и прекрасно, потому что, как выразился Рильке, «стихи – это опыт». Ведь поэт не просто красиво говорит. Он испытал это на себе: «И я растворился в прощенье…»

У Смогула есть прекрасное стихотворение о высокой отстранённости. Тот, кто переболел причастностью, лечится отстраненностью. Это даже не столько «жизнь после жизни», сколько жизнь выше жизни – ты как бы переходишь на следующий курс университета.

Смогул – реалист, но… мистик – т. е. человек, которому открыты тайные движения души и скрытые пружины порядка вещей. Причем реализм и мистицизм живут у него в нерасщепляемом симбиозе.

Слог Александра Смогула подчас подчеркнуто язвителен. Но не в этой ли колкости, доходящей до самоиронии, кроется особый шарм его лирики?

Фраза «горе от ума» наверняка принадлежала человеку неглупому. Вот и герой Смогула сознает, что есть такое знание, которое способно повредить рассудку человека. Так стоит ли к нему стремиться? Другое дело – если жизнь сама тебе его подсовывает… Подтасовывает соблазны и искушения. А глупый человек – вечно девствен, в переносном смысле, над ним не властны никакие соблазны ума. «Ты хотел бы познанья? Не надо. Я боюсь этой черной дыры». И это говорит человек умный, смелый и мужественный! Отсюда же вытекает и следующий постулат автора: «Талант – скорей изъян…». Безусловно, талантливый человек часто устремлен за пределы познания – и это приводит его к гибели. Более того, талант самодержавен и трудно вплетается в быт и другие стороны жизни человека, от чего страдают близкие люди. Можно сказать, что талант, сознавая свою значительность в мире, часто бессознательно живёт за счёт других сторон своей жизни, принося их в жертву своему дару. Это укрепляет мощь души, но подтачивает её чистоту, из-за чего сам же человек, если он человек совестливый, страдает и болеет. Он часто задает себе вопрос: а стоит ли овчинка выделки? Вдруг его писания так никому и не понадобятся – по большому, «гамбургскому» счету? Но, пленник своего таланта, жить иначе он уже не может…

Что ещё удивляет меня у Смогула – лермонтовское отношение к Родине: «Люблю Отчизну я, но странною любовью…» Лермонтовскому «немытая Россия» вторит смогуловское «родина с рожей Отчизны». Для Смогула Россия – не третий Рим, не мессия и не богоизбранная страна. «Когда, до жестокости прям, о Родине думаю грешной… не надо её проклинать – она уже проклята Богом». Безусловно, как это часто бывает у Смогула, в этом есть некая гипербола, преувеличение. Но мы, читатели, прощаем ему не совсем справедливый взгляд на Родину, понимая, что это у него от высокой степени любви. Так ребёнок, считая, что у него плохая мать, тем не менее, любит её за то, что другой не дано, любит за то, что мать и Родину не выбирают…

Александр Карпенко

2013, январь – апрель

Москва

Творчество