Александр
Ревич

Мистика взаимоперетекания

Из книги судеб. Александр Михайлович Ревич (настоящее имя Рафаэль Михайлович Шендерович; 2 ноября 1921, Ростов-на-Дону – 24 октября 2012, Москва) – русский поэт, переводчик.

До войны учился в военном училище пограничных войск в Орджоникидзе, вышел из него лейтенантом – и сразу был отправлен на фронт. В Молдавии попал в плен, бежал, добрался до «своих», в результате в декабре 1941 года им занимался Особый отдел Южного фронта, позже переименованный в СМЕРШ. Следом – штрафбат, тяжёлое ранение, восстановление в офицерских правах, демобилизация после третьего ранения. Награждён орденом Красной Звезды, медалями.

Как поэт-переводчик стал активно печататься с начала 50-х годов, издал несколько сборников оригинальных стихотворений; стихи писал и по-польски, и в Польше эти стихи печатали, но до сборника дело не дошло. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького (1951). Член Союза писателей СССР (1952). Преподавал на кафедре художественного перевода Литературного института имени А. М. Горького (1994–2009).

Хотя в переводе Ревича (с подстрочника) отдельными книгами выходили то филиппинские, то адыгейские классики, главным делом его жизни стали перевод книги Верлена «Мудрость» и полный перевод «Трагических поэм» поэта Агриппы Д’Обинье (вышел в 1996 году, отмечен Государственной премией РФ).

Первоисточник: Википедия

Поэму убила проза

– Александр Михайлович, это ваше первое избранное?

– Первое большое избранное. Выходила книга «Десять поэм» в 94-м и небольшое избранное из стихотворений «Чаша» в 99-м. «Дарованные дни» – спасибо издательству «Время» – наиболее полное: моих личных стихов (не считая переводов) 340 страниц в подборку.

– Есть ли у вас лирический герой?

– Без этого невозможно. Понятие «лирический герой» дискредитировано практикой советской поэзии. На мой взгляд, там это не настоящее лицо, там это скорее маска. Я есть, конечно, лирический герой своих произведений, но не в советском понимании. Я просто пишу дневник. Я ничего не типизирую – я есть. Я в стихах такой, какой я способен для плача.

– Как всякий раз приходит к вам замысел большой поэмы (а у вас их несколько)? И ещё вопрос, более широкий: почему сегодня жанр поэмы в русской поэзии почти не востребован?

– Поэма? Этот жанр нельзя путать с эпосом. Поэмы Гомера – это эпос. Так же, как «Махабхарата», это эпос. Я даже думаю, что дантовская трилогия «Божественная комедия» – это не поэма, это вселенная.

Наши милые жители ХХ века (то, что называют Серебряным веком, – не люблю этого термина), не понимая того, что функция поэмы кончилась, продолжали их писать… Кончился её век. Почему немое кино кончилось? Его заменило звуковое. А сейчас кинематограф убивается телевизором. Поэму убила проза.

Но остается чувство её, поэмы, нужности. И я однажды понял, что важнейшее, что случилось со мной в жизни – трагическое начало войны и плен, – в цикл не влезает. И я попытался написать странную поэму – чуть-чуть склеенную. Сюжет раскололся: с одной стороны – эпизоды происходящего, и – где-то в будущем – обсуждение этих эпизодов во время протокола допросов. То есть я, по существу, попытался создать некую драматическую поэму. Местами – удачно. Сельвинскому она очень понравилась. Он считал, что я его ученик. На самом деле – иное. Я потом понял одну вещь: поэма нужна, но очень короткая. И я написал первую свою поэму – о том, как я не написал стихотворение. Она так и называется «Поэма о недописанном стихотворении» – о том, как я хоронил маму. А кончалась поэма так: «Стихи о птицах дописал я после…»

После этого поэмы из меня попёрли… Все они есть в «Дарованных днях».

– Завершающий раздел книги – «Переводы». Чем для вас в 60-70-е годы был поэтический перевод – ведь не подёнка же, а явно вдохновенная обитель, смежная вашему персональному творчеству? Сергей Шервинский замечал, что вы непрерывно учитесь у иностранных поэтов первого ряда. Как происходила эта «учеба»?

– Он, Шервинский, не совсем так сказал. Он мне просто дал совет. «Когда вы учитесь у русских поэтов, очень легко сползти к эпигонству, а на тех учиться можно – у них другое мышление».

Фигура Теодора Агриппы д’Обинье для меня всегда была первостатейной. Это человек героизма не только религиозного и не только батального – героизма человеческой мелочи в каждом поступке. У меня был момент, когда я хотел стать кальвинистом, – настолько он влиял… И вот мне предложили переводить поэтов Возрождения для «Библиотеки всемирной литературы», БВЛ. Я взял его переводить. Переводил сонеты, а потом втянулся. Он втягивает, как водоворот.

Мне сначала дали французскую премию за перевод Агриппы (года за два до нашей Государственной) – и там был обед. Посол меня усадил рядом с собой и задал мне вопрос: «Что вам дал Агриппа?» Я ответил: «С’est la route a la croi…»

– Это дорога к вере, да?

– Да. Он – единственная историческая личность, чей портрет у меня стоит за стеклом книжного шкафа. Он живой для меня. Но дело не только в этом. Пока я переводил его, у меня изменился почерк. Совершенно стал другой. У меня был такой остроугольный почерк – и вдруг я стал писать кругло. Я не мог понять, в чём дело. Когда я, уже закончив перевод книги, увидел автограф Агриппы, то понял (хотя написано это было по-французски): мой почерк. Вы, Танечка, понимаете, о чём я говорю?

– Конечно. Настоящий перевод – это мистика взаимоперетекания.

– Да. И я однажды сказал Женьке Рейну, который нарывался и мне всё время говорил: «Зачем ты переводишь? Ты поэт. Пиши сам. Зачем тебе переводы?» – и я однажды ему ответил: «Когда ты переводишь своих кубинцев, ты должен туда влить свою кровь. А это меня поднимает на такую высоту, что в меня переливается его кровь. Это ни тебе, ни твоему другу Бродскому Оське во сне не снилось».

– А что вы сейчас пишите? Не наступила ли, как бывает, пауза после выхода столь важного для вас «Избранного»?

– Я спокойно продолжаю писать стихи. Переводить сейчас не перевожу. Последний был Галчинский. Только что вышел в издательстве «Вахазар», там много и моих переводов.

– Александр Михайлович, вы только что подготовили для того же издательства «Время» нового и совершенно «своего» Илью Сельвинского. Если лаконично: что для вас самое главное в этом поэте?

– Он был человеком, ничего не понимающим в истории. Он в этом смысле был городской сумасшедший. Ничего не понимал, но как художник фиксировал время с невероятной точностью. Он верил в коммунизм, понимаете? Сельвинский был поэтический гений, который ничего не понимал в том, что происходит. Он фиксировал происходящее как дитё. Он как тот мальчик из сказки, который крикнул: «А король голый». Пусть заново читают. Пусть думают. Он, новый Сельвинский, очень трудно будет доходить до... Я дал только первые варианты.

– А Сельвинский стихи в какую сторону правил?

– Коммунистов вводил как положительное начало. И не думайте, что он власти боялся, – он действительно сомневался в своей правоте.

– На мой взгляд, в Сельвинском есть какое-то советское язычество… А почему до сих пор для искусство притягательны языческие соки?

– Очень сложный вопрос. Я об этом до сих пор не думал. Но… Вы не обратили внимания на одну вещь? Но протяжении XVIII, XIX, XX веков шёл не просто процесс кризиса христианства – шёл процесс его удавления. Мы дошли до века Антихриста, который навязывает людям язычество. Отсюда – Гитлер с тибетской премудростью, Гитлер – с нордической теорией вечного льда, Гитлер – с идеей примата силы над добротой и снисхождением. Понимаете? Поэтому – Сталин и Ленин. Это всё – одно и то же.

С Александром Ревичем беседовала Татьяна Бек

Первоисточник: «Независимая газета», 2004-07-01

Творчество