* * *
Я полностью завишу от тебя –
Твоих движений, взоров и улыбок,
Ты предостерегаешь от ошибок
Меня, мои же промахи терпя, –
Ведь я категоричен, а не гибок.
И далеко не ангела любя,
Смычку ты уподобила себя,
Меня считая лучшею из скрипок.
Играй всю жизнь, пожалуйста, на ней,
Чем старше скрипка, тем она ценней,
Яви своё счастливое искусство –
Коснись моих послушных струн, и ты
Услышишь звуки той же высоты
И той же чистоты, что наше чувство.
К России
Россия пьёт, Россия тешится,
Спиною о заборы чешется,
В ночи куражится спьяна,
А поутру опохмеляется
И незлобливо ухмыляется,
Дивясь самой себе она.
Талантов за границу выперла,
Деревня брошенная вымерла,
Пополнив города собой.
Кто ж земли возродит колхозные,
Где мужики твои серьёзные –
Неужто все ушли в запой?
А жены, сёстры их и дочери,
Которым будущее прочили,
Презрев удобства и матрас,
Полуобвешанные цацками,
Стоят с улыбками дурацкими
И продают себя вдоль трасс.
Работают с утра до вечера,
Продать, кроме себя, им нечего,
Берут недорого они,
Такие смелые и спелые,
И нарасхват тела их белые
Ласкают лапы шоферни.
А где же ты, Россия трезвая,
Неудержимая и резвая,
Как чудо-белка в колесе,
С дорог атласными лампасами,
С рублёвскими иконостасами
И без Рублёвского шоссе?
Где ж ты не с хамами, а с храмами,
С комедиями, а не с драмами,
С размахом крыл, с разливом рек
И с колокольнями небесными,
Многоязычными, над безднами
Звонящими из века в век?
Где ж ты, которая не плачется,
А если плачется, то прячется,
Чтоб слёз не выказать своих,
Жизнь наизнанку перешившая
И, слава Богу, пережившая
Царей, вождей, владык иных?
Где ж ты, Россия, всемогущая,
Предательство и злобу рвущая,
Как куполами храмов высь?
Какой тебя увидеть хочется,
Такою мне, твоё Высочество,
Явись, Русь-матушка, явись.
Но только светлою, не грустною,
До немоты и спазма русскою,
Святой в борьбе, лихой в гульбе,
Чтоб захотелось без сомнения
Мне умереть от сожаления,
Что я родился не в тебе.
* * *
Поэзия должна быть балом шумным
И тихим скрипом ветхого крыльца,
Глупцам слегка понятною, а умным
Понятной больше, но не до конца.
Поэзия должна быть невесомой,
Как облака, и грозной, как гроза,
Весёлой – в счастье, в горе – невесёлой,
Слезами увлажняющей глаза.
То губы размыкающей в улыбке,
То лбы до боли хмурящей в тиши.
Поэзия должна быть вроде рыбки,
Ловимой в книгах неводом души.
И честной – значит, многим неугодной,
Свободной от общественных систем,
Не в меру благородной, в меру модной,
Легко запоминающейся всем.
На похвалу и почести не падкой,
Высокою по тысяче примет,
Не сладкой и не гладкой, но загадкой,
И трезвой, если даже пьян поэт.
* * *
Маме
Не каюсь в том, что грешил,
но лишь в одном из грехов
Раскаиваюсь – всегда
он мучил сына-поэта:
Всю жизнь я, мама, тебе
почти не писал стихов,
Но чувствовал – напишу,
предчувствовал то есть это.
И начал писать, когда
твой дьявольский диабет
Тебя уложил в постель
и к ней пригвоздил умело.
И всё, что я промолчал
за тысячу тысяч лет
Я выдохнул вмиг, и ты
мой выдох прочесть успела.
Когда же угасла ты
в конце декабрьского дня,
И не инсулин, а смерть
была введена подкожно,
Внезапно, как горлом кровь,
пошли стихи у меня.
Кровь можно остановить,
а вот стихи – невозможно.
Их снова пишу тебе
я в твой безадресный край.
За время, что нет тебя,
я понял, казнясь виною:
Земным бывает лишь ад,
земным не бывает рай,
А вот любовь может быть
земною и неземною.
В твой день рожденья стою
с опущенной головой
Перед могилой твоей,
как прежде, прошу совета.
Мне больно, что ты ушла.
Мне стыдно, что я живой.
Мне страшно тебя позвать
и не услыхать ответа.
* * *
Невдалеке от папиной могилы,
Наследник птичьих голубых кровей,
Пел, выводя рулады что есть силы,
Кладбищенский незримый соловей.
Повеселее песню выбирая,
Он по внезапной общности примет,
Казалось, прилетел сюда из рая,
Чтоб от отца мне передать привет.
Я слушал с благодарным нетерпеньем
Певца, который трелями ласкал
Мой слух и заливался, точно пеньем
Серебряное горло полоскал.
Но, птичью представляющий элиту,
Он – сердцем я почувствовал своим –
Не просто щебетал, а пел молитву
За упокой отца и иже с ним.
Я весь концерт, глотая слёзы, слушал
И мысленно слал «браво» соловью,
Поющему взахлёб, как будто душу
По капельке высвистывал свою.
* * *
Старость есть дряхление
Плюс морщины, лысина.
Ей сопротивление
Проявляю мысленно.
Я о ней не думаю,
Не дарю внимания.
Старость на беду мою
Шлёт напоминания.
Подавляет попросту
Душу, стерва-стервою.
Хоть обычно возрасту
Плоть сдаётся первою.
Прочь гоню старение,
Как молву стоустую,
И живу в парении,
Но порою чувствую,
Что на возраст плюнувший,
Я в тисках усталости,
Как девица юноше,
Уступаю старости.
* * *
Е. Хамермешу
Словно памяти наследство,
Тают прошлого дымы.
С другом детства без кокетства
Новой встрече рады мы.
Час давно уже не ранний,
Ночь плывёт из-за гардин.
Два ручья воспоминаний
Вмиг сливаются в один.
Следом другу-одногодку
Прочитаю новый текст,
С ним в охотку выпью водку –
Два по сто в один присест.
На закуску, без сомнений,
Друг мне скажет прямиком:
– Сашка, ты, конечно, гений,
Рад, что я с тобой знаком.
Не отпив в ответ ни грамма,
Чтоб не ввязываться в спор,
Прочитаю Мандельштама,
Словно выстрелю в упор.
Ранят пули откровений.
И молчаньем подтвердит
Друг, что понял, кто же гений,
И кто рядом с ним сидит.
* * *
Припомнил давнюю картину:
Тогда я был безбожно мал
И дворничиху бабу Нину
Я блядью старою назвал.
Стара – была, а вот блудила
Она в то время или нет,
Не мог я знать, поскольку было
Тогда мне пять неполных лет.
Но в чём-то был уже порочен.
Я сам не верю в этот факт.
А баба Нина, между прочим,
Не получила чуть инфаркт.
Она, по виду обезьяна,
Метлой грозила: «Сатана,
Меня, супругу партизана,
Так обозвать?! Тебе хана!»
Я не полез в карман за словом.
И баба Нина к нам во двор
Явилась вскоре с участковым.
Он ей, приблизившись в упор,
«Кто обозвал вас?» – крикнул в ухо.
Вокруг носилась ребятня,
Но мести ждавшая старуха
В ответ кивнула на меня:
«Да вот он, сукин сын бесстыжий, –
И, от волненья горяча,
Корила, – как не стыдно, ты же
Сын инженера и врача!»
Мои друзья играли в прятки,
А я стоял, как на суде,
И делал вид, что всё в порядке,
Что не проштрафился нигде.
Тот участковый был мужчиной,
Который жаловал детей,
Он сам, наверно, матерщиной
С младых не брезговал ногтей.
И, очевидно, вспомнив сына,
Сказал: «Понятна ваша боль,
Но он же кроха, баба Нина,
Ну что возьмёшь с него?» И вдоль
Пошёл по улице мощённой
И мне не сделал ни фига.
Так навсегда неотомщённой
Осталась старая карга.
Сегодня вновь – к чему лукавить –
Я вспомнил тот далёкий год,
И вмиг восстановила память
Полузабытый эпизод.
Сгораю в мыслях, как в горниле,
За те два слова от стыда.
Они, быть может, правдой были,
Но лучше б я соврал тогда.
С тех пор при жизненных ударах
(Тьфу-тьфу – по дереву стучу!)
Блядей я избегаю старых
И в их присутствии молчу.
* * *
Всё, что в жизни обоюдно, – неподсудно,
Ну, а то, что неподсудно, – непреложно.
Если в доме два актёра – это трудно,
Если в доме два поэта – невозможно.
И хотя стихами ты, как небом, дышишь,
И они уже почти что жизни долька,
Это счастье, что сама ты их не пишешь,
А читаешь или слушаешь, и только.
Если б стала ты писать стихи внезапно
(А такое, безусловно, может статься),
Я б расстался с сочинительством назавтра
Для того лишь, чтоб с тобою не расстаться.
* * *
Я мечтаю втихомолку,
И других желаний нет,
Чтобы дали мне на ёлку
Пригласительный билет.
Чтобы ярок, без помарок
И заманчив был бы он,
Потому что на подарок
В нём имеется талон.
И в сопровожденье мамы,
Молодой ещё почти,
В наш театр русской драмы
Нарядившимся прийти.
Там счастливым от свободы
И до слёз весёлым быть,
И, конечно, хороводы
Со Снегурочкой водить.
И, горя от нетерпенья,
Из окошка, чуть живой,
Сразу после представленья
Получить подарок свой.
В нем – конфеты и печенья,
Сразу нескольких сортов.
Я от умопомраченья
Уплести их все готов.
Но ещё до диабета
Маме целых сорок лет,
И на сладости запрета
У неё пока что нет.
Тот подарок, видит Боже,
С нею честно разделю,
Потому что маму больше,
Чем конфеты, я люблю.
Но промчались годы мимо.
Если честно и всерьёз,
Я сегодня и без грима
Сам уже, как Дед Мороз.
От меня немного толку,
Оттого что много лет.
Не вручают мне на ёлку
Пригласительный билет.
Но у старого придурка,
Как ни пробовал, увы,
Златокудрая Снегурка
Не идёт из головы.
* * *
Снег нисходит отвесный и мелкий,
Впечатление – будто во сне.
Золотые закатные белки
Заблудились на старой сосне.
Ищут выход без страха и спешек,
Обе в мыслях прощаются с днем.
И одна из них держит орешек,
А вторая мечтает о нем.
Глобальный кризис
Басня
Глобальный кризис всех коснулся сфер.
Миллионером стал миллиардер;
Миллионер, утратив капитал,
Богатым человеком просто стал;
Богатый просто стал середняком,
А середняк стал просто бедняком.
И только в мире страшном и чужом
Остался нищий – нищим,
бомж – бомжом.
Мораль я не устану повторять:
Когда нет денег – нечего терять,
А если деньги есть, едрёна вошь,
Не забывай, в какой стране живёшь.
* * *
Гуляет шторм и входит в раж
Волной упругой.
Июльский Крым. Элитный пляж.
Супруг с супругой.
Она, как ангел, хороша,
Собой блистает,
Заходит в море, не спеша,
И в море тает.
Движенья радости полны.
От глаз сокрыта,
Вдруг возникает из волны,
Как Афродита.
Муж – с виду пара ей вполне,
Но глядя гордо,
По отношению к жене –
Жлоб, держиморда.
Слов нежных, если не молчит,
Нет и в помине.
«Да ты же дура!» – он кричит
Жене-богине.
Она ему не дорога.
Союз их сломан.
Наставить бы ему рога,
Чтоб стал козлом он!
Песня старческая жалостная
(исполняется с отдышкой)
Где вы, годы молодые?
Вам давным-давно капут.
Вот и волосы седые
На груди уже растут.
Где вы, силы мои, где же?
Скука. Мука. Маета.
И причёска стала реже,
И реакция не та.
Не пол-литра пью, а граммы.
Настроение – фигня.
Не волнуют даже дамы
Обнажённые меня.
Как повсюду в нашей жизни,
В голове моей бардак.
Стал медлительней, капризней –
Всё не то и всё не так.
Жизнь внезапно надкололась.
Мозг не мозгжет понимать.
Прежним лишь остался голос,
Говорящий: «Вашу мать!»
* * *
На юбилейный вечер
Иду, и мне сказали,
Что важная персона
Сегодня будет в зале.
Поэтому я понял:
Подóбру-поздорову
На входе в зал придётся
Пройти через «подкову».
Плевать, поскольку смело
Я подхожу к «подковам»:
Мне пистолет не нужен –
Я убиваю словом.
* * *
Сопит паучок, паутинку латая,
Планирует с ясеня в русло ручья
Листва, облетая, как ты, золотая,
Моя золотая, и больше ничья.
Торопятся дворники, осень сметая,
Кусты и деревья в парче, а парча
Совсем не простая – как ты, золотая,
Моя золотая, и больше ничья.
Иду сквозь октябрь, переулки листая,
Иду мимо гениев и дурачья,
От радости тая, что – ты, золотая,
Моя золотая, и больше ничья.
* * *
Все поэты в душе скоморохи.
Не доверившись карандашу,
Я заправил чернила эпохи
В авторучку, которой пишу.
Я не лгу, что бы жизнь ни чинила,
Но ввожу в заблуждение вас –
Ведь пока высыхают чернила
Мир меняется несколько раз.
И меняемся мы вместе с миром,
Чтобы снова его изменить.
Жизнь по сути – погоня за мигом
Тем, что хочется остановить.
Но мгновенье неостановимо,
Все иные трактовки – враньё.
И поэтому жизнь – пантомима,
Если с неба смотреть на неё.
Ходим, мечемся, машем руками.
Обнимаем, ласкаем и бьём,
Проживая в обнимку с веками
Долю малую в веке своём.
Обвиняем во всём волю Божью –
Мол, известно ей всё наперёд.
Но мгновенье спустя, правда ложью
Может стать или наоборот.
Ни чьему не подвластна усердью,
Ни вчера, ни сегодня, ни впредь,
Жизнь в мгновенье становится смертью,
И бессмертьем становится смерть.
Далеко до последнего вздоха,
Но не знаю на горе своё:
Чтó закончится раньше – эпоха
Или в ручке чернила её.
* * *
Небо звёздами беднеет,
И на нём, едва видна,
Точно от стыда, бледнеет
Уходящая луна.
Шторм закладывает уши,
Чайки реют, как салют.
Чтобы поклониться суше,
Волны в очередь встают.
Бриз брезгливо брызги сеет
На сосны зеленый зонт.
Точно от стыда, краснеет
На восходе горизонт.
И пока земля проснётся,
Всё в летящих парусах,
Море взвешивает солнце
На волнах, как на весах.
* * *
Я их нашёл вблизи воды
На берегу реки.
О, как легки твои следы
И как неглубоки!
Тянулся пеной к ним прибой,
Целуя, причитал.
А я присел и, как слепой,
Их пальцами читал.
Здесь – пятка глубже, здесь – носок,
Вновь лунка от пяты,
Здесь прилипал к ногам песок,
Весь золотой, как ты.
Я знаю: как рассвет, светла,
В лучах, нагая вся,
Ты здесь ещё недавно шла,
Песчинки унося.
Следы, казалось мне, вели
Медлительный мотив.
Я рядом с ними шёл, свои
Шаги укоротив.
Тысячелетье вдоль воды
Бродил я, как во сне,
Но оборвались вдруг следы,
И ты предстала мне…
Их изучают муравьи
На берегу реки.
Как тяжелы следы мои,
Как всё же глубоки.
Они такие потому,
Что я, песком скрипя,
Не веря счастью своему,
Нёс на руках тебя.
* * *
Коснувшийся небес,
Небросок, как набросок,
Декабрьский соткан лес
Из сосен и берёзок.
Из снега и травы,
Из хвои на сугробе,
Из сонной синевы,
Сочащейся в чащобе
Среди стволов, как фон,
Заливший холст рассвета.
Метельный марафон
Затеяла планета.
Деревья, как дымы,
Встают навстречу снегу,
Десантнику зимы,
Готовому к набегу
На землю, как дикарь.
Мороз сильнее пресса.
В январь спешит декабрь.
Рассвет. Опушка леса.
Сосулек перезвон.
Прозрачно все и голо.
Лишь вьюги саксофон
Вдали играет соло.
* * *
Дабы у сердца больше сил осталось,
Советуют врачи не выпивать.
А мне нетрезвым легче сознавать
И веселей, что наступает старость,
Хоть от годов не чувствую усталость
И запросто, как в юности, опять
Могу ответить шалостью на шалость,
Дурачиться, влюбляться и влюблять.
Лишь сердце, перебоями грозя,
Диктует мне, что можно, что нельзя –
Наверно, мстит – ведь плоть моя тюрьмою
Ему с рожденья стала, но оно
Понять должно, что всё равно в одно
Мгновение скончается со мною.
© Александр Ратнер, 2009–2011.
© 45-я параллель, 2011.