лишний мир
заратустра сидит у огня и готовит грог,
а у ног золотистый барашек всё прыг да скок,
заратустра выходит на солнце, но видит тьму,
и звезда ослепляет больные глаза ему
на торговом пути чайхана, караван-сарай,
магомет предлагает шашлык, налетай давай,
позвоню, говорит, заратустре, халва сладка,
но легко разряжается сорок седьмой ака
иисус у воды колобродит туда-сюда,
он ловец человеков, но очень мутна вода,
не прикормлено место и сети видны едва,
человек не клюёт, а клюют караси, плотва
а над всеми покоится небо, где гладь и тишь,
а под небом живёт человек, пробегает мышь,
разбредаются божии твари, им несть числа,
и никто никому не желает добра и зла
живут
дорогая, тянет туман с низины,
потому и письма пропахли тиной,
и не слышен гул поездов вдали.
а у нас с тобой ничего не будет,
потому что все мы – цепные люди,
даже если суки и кобели.
мы во сне – бессмертные люди-птицы,
перелётны, сказочны, клюволицы,
рождены и брошены в небосвод.
за окном кричит козодой, с болота
в унисон ему подвывает кто-то –
причитает выпь и мурлычет чёрт.
в палестинах наших бесцветно, сыро,
комары к утру проедают дыры,
не спасают дэта и дихлофос.
вспоминаю, как ты тогда витала
в облаках на зависть месье шагалу –
бесшабашно, весело, не всерьёз.
дорогая, мы же с тобой могли бы...
сквозь окно в туман уплывают рыбы,
проникают в илистый абсолют.
я и сам усами чешу чешуйки,
и бросаю письма в огонь буржуйки,
но они живут.
переболеем
не волнуйся, в этот безмолвный час
вдалеке от суетных звёздных трасс
только снег и степь окружают нас,
отлежимся, переболеем.
посмотри на небо, родная, вот
там река молочная вверх течёт,
и Христос бредёт по разливам вод
между Овном и Водолеем.
и куда ни взглянешь – повсюду бог,
если верить Ницше, он… занемог,
возлежит и стонет, всё ах да ох,
на небесном своём Сионе,
а вот там, под Лирой, певуч и жгуч,
между рваных тряпок опальных туч
разгорелся ярко-зелёный луч –
это мы на Его ладони.
они говорили
а они говорили – люби и детей плоди,
а они говорили – давай, мужиков рожай,
а потом вылезали вожди, как грибы в дожди,
и шутили – бабай, но являлся из тьмы мамай
приходили домой, забирали с пелёнок в строй,
говорили, зачем же их нежить, ведь им не жить,
и считали на первый-второй, на мертвец-живой
городскую слезу, деревенскую волчью сыть
и шептали родне, что ребёночек мил и мал,
на сберкнижке клялись, мол, дождёмся иных времён.
посулив материнский фальстартовый капитал,
а потом уверяли, покайся – и ты спасён
а в конце обещали ребёнку тоннель и свет.
ни того, ни другого, ни третьего больше нет
слова и числа
сегодня сыро, я совсем продрог,
налей мне, овен, полный козерог,
зови тельца и выпьем для сугреву,
среди миров, в мерцании светил,
я никогда с созвездием не пил,
давай за деву.
вокруг меня стоят одни слова,
они мне начисляют год за два,
стрелец и лев, держите оборону,
иначе до утра писать свою
галиматью – пока я с вами пью,
меня не тронут.
исхода нет, слова мертвы, увы,
следят глаза с горгоньей головы,
спокойно, не свистите, раки, ибо
пока я здесь не сдох и не воскрес,
не лучше ль, глядя сквозь стекло небес,
молчать как рыбы.
слова
что останется, расскажи мне,
кроме торной дороги зимней
и скрипучих во тьме саней,
кроме встречного ветра, кроме
ямщика на гнилой соломе,
кроме мелочной мзды моей –
обязательного обола.
изовьётся змеёю полоз,
проползёт за верстой верста,
и подумаешь – к очагу бы,
и прошепчут сухие губы:
«что останется, что оста…»
что останется? только имя,
незабытое меж своими,
обронённое вслух едва;
злое слово, пустое дело.
только слово корова съела,
да и дел-то – слова, слова
Клэр
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой…
А.С. Пушкин
Покуда рифмы есть обоеполы,
мне о тебе спрягать свои глаголы,
и пусть у них несовершенный вид –
в реальности ничто не совершенно,
так приходи во сне – пустует сцена, –
пока звезда с звездою говорит.
И мне приснятся тени на асфальте,
коньяк и кофе, музыка Вивальди –
шальная флейта, плутовской гобой.
Я напишу тебе открытым слогом,
что жизнь была страдательным залогом
неверного свидания с тобой.
Гарсэн
Так вот он какой, ад! Никогда бы не подумал...
Помните: сера, решётки, жаровня... Чепуха всё это.
На кой чёрт жаровня: ад – это Другие...
Жан-Поль Сартр, «За закрытыми дверями»
Месяц уже не могу уехать. Дебри Алжира, жара, самум. Радио сдохло, одни помехи, чёрные мысли и белый шум. Местные смотрят, глаза сверкают, злость подавляют свою едва. Да не нужна мне земля такая, разве что позже, и метр на два. Как далека от меня отныне фели-Чита моя и тэ дэ. Вместо посёлка среди пустыни мне бы хоть фели-Улан-Удэ. Много припасов и джип неплох, но это засада из всех засад. Выеду – либо в пустыне глохну, либо от ветра вернусь назад.
Этот посёлок – дыра дырою, напрочь верблюжьим дерьмом пропах. Вечером только глаза прикрою, сразу же вижу – стоят в песках люди, закопанные по пояс, ветер лохмотья срывает с тел, тянутся руки ко мне и голос слышится: «Этого ты хотел?» Дёрнешься, словно от резкой боли, выглянешь – снова песок в глаза…
Кто-то подбросил в салон Жан-Поля и привязал к кенгурину пса. Точно такой у меня когда-то жил… мы охотились… бигль Гарсэн… Словно увидел родного брата, словно прислали его взамен крошки Гарсэна… Ведь тот, однако, в жизни сыграл роковую роль – я невзначай застрелил собаку… Кстати, откуда у них Жан-Поль?
пёс подползает ко мне поближе мне же отмщение аз воздам и неуверенно руки лижет я на ошейник смотрю а там кличка собаки о боже где ты где я куда меня занесло падаю книгу листает ветер фраза в финале конец число
пятнадцать лет
памяти А. Ч.
пятнадцать лет. по кругу «три семёрки»,
почти орлы и не боимся порки,
колотим недозрелые понты.
в магнитофоне цой и «наутилус»,
и жизнью мы ещё не насладились
до экзистенциальной тошноты.
мы знаем, что судьба не ставит точек,
что у неё вполне понятный почерк:
дорога, дама треф, казённый дом.
пятнадцать лет. наш век совсем не долог.
стебётся матом будущий филолог
и гильзу забивает агроном.
таможенник, тогда не знавший броду,
тасует через пень свою колоду
и неумело карты раздаёт.
сидят в кругу, пока ещё не биты,
менты и одноклассники бандиты,
и лёха с погонялом «бегемот»
(не доктор, не юрист, не вор тем паче,
серьёзен, как по алгебре задача,
его поди попробуй рассмеши)
не пьёт портвейн и не играет в секу –
его в начале будущего века
на салтовке зарежут алкаши.
адам
*
я подарил ему высокий рост,
густую гриву вьющихся волос,
ну, в общем, внешность полубога мачо.
я дал ему бессмертие, и вот
доволен сам – пусть сотни лет живёт,
рыбачит рыб и чудеса чудачит.
я поселил его в эдемский сад,
он бегал там – доволен, волосат,
его смешная жизнь меня бодрила,
я дал ему сбербанк и терминал,
вот только женщину ему не дал –
увы, дружок, но кончились чернила.
**
я теперь командир записных мочалок
и лахудр неформальный лидер,
ну а ту, что ты мне подарил сначала,
столько лет я уже не видел.
постепенно в мозгу ускоряя сдвиги,
я живу несказанно глупо.
интересно, какие читает книги
и какая там в тренде группа.
а пока неразумная жизнь тускнеет,
вполнакала гореть обиде.
не давай пересечься мне, боже, с нею,
не давай мне её увидеть.
К северу и к югу
В десять-одиннадцать лет я считал ворон,
Слыл недотёпой и часто бывал смешон.
Как-то из книги один озорной барон
Выстрелил косточкой мне в молодую грудь.
Семя раскрылось, мешало порой уснуть,
Щерилось в сны, навевало сплошную жуть.
С этого времени грудь не болела, но
Я подрастал, и со мною росло оно –
То ли зерно, то ли дьявольское пятно.
Выползли ветви, а корни полезли вниз,
К северу тянется ясень, а к югу – тис,
В ветках – прыгучая белка, орёл и лис.
Так что теперь, с облаков вытирая пыль,
Сквозь миллионы лун, миллионы миль
Тянется к вечности дерево Иггдрасиль.
Бирюк
В тёмном-претёмном лесу посреди тайги,
там, где в безлунную ночь не видать ни зги,
жил человек неприметной простой судьбы.
Осенью рыбу ловил, собирал грибы,
зимней порошей читал на снегу следы,
жил человек без особой на то нужды.
Только охотники, чуя нутром волшбу,
дальним путём обходили его избу.
В сёлах окрестных шептались о том, что он
был от бесплотного духа тайги рождён,
будто бы птицы слетались клевать из рук,
если с зерном выходил на крыльцо бирюк.
Будто бы в стужу к нему до весенних лун
спать приходил исхудавший медведь-шатун.
Будто бы знал он секреты сибирских недр,
и, говорили, умел превращаться в кедр.
Правда-неправда – неведомо. А с небес
падали звёзды в ночной гомонящий лес,
падали звёзды, чернильную ткань вспоров,
падали звёзды – осколки иных миров.
Он уходил на неделю, а в день седьмой
звёзды в котомку собрав, приносил домой.
Чистил до блеска, при этом негромко пел
про ямщика и нелёгкий его удел.
Эту историю мне рассказал в пути
старый сибирский охотник (на вид почти
лет девяноста, но шустрый ещё дедок –
в речь шебутную он мата вставлял чуток,
байки такие травил – хохотали все,
вылитый Пан в замусоленном картузе).
На маломерке мы плыли по Селенге,
Вскоре сошёл он и сразу исчез в тайге.
Мне бы остаться в Сибири на год, на два,
но через месяц меня дождалась Москва.
Часто, когда становилось невмоготу
переносить бестолковую суету,
я вспоминал про отшельника-бирюка,
но неотчётливо, словно издалека
призрачный морок навёл на меня старик,
верную память, как волосы, мне состриг.
Ну а вчера разбудила меня луна –
диск на полнеба. Я думал, что мне хана,
эта громадина точно меня всосёт.
Я испугался… и тут же припомнил всё…
…День. Селенга. Разошедшийся балабол
с нашей посудины, вдруг замолчав, сошёл,
а из котомки на мокрый песок тогда
тихо легла недочищенная звезда.
одиссея
пришёл одиссей у ворот жена
собака корова мул
жена предложила ему вина
он выпил упал уснул
и снится герою в густом дыму
циклоп в дорогом пальто
ты кто говорит полифем ему
герой говорит никто
и видит опять одиссей во сне
калипсо в эстетском ню
да что это снится о боги мне
двенадцатый раз на дню
и вот одиссей открывает глаз
в чертаново у пивной
а там с арсеналом стоит аякс
и шепчет пора домой
посмотри
посмотри на себя, переполненный пустобрёх,
подавляющий вздох, собирающий в тексте блох,
не в кичливой варшаве, а где-то в глухой полтаве.
уродился бы правильным, длил бы свой век, как все,
доживал в старорусски возвышенной полосе
и не думал о том, на кого это всё оставить.
где любая строка отсылает к началу, где
озорная река убегает к морской воде,
к материнской солёной груди прикасаясь устьем,
где отечества дым, где не курят других дымов,
ты сидишь у воды, бесполезен и безголов,
созерцаешь круги, беспричинно и странно грустен.
оттого ли тебе тяжело во всю грудь вздохнуть,
что слова поднимают со дна грязевую муть
и такую тоску, что во сне не бывает выше,
оттого ли, что время – пророщенное зерно –
у пространства берёт конопляное полотно
и размашисто самое верное слово пишет.
массаракш!
каким бы ни был огнём согрет, каких бы ни жаждал вод,
но ясень, тополь и горний свет – вопросов никто не ждёт,
ищи, свищи соловьём, стократ судьбу-голытьбу кляня,
но где любимая, глупый брат, не спрашивай у меня.
я сам всего лишь послушный страж тех самых ворот зари,
хотя бунтующий массаракш сидит у меня внутри,
я должен эти врата стеречь, волынку тянуть за хвост,
держать в кавычках прямую речь под рок путеводных звёзд.
садись к огню, наливай и пей тоску, беспокойный брат,
но есть условие – ты, орфей, не должен смотреть назад,
забудь любовь, посмотри наверх, там мечется звёздный рой,
там самый чистый идёт четверг.
но тянет землёй сырой.
© Александр Оберемок, 2017–2021.
© 45-я параллель, 2021.