Сны марта. Бред
Высниться в за по ту сторону, вне, никуда, через край,
Высиниться в заповедь, в заповедь до седьмых небес
К смерть выбирай с жизнь умирай в боль доиграй –
И по кривой на выезд, покуда свинья не съест.
Вжиться в придуманный кем-то морок, мирок, мрак,
Всеми членами вжаться в собственное тепло,
Влежаться в берлогу medulla с навигатором МРА
Под Björk в темноте и вуду, покуда не потекло.
Вневременье псевдопространства, где давят на кухне газ,
Давят зомби онлайн, давят клопов во сне,
Плывут по теченью чего-то, а вокруг одни берега,
И чёрные тени деревьев ложатся на чёрный снег.
Выложиться в роли, в игре, разложиться колодой карт –
Двойками на погоны солдату, который bad.
Плыть по течению времени, время зовётся март,
Заполоводило снами. Спасения нет.
Я это, я…
Я это, я,
не более чем я,
забытый тридцать лет назад у этой двери,
во мне звенят,
во мне меня хранят,
и лечат, и болят мои потери.
Я это, я,
как странно, это я,
улыбкою растягиваю губы,
жизнь улыбалась мне, меня кроя,
я с нею рос и с нею шёл на убыль.
Я это, я,
как много этих я,
я заполняло мир, в себе пустея,
смешная опечатка бытия,
божественно нелепая затея.
Я это, я,
сплошная колея,
пропаханная явь
насквозь, навылет,
сам по себе и сам себе судья:
всем этим я, что мной когда-то были.
Я это, я,
Ты слышишь, это я,
всё тот же я, неисправимо прежний,
шучу лишь злей и улыбаюсь реже,
стою, как тридцать лет назад стоял.
Я это, я,
что: скажешь, не узнал?
припомнишь режиссёрское: не верю?
Но я пришёл, и я стою у двери,
как самой главной из моих потерь.
Да, это я.
Ты мне откроешь дверь?
Сны Сальвадора
око, осколками впивающееся во тьму,
около околесицы, чтоб тьмою глаза колоть –
сны Сальвадора на пятницу в чьём-то чужом дому:
пол, потолок, локоток, коготок, царапающий стекло,
телом вспотелым под саванной простынёй
на запотелом стекле: надышал, теперь напиши
выход из жизни с постылой её толкотнёй –
ночь, человек, бумага, цветные карандаши,
впрочем, опять чёрно-белым ночным кино
пятится околоток в слепой тиши,
смерть беспричинно следом за жизнью лезет в окно
татем полуночным сны Сальвадора душить,
смерть по колено, и не попрать пятой,
участью ахиллесовой не соблазнить,
строчка скатилась к краешку, споткнувшись на запятой,
в петельку путеводная свилась нить,
в сны Сальвадора по капельке перетечёт
лепетным трепетом, что по усам текло
и на ладонь, обжигая, капало горячо
око, посоленное толчёным стеклом,
сны на страстную пятницу – дрожь ресниц,
горло тугою ниткою перевяжи
и слушай гомон ночных сумасшедших птиц –
рецепт сумасшедшей боли: один раз в жизнь.
Стена (Страстное)
мы не знаем, были зачем, может, просто боялись не быть, в полутьме в пятнадцать свечей ты мотаешь в клубочек нить, шерстяной Ариадны бред или красную боль Рахиль, дым плохих своих сигарет, и плохие свои стихи, остающийся на потом разговор ни о чём, ни с кем, с пустотою с раскрытым ртом перед ворохами проблем, что как листья в ночи шуршат или, может, по крышам дождь, это просто болит душа, это значит, что ты живёшь…
ты не знаешь, зачем живёшь, лабиринт выводит на свет, а на свете идёт дождь, по опавшей шуршит листве, как и тысячу лет назад, как и тысячу лет вперёд, он, о чём тебе рассказать, не придумает – и соврёт: лабиринт выводит на свет, что зачем-то похож на тьму, у клиента претензий нет, я тот номер ему сниму, где Иуду ждала Фамарь и вплетала в косички сны; просто кто-то зажёг фонарь в тупике у глухой стены…
пустота промолчит в ответ виновато и без причин, а туннель заведёт на свет, и уже не спасут врачи: залетела в тупик душа и не хочет лететь назад, листья комом в груди шуршат, голым садом плывут в глаза; и за гранью, где свет и тьму разделить не способен взгляд, вспоминаешь январь в Крыму, понимаешь, что это ад – не воронка, где сведена закосневшая в злобе тварь, а на тысячи лет: стена и чадящий во тьму фонарь…
листопадная чертовня, в чёрный омут плывут листы, проводи, проводи меня до последней моей черты, той, где я потеряю всё, потому что любил терять, и безвременье занесёт листопадами октября; я всего лишь, меня чуть-чуть, поискать – не найдёшь души, акварели на донце муть и цветные карандаши, мой придуманный детства мир, не доверенный никому; ты однажды меня пойми: я ни в жизнь себя не пойму…
я ни в жизнь себя не пойму, вероятно, также ни в смерть, и фонарь разгоняет тьму, чтоб страшнее было смотреть: у бетонной стены душа, одиночества вечный путь на пространстве в квадратный шаг; посмотрел, а теперь забудь, не жалей, не зови, не плачь, в то, что было тобой, не верь, каждый ветер тебе – плащ, каждый голос тебе – дверь, лабиринты уходят в сны, пробужденье выводит в свет, может, нет никакой стены… может быть, в самом деле нет…
…Эй?! …Ты?!
Вороном Теда Хьюза, живущим в моём мозгу,
я разговариваю с тем, что живёт в сегодня,
ходит на работу, занимается любовью,
смотрит глупые сериалы, читает ненужные книги,
эй, говорю я себе не себе, эй, как ты там?..
…Эй?!
…Ты?!
*
Это усталость накапливается,
прожитые дни
откладываются в опыта свинцовый запас,
порой дают устойчивость,
порой не дают взлететь,
иногда оправдывают тебя настоящего перед прошлым,
порой заставляют задуматься,
может, если в каждый следующий миг: был,
а в предыдущий – будешь,
то, как итог, а есть ли ты?
эй, говорю я себе не себе, эй, как ты там?..
…Эй?!
…Ты?!
*
Время пустеет.
Пространство
наращивает дискретность.
Прошлое всё светлее…
наверно, за счёт пробелов.
Будущее всё прекраснее,
так что пора подбирать слова,
разглядывая
детские чертежи Бога –
устройства остановки
прекрасных мгновений,
порталы в ад имени Фауста…
эй, говорю я себе не себе, эй, как ты там?..
…Эй?!
…Ты?!
*
В бутике «Деянира» сезонная распродажа одежды,
бар «Гертруда» предлагает: каждый третий коктейль – бесплатно,
и в салоне «Медея» акция: обручальные кольца напрокат…
мир, наверное, сходит с ума, и обидно, что ты
в этом – как-то не в этом, тебя позабыли включить,
то ли в список, то ли вообще…
эй, говоришь ты себе не себе, эй, как ты там?..
…Эй?!
…Ты?!
*
Неудачная сублимация музы,
ты текст эпохи постмодернизма
весь из надёрганных цитат и ссылок
на давно исчерпанные ресурсы,
опустевший к утру контент,
старый стол заваленный толковыми словарями,
к рассыпанным чувствам подбираешь слова,
такие чужие…
эй, говоришь ты себе не себе, эй, как ты там?..
…Эй?!
…Ты?!
*
На три счёта на два высчета
пустующим объёмом мира
неизречённый смысл вливался
в пространство формы,
застывая к утру
плотью, вывернутой наизнанку
голым мясом боли, одетым изнутри,
пока ещё живой иллюстрацией
нелепости всего,
что мы делаем.
эй, говоришь ты себе не себе, эй, как ты там?..
…Эй?!
…Ты?!
*
Семипудовая купчиха с грошовой свечкой
ёрнической мечтой карамазовского чёрта
лезет в мой сон весомо грубо зримо
расталкивая по дороге всякую летающую чепуху
ибо по гамбургскому счёту нехрен рыпаться
ибо если сносит в небытие
то уж общим потоком
оглядываешься
ищешь знакомые лица
бесполезно
вороном Теда Хьюза
пустота окликает тебя
эй, говорит она, эй, как ты там?..
…Эй?!
…Ты?!
Начало пятидесятых
Мама, рама, мыло… шило, тюрьма, сума…
Жизнью нас било, крыло, несло… прошло…
Пусть мы не стали лучше в горести от ума,
Всё же не стали хуже… а это уже хорошо…
Родина, время, стремя… бремя, вина, петля…
Смертью нас наделило по самый край,
Восторженные добровольцы, калечные дембеля,
Извечное: жив курилка! оркестр играй.
По Ваське шеренги тачек, и скрип, и мат,
Начало пятидесятых, накрой весной –
Сияющим медным тазом – своих солдат,
Что в сорок первом праздновали выпускной.
Прокуренный рай шалмана венчает нас
Одною бессмертной славой, и нет причин
Казниться за всё, что было с тобой, сейчас –
Об этом ты ночью в свой драный матрас кричи
Уткнувшись и не жалея слюней и слёз –
Вперёд тобою оплачены все грехи…
А нынче наш май в зелёном пухе берёз
И наши души очищены от шелухи.
Рук, ног и голов в шалмане уровнен счёт,
Святые обрубки войны, счастливая пьянь,
И кажется, целая жизнь впереди ещё,
И боль через край, как радость – куда ни глянь…
А у меня осень…
А у меня осень,
но это уже не важно.
И корабельных сосен
город многоэтажный
тянется хором к небу,
полнится птичьим свистом
над морем ушедшим Нево
с лоном его каменистым.
И наплывают дюны
древним песком столетий,
забытые веком руны
на дюнах выводит ветер
и что-то у Бога просит
в шуршании трав прибрежных.
А у меня осень,
какой не случалось прежде…
*
Тебя опять кто-то бросил,
ты как всегда на взводе.
А у меня осень,
которая не проходит,
а у меня вечер,
который так мало значит…
Хочешь, зажжём свечи,
поговорим, поплачем,
выпьем вина, что ли,
или банально чаю…
Рядом с твоей болью
своей я не замечаю.
Рядом с твоей печалью
или твоей досадой
мои проблемы случайны,
и сам я случаен – рядом.
Оскоминны разговоры –
Тогда помолчим просто,
у речи болезнь вздора,
у жизни боязнь роста,
и как этот миг несносен,
когда его остановят…
А у меня осень
во мраке усталых комнат,
а у меня осень,
и ты в ней так много значишь,
и, растерявшись вовсе,
так беззащитно плачешь,
пряча лицо в ладони,
прячась в себя от боли…
Наше молчанье тонет
В мира ночном безмолвье…
И полегчает, вроде,
Если, печаль отбросив,
Ты всё равно уходишь,
Мне оставляя осень…
*
А у меня осень.
Осень уже не проходит.
Осень в стихах и в прозе.
В выработанном эпизоде.
В выбормотанном спонтанно.
В вывернутом безбожно.
Лечим сердечные раны.
Думаем, это возможно.
А у меня осень.
В домике у залива.
Осень печальных сосен.
Осень дюн молчаливых.
Ты проворонил что-то.
Ты одинок на свете.
Синяя тень полёта.
Тусклый песок столетий.
Человечек…
Сны кругами по воде в месте, где гореть беде, отражению звезды, превращающейся в дым, претворяющийся в дом без окошек, без дверей, хочешь поселиться в нём, человечек, царь зверей? Там за домом будет сад, там под домом будет ад, вечной жизни дерева ты распилишь на дрова, чтобы адские котлы раскалялись докрасна, чтобы в кипене смолы не состарилась вина. Там над домом – облака уплывают на закат, и безбрежная река без конца бежит назад, хочешь отразиться в ней, человечек, раб вещей? Одиночество твоё без начала и конца в пустоте ночной поёт о блаженстве отрицать, заводить себя за край, понимать, что это рай, хочешь в нём найти приют, человечек, бог минут? Заговаривая жизнь, уговаривая смерть, ты достигнешь тех вершин, с коих боязно глядеть, как внизу бежит беда ниоткуда навсегда, как вверху горит беда в никуда из навсегда. Ты забыл, куда мы шли, человечек, червь земли…
Ненужный опыт
Опыты жизни, в жизни или над жизнью,
опыты в грехах, стихах или прозе…
Очередная чушь, которую я сморозил,
От безысходности притворяется мыслью…
*
Я рождён пустотой, словно сны по дороге на небо,
Облетевшей листвой одевается старый эдем,
Я сплошное вчера, позапрошлая пошлая небыль,
И во мне до хера вариаций загубленных тем…
*
Жизнь, пустая и глупая шутка, над погостом орёт вороньё,
что там смолкнет при слове рассудка и при вечном таком: ё-моё,
что там сбудется через столетья, перельёт пену дней через край,
чтобы новые глупые дети, вырастая, не верили в рай…
Любовные лодки по-прежнему бьются о быт…
Любовные лодки по-прежнему бьются о быт,
бьются об лёд, бьются о злобный мат,
скрипят под ногами осколки чужой судьбы,
недаром когда-то ты изучал сопромат,
недаром когда-то ходил по стеклу босой,
недаром когда-то писал фигню о любви,
и тянется вечность прибрежною полосой,
где год за годом заносит старый песок
прекрасной юности погибшие корабли…
Маленький человечек
сюжет безобразно вечен, высосанный из пальца,
и маленький человечек движется в ритме вальса,
движется в ритме сальсы, танго или фокстрота,
плоской судьбы гримасы, жизни тупой остроты,
маленький человечек, нелепый и одинокий,
вписанный в тихий вечер, в мои случайные строки,
и в отраженья речек, и в тени под фонарями,
маленький человечек, которого потеряли,
будущего не будет, прошлое непроходимо,
и чередою буден люди проходят мимо,
мимо проходят тайны, истины и обманы,
карликовые страны, великие океаны,
что остаётся? может, мерить пространство снами
странно на всех похожим, страшно всегда не с нами –
только вот сны не снятся, только в провалах ночи
тени седых акаций вечность ему пророчат,
только откуда вечность? только зачем бессмертье?
и, захлебнувшись речью, он на песке начертит
пару пустых словечек, что ничего не скажут
о маленьком человечке. И о большой пропаже.
Крымские элегии
1.
Тенью осени неуловимой
против ветра спешат облака…
Жизнь опять безнадёжно любима.
Я опять не доехал до Крыма,
снова веря, что только пока…
И, по-пушкински веря приметам,
жизнь пишу, как наивный роман.
Я опять притворяюсь поэтом,
околдованный северным летом,
тихо кутаясь в южный туман.
И, осеннею страстью сгорая,
словно листья, срываюсь в полёт,
на пороге вчерашнего рая,
там, где сказкою Бахчисарая
предо мной наша юность встаёт.
Нас ветра по головке не гладят,
и, привычно прищурив глаза,
моряки невозможных Гринландий,
за границу привычного глядя,
видим цвета зари паруса.
О, поэзия Старого Крыма,
тихих улиц прогретая пыль,
ты вовеки Всевышним хранима,
и бредут сквозь века пилигримы
вдоль поэта священной тропы.
Мне на светлую память оставьте
ропот волн черноморских во тьме…
Мне не встретиться с Чеховым в Ялте,
В Ореанде, на старой скамье.
Память камушком в прошлое бросьте,
в море, жизни земной колыбель…
Мне не съездить к Волошину в гости,
в тот волшебный былой Коктебель,
расплылось, разошлось, раскололось…
и, смотря на заката пожар,
не услышать цветаевский голос
где-нибудь на Кучук-Енишар,
вновь поэтикой горьких упрёков
только с памятью мы говорим…
и взойдёт на «Надежду» Набоков,
навсегда покидающий Крым…
Ну а я не доехал до Крыма,
свято веря, что только пока…
Жизнь опять безнадёжно любима,
с тихим взмахом крыла херувима
уплывают на юг облака.
2.
Иных уж нет, нет даже и в помине,
И Клио врёт, срываясь на фальцет…
Но ехал Александр к Екатерине
На смирном лопоухом жеребце.
Душа полна роскошным крымским летом,
Он молод, молод! Только пятьдесят!
Как сладко ощущать себя поэтом!
И гроздья звёзд в полуночи висят.
Открытая калитка в виноградник,
Шум Учан-Су, и лунным серебром
Облитый на пороге счастья всадник,
И взгляд служанки, блещущий хитро.
Быть может, здесь грядущих бедствий завязь…
Но дышит тишиной Биюк-Сарай.
На узенькой тропинке спотыкаясь,
Герой спешит в свой невозможный рай.
И мнит себя Гаруном-аль-Рашидом
На скромной даче, увитой плющом…
О, это злополучное либидо!
О чём я?.. Вероятно ни о чём…
Точней о том, как пересуды жалки,
О том, как лучших чувств не берегли…
О том, как он в саду сажал фиалки
И как они божественно цвели.
И как её глаза смотрели кротко,
Теряясь в них, он забывал тогда,
Что у Марии началась чахотка…
О Господи, какая ерунда!
Ведь вот, сейчас, в невинном этом взгляде
Весь жизни смысл, его восторг и боль!
И к чёрту зной Гурзуфов и Ливадий
и град Петра, от стужи голубой…
Есть нежность рук и ласковые свечи,
И под уютной кровлей с петухом
Распахнутые окна в полночь, в вечность…
И помолчим. Не надо о плохом.
О том, что всё кончается когда-то,
И совесть не спасает от греха,
И жизни бег, поделенный на даты,
Хромает ритмом как-то виновато
И рифма удручающе плоха…
Но есть сегодня! Будущее мнимо,
И тянет парка сдвоенную нить.
По счастью, это всё неисправимо,
Им жизнь отмерит полной чашей Крыма
То, что они не смогут оплатить…
Что ж, Александр, опять пора в дорогу,
Редеет ночи киммерийской дым…
«Прости меня, – он шепчет, – ради Бога,
Прости меня, что Ты мне дал так много…
И жизнь, и слёзы, и любовь… и Крым».
© Александр Назаров, 2016–2019.
© 45-я параллель, 2020.