* * *
Ползёт расплавленный поток
по склонам, чащам и полянам,
и гибнет крохотный росток,
и гибнет город Геркуланум.
Грибом-поганкою возник
высокий смерч огня и дыма,
и гибнет тоненький тростник,
и гибнет город Хиросима.
Я сам свидетель этих сцен,
Я видел дым над Сталинградом,
явленье падающих стен,
степных стеблей, горящих рядом.
Нерасторжима дней чреда,
как родники, ручьи и реки.
Горят ростки и города
и остаются в нас навеки.
1983
Памяти Владислава Ходасевича
Везувий зев открыл – дым хлынул…
Так вот он ты каков, прославленный залив,
дугою берегов охваченный корявой,
таким ты был, когда Везувий, зев открыв,
окрестность затопил быстротекущей лавой.
Теперь стоит себе и курит, присмирев,
злокозненный хитрец, злопамятный тихоня,
а порт Неаполя гудит во весь свой зев,
и окна дребезжат, и двери на балконе.
Ночные фонари отражены волной,
и мачты зыбятся безлистой чашей леса,
все пахнет рыбою и гарью нефтяной,
мазутом и смолой, ну что твоя Одесса.
Когда-то здесь бывал приезжий из Москвы,
вдоль огненной дуги над морем проезжал он,
трещал мотоциклет и, встав из синевы,
адмиралтейский шпиль вонзался в сердце жалом.
О невозвратный мир, куда дороги нет,
где над Москвой-рекой нахохлились домишки…
Опять под окнами трещит мотоциклет,
и слышно, как вопят портовые мальчишки.
За окнами вода, синеют острова,
Везувий высь коптит, подмяв поля подножьем,
Но, слава богу, есть деревья и трава
в московском дворике, куда вернуться можем.
Поединок
Тебя пригнали.
Меня не гнали.
Я дома был. Ты в чужом дому.
Мы с тобою встретились среди развалин,
и врагами были мы потому.
В наступленье ты был. Я был в обороне.
Я себя не щадил. Тебя ли жалеть?
Разве мог я за Волгу уплыть на пароме?
Разве мог на твоем пути не залечь?
На горящем вокзале,
на разрытом перроне
кровь запеклась –
и об этом
речь.
Речь об этом велась.
Речь об этом ведётся,
как тогда, –
до победного, значит, конца.
Встретились мы – не два полководца,
не два дипломата.
Двадцатилетних два огольца.
Но о нашей встрече писалось в сводках,
затаили дыхание материки.
Ты вскинул оружье.
Так, значит, вот как!..
И, видно, щёлкнули разом курки.
Я остался в живых. Говорят: повезло мне.
Ты уткнулся, похолодев добела,
в опаленные камни каменоломни,
которая городом прежде была.
* * *
Совсем я не был зол или жесток,
но был обучен действовать прикладом,
стрелять, швырять гранату, бить под вздох,
и сам я весь прострелен и заплатан.
Я вышел из обстрелов и атак,
и потому, как это и ни грустно,
порой во сне сжимается кулак
и челюсти сжимаются до хруста,
но ранним утром тянется рука,
уже забыв о грубом и жестоком,
чтоб выпустить на волю мотылька,
который бьётся меж оконных стекол.
* * *
Видно, я умру в своей постели,
сердце остановится во сне,
потому что мимо пролетели
пули, предназначенные мне.
Мог бы я лежать с виском пробитым,
на винтовку уронив ладонь,
равнодушный к славе и обидам,
незапятнанный и молодой,
собственною кровью орошённый,
ненавистью первой обожжённый,
подсечённый первою бедой.
Проводы
На чёрном полустанке
в задымленном году
лежачие подранки,
мы слышали беду,
там, на платформе чёрной,
где в паровозный вой
влился гобой с валторной
и барабан с трубой.
В вагоне санитарном
сквозь дрёму и угар
над запахом камфарным
взлетела медь фанфар,
и, словно по тревоге,
привстала вся братва:
безрукий и безногий,
а кто – живой едва.
За окнами вагона
над пёстрою толпой
мешался вздох тромбона
с взывающей трубой,
и женских плеч молчанье
в объятиях мужчин,
и детских глаз мерцанье,
и слезы вдоль морщин.
Кого-то провожали,
и кто-то голосил,
куда-то уезжали,
и барабан басил,
и вышла из-под спуда
всеобщая беда,
ведь были мы оттуда,
а эти шли туда.
* * *
Вкус железной воды из колодца,
солнце марта и тающий снег –
всё, что было, при нас остаётся,
было – сплыло, пребудет вовек.
Всё, что радостно, всё, что печально,
не исчезнет во все времена:
та ладонь, что махнула прощально,
та щека, что от слёз солона.
* * *
Когда вперёд рванули танки,
кроша пространство, как стекло,
а в орудийной перебранке
под снегом землю затрясло,
когда в бреду или, вернее,
перегорев душой дотла,
на белом, чёрных строк чернее,
пехота встала и пошла,
нещадно матерясь и воя,
под взрыв, под пулю, под картечь,
кто думал, что над полем боя
незримый Ангел вскинул меч?
Но всякий раз – не наяву ли? –
сквозь сон который год подряд
снега белеют, свищут пули,
а в небе ангелы летят.
27 января по старому стилю*
Всё мне чудится призрак дуэли...
Пуля в грудь. Под ребро. Наповал.
Я такое уже испытал,
две отметки остались на теле.
Невзначай ударяет металл:
словно палкою промеж лопаток,
а потом – то ли жив, то ли нет,
то есть полный расчёт иль задаток
на всю жизнь до скончания лет.
Пули, раны – все это пустое
по сравнению с болью обид,
где тебе ни дуэли, ни боя,
где не насмерть, а всё же убит,
долгой мукою взят за живое,
сердцем принял не пулю – сверло.
Белый снег на поляне – как просто,
красный снег под тобой – как тепло!
От ранения и до погоста
все пути, все следы замело,
чистотой замело, белизною:
ни любви, ни разлуки, ни слёз.
Юность, боль моя, что ж ты со мною
до седых не простишься волос.
---
*День дуэли Пушкина с Дантесом.
* * *
В ночах резни, в ночах больших пожаров,
когда крестами двери отмечали,
и падал на людей горящий кров,
иные спали крепко, без печали.
А в дни совсем недавних катастроф
мы затыкали уши и молчали,
и занимались сочиненьем строф,
и славили притом не палача ли?
Большие дети маленьких отцов,
мы запирали двери на засов,
забыв, что есть подмога и пощада,
и, если говорить начистоту,
благословляли нашу глухоту,
глухих отцов глухонемые чада.
Молитва
Помилуй, Боже, тех, кого люблю,
спаси их недоверчивые души,
дай уцелеть большому кораблю
и малому плоту дойти до суши.
Меня прости за то, что забывал
о жалости, о совести и чести,
дай пережить любой девятый вал,
дай быть, где скажешь, но со всеми вместе.
* * *
Как заслужено, так и случится,
в должный час, никуда не спеша,
отлетит незаметно душа,
бесконечного мира частица,
и, однако, лучи сентября
мне стучатся в окно, говоря
воркотнёй голубей неосенней
и осиновой летней листвой:
«Он с тобою, он все ещё твой
мир людей, голубей и растений».
Из переводов
Иоганн Вольфганг Гёте
(1749 – 1832)
* * *
Когда в бескрайности природы,
Где, повторяясь, всё течёт,
Растут бесчисленные своды
И каждый свод врастает в свод,
Тогда звезда и червь убогий
Равны пред мощью бытия,
И мнится нам покоем в Боге
Вся мировая толчея.
Людвиг Тик
(1773 – 1853)
* * *
Брёл в мечтах я на прогулке,
Иногда глядел вокруг,
В тихом вешнем переулке
Повстречал красотку вдруг.
– Ты, мой ангел, ждешь кого?
– Жду я друга своего.
– Пожелай – я другом буду,
Стану верным, дам обет.
– Белый свет пройди повсюду,
Но таких, как друг мой, нет.
– Ты возьми меня на срок.
Верность часто нам не в прок.
– Не целуй меня, уйди же!
Не хочу! Какой нахал!
Не уйдёшь – возненавижу!
Так никто не поступал!
Поцелуй мне твой постыл,
Ведь силком не будешь мил.
– Но твои как вишни губы,
И лобзанья словно мёд,
Как твои мне ласки любы,
Поцелуешь – нет невзгод!
Трону сердце – слышу стук.
Сколько счастья, сколько мук!
– Перестань! Как сердце стало
Биться под твоей рукой!
Нет, мне вовсе не пристало
Голову терять с тобой.
Всё искал ты к сердцу путь,
А теперь лобзаешь грудь.
– Если сбросить без изъятья
Юбки, ленты, весь наряд,
Ты, свободная от платья,
Станешь краше во сто крат.
Помни: всё, что ни надень,
На тебя бросает тень.
О, когда бы знали люди,
Что скрывает твой покров!
Полноту прелестной груди
Обласкать мой взор готов,
Видеть блеск колен и плеч,
С бёдер пояс твой совлечь.
Теодор Агриппа д’Обинье
(1552 – 1630)
* * *
Осточертело мне транжирить мой досуг,
Свободу продавать мне больше неохота,
На что-то уповать и ублажать кого-то,
Во имя долга быть одним из верных слуг.
Мне больше по душе пустынный горный луг,
Ночлег под скалами и мрак под сводом грота,
Густая сень лесов, где нега и дремота,
Где столько отзвуков рождает каждый звук.
Принцесс увеселять и принцев надоело,
И даже мой король, который то и дело
Мне дарит милости, увы, постыл и он.
От почестей и ласк держаться бы подале,
Не надо их совсем, уж лучше быть в опале,
Чтоб не кричал никто, что я хамелеон.
© Александр Ревич, 1982–2012.
© 45-я параллель, 2012.