Александр
Моцар

* * *

– А помните Сулейманова, который жил на Пражской?

У него ещё странная книга вышла «Асимметричные стихотворения».

Мир был тесен для него, как смирительная рубашка

Для человека с радикальным воображением.

Девять дней назад повесился, оставив записку,

В которой своего поступка причины не указал.

Он даже не извинился в ней перед близкими,

А сразу наехал на всех, кого знал.

«Перезимую в аду, там точно теплее,

Чем с вами!» –  Под текстом подпись и дата.

Кстати, записку он напялил себе на шею,

Как табличку с указанием вины, какие преступникам вешали когда-то.

Помянём. –  И мы помянули его джином с тоником.

Через пару минут анекдотом сменил тему кто-то.

Поржали. Потом снова вспомнили о покойнике,

Но уже в контексте рассказанного анекдота.

Баллада о мистере Мускуле

Включаю телевизор грустно

И что я вижу на экране

Красивый, статный мистер Мускул

Ударно унитазы драит

Я чётко вспоминаю время

Когда, тому назад полгода

В одном столичном заведении

Работал он мордоворотом

Он морды воротил нам ловко

Когда мы в сопли напивались

Но с Мускулом случилось что-то

Точнее внутренний катарсис

Он испугался очень сильно

Не разумея слов значенья

Тогда ему мы объяснили:

«Катарсис значит очищенье»

Уволен за профнепригодность

Был Мускул через две недели

Не смог он буйволом работать

В одном столичном заведении

Теперь он чистит унитазы

В телеэфире, твёрдо зная

То, что по-гречески катарсис

По-русски очищенье значит

* * *

Ане Матасовой

Блик свечи об икону трётся

Как котёнок об руку трётся

Перемигивается с Солнцем

Тает снег на вершине воском

И в глубоком небе фаворском

День рубиновою полоской

Чья то темь черкнула землю

Зачерпнула рукою землю

Как ручей студёный, весенний

* * *

Блок тяжёлый как гроб

За гробом Блока шли

Шли дыша тяжело

Взрослые и малыши

Шли строка за строкой

Буквой и запятой

Контекстом и синтаксисом

Сотни прекрасных дам

Шли не один уже год

Вдруг один встал и сказал:

– Блок тяжёлый как гроб

В гробу всех вас блядь видал

* * *

Вот кто-то смотрит на балконе

Глаза блестят как светляки

Пред ним же мрачною чредою

Идут работать мужики

На них часы браслеты кольца

И дорогие пиджаки

Но этот кто-то рассмеётся  

Что снова нищих провели

* * *

Вот стоят на ступеньках «Лейпцига»*
Саня Моцар и Леня Вайтовский
На афише опять Хабенский
На кармане хрустят две сотки

В общем, настроение хорошее
Несмотря на понедельник.
Леня сплюнул – пропьём все гроши
Не вопрос – Саня ответил.

Пункт общественного питания.
Дым табачный висит над столиком.
Что-то брешут об Афганистане,
Два контуженых алкоголика.

Две минуты на адаптацию
К запаху пережареной рыбы,
Тетке сунули ассигнацию
Получили водку и пиво.

И лихой разговор завязался,
Когда выпили хлопцы по первой,
Леня вдруг объявил: «Украинцы
Прилетели на землю с Венеры».

Ни фига себе заявление,
Про себя подумал Моцар.
Иронично спросил: «Евреи
Прилетели, конечно, с Солнца»

Но, не замечая иронии,
Леонид немного спесиво
Положил газету на столик
Под названием «Вечерний Киев»

В той статье на третьей странице
Не размазывая сопли
Академик Братко-Кутынский
Разбирал Украины феномен.**

Он его разбирал умело.
Стало ясно вдруг, что украинцы,
Населяли когда-то Венеру,
Но потом им там не понравилось.

И рванули к нашему шарику,
Пробуравив просторы космические,
Приземлились в районе Франика,
Привезли с собой венерические.

Песни, поговорки, обычаи,
Уникальную лексику, также,
Сказок, небольшое количество,
В общем, привезли не лажу.

В кабаке галдеж посетителей,
Тетка деньги считает за столиком.
Но друзья отчетливо видели,
Что вокруг них сидят гуманоиды.
 

---

*Киевский кинотеатр
**Название статьи Братко-Кутынского

* * *

Выхожу на балкон, наблюдаю снова ту же картину.

Отмечаю небольшие нюансы и варианты.

У продуктового круглосуточного магазина

Снова затеяли свой весёлый праздник мутанты.

Они расположились на ступеньках и распивают водку тут же.

Говорят о спорте, не прерывая разговора – мочатся в урны и мимо.

Не обращая внимания, как рядом, пошатываясь неуклюже,

Проходят зомби с литровыми бутылками пива.

Бросив на мутантов взгляд брезгливо-привычный

Зомби обсуждают важные новости политические.

А из темноты за ними внимательно следят как за добычей,

Попивая кофеёк, вампиры энергетические.

«Ночью много нежити сбегается на свет витрины.

Бывают даже представители иных цивилизационных групп».

Об этом как-то рассказала мне продавщица того самого магазина –

Знаменитая на всю округу расчленительница трупов.

* * *

Если с пригорка смотрели на озеро на цыпочках стоя,

Было похоже оно на чьи-то ладони,

Въелись в которые грубым узором морщины деревьев.

Из глубины любопытные шеи тянули коренья.

Впрочем, коряги, так, к слову пришлись, это неинтересно.

В поле внимания нашего был тот неизвестный,

В чьих ладонях озеро медным лицом расплывалось.

Медь постепенно темнела и, наконец, остывала.

Ну а когда поплавком глубоко солнце ныряло в леса,

Брызгами озера он украшал небеса.

Брызги падали с неба, и мы про себя бормотали желания.

Эти желания всегда неожиданно оживали –

Так подойдёт и оближет висок собака.

Или иными тайнами южного зодиака.

* * *

Идёт блестящий на работу

И важный с длинной бородой

Внезапно из-за поворота

Внезапно хороша собой

И от внезапности красивой

У бородатого невольно

Как у нормального мужчины

Поднялся детородный орган

Внезапно говорит: «простите

Ответьте на вопрос папаша

Не вы ль тот грязный соблазнитель

Который соблазнил мамашу?»

Какой вопрос неделикатный

В такой чувствительный момент

Вот был мужчина бородатый

Стал бородатый импотент 

* * *

Итак, шалман. Затылок бритый

застыл смиренно в очереди. Пиво

на разлив. Копчёные бычки.

Блондинка из френд-ленты друга

Молчит мимо меня, как ненаписанная кем-то фуга

Запрятавшись за тёмные очки.

Но Бог с ней. Пусть молчит.

В конечном счёте,

слова сегодня не в зачёт.

Костяшками отстукиваю троеточия,

по пластику. По барабану всё.

Опушка города, где жизнь до половины,

где заблудился в сумрачном лесу…

Пятиэтажного подполья паутина

В котором не забудут мать родную

В котором жизнь под трамадолом как картинка.

Любэ. Общага женская. Короче…

Не так всё. Пиво. Горсть бычков. Блондинка.

Которая сидит к тому же молча.

Кот

Полине Андрукович

Бог завёл блог

Кот завёл блох

Блаженны нищие духом

Бог записал

Кот почесал за ухом

Бог посмотрел в окно

Снег – решил про себя

Всё равно

Через неделю зима

Всё равно

Думал кот апатично

Жизнь – говно

Как «Код Да Винчи»

Бог посмотрел на кота

Улыбнулся такому пассажу

М-да

Кот а туда же

Кот посмотрел снизу вверх

Посмотрел снизу вверх кот

На нём был рыжий мех

Шёл ему третий год

Третий из девяти

Что отпустил ему Бог

Как майку на груди

Его разорвёт дог

* * *

Вике Герасемчук

Ветер книгу листает

Хлопанье птичьих крыльев

Слышу сквозь сон

Красивая как перстень

Качнулась на ветке птица

На птице наряды из перьев

И рубины в глазницах

В огранённых рубинах

Отражались синхронно

Золотые крупинки

Пояса Ориона

Это конечно ветер

Несётся по полю будто

Рыжий ирландский сеттер

Месяц бесстрастным Буддой

Над древней пагодой леса

Северной волчьей стаей

Строгие как месса

Облака пролетают

И в предрассветной дымке

Бежевые небеса

Тихо ползёт улитка

Вверх по строке Исса

* * *

Лесе Синиченко

Лицо сморщилось и выдавило слезу.
Смахнула на землю комочек боли.
Земля всё примет. Земля принимает форму ту…
Короче – форму ладони.
Форму горсти воды или горсти зерна,
Руки протянутой за подаянием.
Ты не понимала, почему беда.
Или делала вид, что не понимала.
Ты разучивала песни птиц.
Молчание берёзовых сумерек.
Ты не понимала, почему слеза на реснице.
Или делала вид, что понимала совсем другое.

* * *

Март сдох. Рассыпалась капель,

И грязные лохмотья снега

Отряхивал с себя апрель

Метлою дворника Салеха.

Он азиат, который мне

Показывал рукой на флюгер,

Предупреждая о грозе.

Я оглянулся. Словно Дюрер

Изобразил эту природу,

Последний перелом к весне, –

В слепящих взрывах кислорода,

В своей свирепой новизне.

Я вслушивался в звуки неба,

Пульсирующие как звёзды.

Двенадцатый этюд Шопена

Был оркестрирован норд-остом.

Тяжёлые удары молний

Свинцовый горизонт ломали,

И тучи рыскали голодной

Серой стаей

Со злыми жёлтыми глазами,

Как завсегдатаи притонов.

Грошовая луна казалась

Железной чешуёй дракона.

Салех прищурясь говорит:

– Что видишь? Пробужденье мира?

Из чешуи родится кит –

Млекопитающая рыба

С свирепым шрамом на лице.

Увидишь ты, что будет после:

И смерть на бледном жеребце,

И жизнь на белоснежном ослике,

Таком же белом, как сады

В идущем следом хрупком мае.

Он повторил: – Что видишь ты?

Запоминай.

* * *

Мы бренчали как гитары

Когда плыли возле моря

По дороге из маршруток

Слева пальмы и дельфины

Справа горы все в пещерах

Прямо тоже что-то было

Рядом в шкуре от жирафа

В сапогах от антилопы

Отвлечённо говорила

Море плоской камбалою

Плавниками омывало

Берега из гальки круглой

Молодые музыканты

Из тяжёлого метала

Вышли в городе Алушта

Чайки в небе застывали

Фотографиями чаек

И качнувшись улетали

Мы приехали красиво

И сегодня перед вами

Появились театрально

* * *

Нет, это только кажется, что близко,

Дескать, можно достать рукой. Смотри, не вывались за борт.

По небу летит самолёт. Небо чистое.

В нём ни туч, ни метафор.

На самолёте верхом сидит лётчик.

Как оседлал он его – сие неизвестно.

Если бы он хотел, но он не хочет.

И поэтому я остаюсь дома. Я сажусь в кресло.

Я спокойно, заученными давно движениями

Нажимаю стартовые педали.

Жму на газ и отпускаю сцепление

И никуда не еду, а тем более не взлетаю.

Открываю глаза и записываю, что мне приснилось.

Всё бездушным мне кажется и аляповатым.

Замечаю вдруг, что от самолёта чешуя отвалилась

И застыла в небе жёлтым иллюминатором,

Из которого на меня никто не смотрит.

Небо бледнеет, словно туземец-покойник.

Птица пропела первое в этот день слово,

И пока всё спокойно.

* * *

Андрею Полякову

Октябрь. Будильник. Понедельник.
Взгляд скальпелем рассёк туман
На золотом крыльце сидели
Матфей Лука Марк Иоанн

Вот так отчётливо и близко
В обыкновенный понедельник
Увидел как Евангелисты
На золотом крыльце сидели

Сидели на крыльце они
(На золотом словно монета)
Былые вспоминая дни
Закусывали чай конфетами

Зелёный чай в пиале белой
Сверкал нефритовым Китаем
Октябрь. Утро. Понедельник
Обыкновенней не бывает

* * *

– Первый или последний? Альфа или Омега? –

В мысли навязчивой корчится, словно бумага в огне:

«Смысл существования Бога без человека

Неясен человеку, то есть конкретно мне».

И темнота ночная, из которой ему не выпутаться.

На улице фонари свой оградили предел.

Бабочка бьётся в окно, пытаясь на улицу выбраться.

Бабочка залетела, когда свет у него горел.

* * *

Перед глазами мечутся тени.

Тенями мечутся все на всех.

В водоворотах хлыстовских радений

Страх перекатывается в смех.

Вот человек в мысли навязчивой

Замер – словно мертвец он строг – 

«Всё, что кругом – ненастоящее.

Всё, что кругом, возможно, не Бог» – 

Лопнула мысль неделимым атомом,

Разорвалась в  протоны-нейтроны –   

«То настоящее, что застыло квадратом

И угол дало для святой иконы.

То, что не выпустит больше наружу

Смысл, обретённый во тьме бескрайней,

То, что молчанием было разбужено

И перестало быть общей тайной».

* * *

Андрею Барбашу

По крапиве перед домом…

По берёзовому соку…

По пустым консервным банкам…

Помнишь?.. Помню Саня, помню

Трёп за жизнь с дешёвым понтом

Как мечтали… размечтались…

Что-то сбылось, что-то мимо

Всё. Туши фонарь. Забудь.

Кто-то не совсем из древних

Как-то молвил несерьёзно

«Молодость это болезнь

Что проходит очень быстро»

Всё проходит, ладно хер с ней

Пусть висит в ЖЖ на фотках

Пусть кому не лень коментят

А по линии руки

Жизнь грохочет электричкой

В переполненных вагонах

Пиво, карты, анекдоты,

Анекдоты, анекдоты,

Анекдоты, смех, мигрень.

Сжав виски в тески ладоней

Краем глаза полустанок

Где смотритель станционный

Самсон Вырин дочку ждёт

Мало ли кто не дождался

Мелкой сошкой, ложкой соли

Растворился, разбежался,

Раскатал губу, потух.

Угольком на сигарете

Прожигаем ночь с Андрюхой

Барбашем, стараясь тише

Что б не разбудить соседей…

* * *

Поезд стукал на восток

В окне мутный городок

Стакан ложкою стучит

С бородою впереди

Смотрит в небо с бородой

В небе круглый золотой

Позолотой кроет реку

Поезд реку переехал

В ней живёт сто тысяч рыб

Ни одна из них не спит

Двести тысяч рыбьих глаз

Смотрят из воды на нас

Поезд прибавляет скорость

Потому что всюду осень

Если сильно разогнаться

Жёлто-красное пространство

Превращается в мазок

Под названием Ван Гог

Поезд точно по часам

Погружается в туман

За туманом был восток

Стоп

* * *

Потом он о ней в пивной рассказывает,

Смакуя подробности с улыбкой страннй…

Прибамбасов подглядывает за Прибамбасовой,

Когда та принимает ванну.

Восемь лет брака –  и не единой трещины.

Идиллия полная – уют и покой.

Прибамбасов действительно любит женщину,

Которую когда-то назвал женой.

Она была его старше, но не критично. 

Соседка по даче и руководитель класса.

Он подглядывал за ней. Она отлично

Знала, что за ней следил Прибамбасов.

Она также знала, что потом одноклассникам

Он всё рассказывал после уроков.

Она преподавала творчество классиков.

Не любила Толстого и обожала Набокова.

От большой любви никуда не деться.

Сразу после одиннадцатого класса

Он предложил ей руку и сердце.

Она согласилась стать Прибамбасовой.

За восемь лет она ни разу

Ни подала вида, что его тайну знает.

Что за ней подглядывает Прибамбасов.

Даже тогда, когда она ему изменяет.

* * *

Профессор Пампасов опёрся руками о кафедру и резко сказал: «Короче,

Дважды я вам повторять не стану. Запомните то, что скажу, до глубоких седин.

Если вы где-нибудь, даже во сне, встретите Силу Готовченко,

То никогда не говорите с ним… Кстати, где Петя Фомин?»

Эту самую лекцию, которую так начал эффектно профессор, проспал

Петя Фомин по причине вчерашнего буйного пьянства.

Снится ему, что идёт он по улице, плохо ему и подходит к нему румяный амбал

И представляется – Сила Готовченко – после чего приглашает его в подпространство

Опохмелиться за его счёт. Петя Фомин соглашается тут же.

Оба спускаются в мутный подвальчик с прокисшей, больной атмосферой.

Ступени скользят под ногами. Крысьи глаза шелестят в темноте тихим ужасом.

У Силы Готовченко факел в руках мерцает рассветной Венерой.

Гулко ступает по плитам Готовченко, как кажется Пете, – по плитам могильным.

Игра светотени от факела увеличивает и без того его исполинский рост.

У Пети закрадываются подозрения относительно Силы.

И как только закрались они, Петя заметил рога на его голове, а на заднице –  хвост.

Этим хвостом Готовченко приобнимает за талию Петю. Несильно, но строго

Он поднимает и тихо усаживает напротив себя испуганного Фомина.

Из головы своей с хрустом выламывает оба хрустальных рога

И наливает в них до краёв красного полусухого вина.

«Очень надеюсь, что после беседы со мной, ты, Фомин не свихнёшься, –

Он говорит, одёргивая на себе грязный и рваный под мышкой пиджак. –

И не волнуйся, сразу же после этого разговора ты мгновенно проснёшься,

Но тут же поймёшь нерушимую истину, а именно то, что ты полный дурак.

Это открытие перечеркнёт всю твою прошлую жизнь, и ты до скончания века

Будешь пытаться его опровергнуть. Ты станешь крайне серьёзным.

Это и есть самая главная тайна взрослого человека.

Тайна эта, по сути, и делает человека взрослым».

После сих слов Готовченко сплюнул на пол, но попал Фомину на ботинок.

Петя проснулся. Тупо ворочаясь в мыслях, глядит он перед собою.

Память его, словно дождь, –  краски смывает с босхианской картины.

И сквозь висок, будто птенец из яйца, пробивается истина с болью.

* * *

Сумерки. Я закурил не спеша

В мусор выбросил пачку мятую

Смотрю с девятого этажа

На крышу пятого

Молнией вспыхнуло небо во тьме

Дождь затрещал по карнизу нежно

Мелодия старая в голове

Крутится словно винил заезженный

Через минуту становится тише

Где-то последние судороги грома

И в тишине наступившей слышно

Каждое Твоё Слово

* * *

Тот же подвал, те же четыре стены.

Вид из окна на потерянный в хаосе метапространства завод.

Эта история произошла ещё до войны.

И не история это, а так, эпизод.

Там вдалеке от центральных улиц – скользкие виражи. 

Затхлой пивной сомнительный антураж.

Дым сигарет, перегар, привычные типажи.

Но за одним из столов сидел необычный персонаж.

Он говорил, портвейн расплёскивая из кружки,

Связно и чётко, немного волнуясь, но без остановки:

–  Новую заповедь я вам даю – жрите друг дружку, е.ите друг дружку!

Пуля в затылок тому, кто не поддаётся моей дрессировке!

За этой формулой нёсся галопом чужой, неразборчивый мат.

Кто-то тогда возразил по зубам этому алкашу.

Помню, у ног его, в луже вина, валялся мятый плакат:

«Я ваш новый Христос, и скоро всем вам я это докажу».

* * *

Лесе Синиченко

Ты гуляешь по крышам вприпрыжку как дождь
в мае. Утро – полынною горечью
тает. Утро тает леденцом мятным на сдачу.
Слушаешь птиц. И как поезд везёт людей на дачу.
Утро – капля тяжёлой росы. Зрачок мира.
Отразилось мгновенье пчелой. Жалит ладони ребёнка крапива.
Ты гуляешь по крыше дождём, вспоминая огромное детство.
Ветер к югу ведет облака, как пастух овец
на луга заливные. Под козырьком ладони –
напрягаешь свой взгляд. Ты видишь всё, кроме…

* * *

У Валентина П. – острая паранойя.

И, как он утверждает, мистические видения.

Когда-то он вышел на путь воина,

И дошёл до двухцентнерного ожирения,

И сверхценной идеи своего величия,

Подтверждённой массой своего тела.

Он страдает от тупого безразличия

Человечества, которое его не разглядело.

Он знает, что всё это происходит не случайно.

Он знает того, кто «перешёл ему дорогу».

А еще у Валентина есть большая тайна.

По ночам Валентин говорит с Богом.

Как только стемнеет, он зажигает свечи.

Становится на колени и от сегодня до завтра

С потусторонней надеждой горячо шепчет: 

– Господи мой Боже! Тебя ведь нет!? Правда!?..

* * *

У Гарика Доброго была недобрая репутация.

Про него говорили, что он и матери родной плюнет в душу.

По-видимому, при рождении ему забыли проколупать дырку в заднице,

И поэтому все дерьмо пёрло из него словесно наружу.

С Добрым не хотели связываться, и Гарик знал об этом отлично. 

Вечерами он валялся на лоснящемся салом диване расцветки удава.

На физиономии его играла улыбочка циничная.

Иногда бланш переливался то под левым глазом, то под правым.

Добрый смаковал скандально прожитый день как десертную порцию.

Рюмочками, принимая вовнутрь приготовленную им же настойку. 

Ему нравились такие взаимоотношение с социумом.

Так же как нравилось, что окна его квартиры выходят на помойку.

Когда он смотрел на неё, то сладкая истома

Его обнимала, словно девушка, в которую он был влюблён тайно и строго.

Добрый знал подробности жизни каждого жильца дома.

И конечно, любимой, анализируя помои, которые она выносила под его окна.

Он точно знал, что она на обед и ужин варила.

Он также знал, что встречается она с каким-то артистом.

У него была мечта, чтобы возлюбленная его чулком удавила.

И представляя это, Гарик часто занимался онанизмом.

По сути, так и случилось. Мне сообщили вчера,

Что Добрый голым повесился на чулке, подобранном на помойке.

Жители нашего железобетонного двора

Жёстко отозвались о жизни и смерти покойника.

* * *

Улица, длинная как питон

Через весь город вела меня к дому

В наркозависимый микрорайон

Где живут покимоны

Где местная хроника,

Как репортажи

Три ночи Гоголя,

Четыре дня Гаршина

Где старушки дилеры

С пёсьими лицами

Район делают

Наркозависимым

Глаза у этой –

С окружной проститутки

Пустые и светлые              

Как окна маршрутки

                        Последней

* * *

Свете Варламовой

Фонари чупа-чупсы

Освещают улицу

Апельсиновым светом.

(Улицу Гоголя

           апельсиновым светом)

Тополи, тополи, тополи

           топали вместе со Светой

болтали о том и об этом.

В общем не важно о чём мы болтали.

В принципе, это детали.

Речь не об этом.

Света в кармане

нашла полуостров Италия.

Он завалялся случайно в кармане

с прошлого лета.

Мы офигели от этого.

Особенно Света.

На полуострове

в городе Риме

разные люди в разные стороны мирно ходили.

Автомобили

передвигались по городу.

Кстати,

многие люди в Италии

носят красивые бороды.

Один был похож на предателя.

Мы заглянули в кафе

в маленьком скверике.

Там

Эники Беники ели с клубникой вареники

и не внушали доверие.

Далее.

Нам надоела Италия.

Мы её тут же оставили.

Там где стояли.

Где-то в пределах двора, Гоголя 9.

Если не верит кто

может пойти и проверить.

* * *

Даниле Барбашу

Хорошо пройтись под пальмой
В океан зайти по грудь
И поплыть куда ни будь
На большое расстояние

Хорошо лежать монетой
В сундуке среди алмазов
Пузырьки пуская смехом
В щель смотреть на водолазов

Хорошее поплыть налево
А потом свернуть направо
От Сардинии к Палермо
Передумать и в Панаму

Плыть. Игрой на барабане
По пути сзывать таких же
Иногда сбиваться в стаи
Слухи порождать смешные

Так же очень хорошо
Даже очень хорошо
Животом лечь на песок
Прочитав такой стишок

* * *

Читаю и не могу прочесть давно знакомые стихи Катулла.

Такое бывает. Слова рассыпаются, словно рубль на мелочь,

Образуя при этом не стопроцентную сумму,

А так, с закатившейся под диван сотой частью нечётное нечто.

Вчитываюсь в текст и ловлю себя на мысли,

Что делаю это из принципа, вопреки своему желанью.

Какими-то перебежками путанными, крысьими,

Взгляд мечется по строчкам, не улавливая их содержание.

Начинаю сам на себя злиться.

Усталость приходит беременной кошкой.

Откладываю книгу, закрываю глаза, и мне не спится

В тяжёлом сне, в котором пытаешься заснуть и никак заснуть не можешь.

* * *

Это напротив моих окон. Бывший магазин.

От него осталась только вывеска. На картоне

Пузатыми буквами написано – «Булочная №1» – 

На голубом фоне.

Сейчас под вывеской модный гей-клуб.

Владелец решил сохранить название это.

Подобный креатив, безусловно, не был глуп,

Заведение стало достопримечательностью города и Интернета.

Каждый вечер из окна я наблюдаю устало

За хаотическими, нервными передвижениями.

Иногда под моими окнами геи устраивают скандалы,

Выясняя между собой отношения.

За стенами «Булочной» работает барменом сосед мой,

Чёрный парень, приехавший из Гвинеи-Бисау.

Даже когда мы напиваемся с ним, он молчит как немой

Он, как все приличные бармены, хранит «исповеди тайну».

Впрочем, иногда он грубо прерывает своё молчание

О том, как его за.бала эта х.ета круглосуточная…

Он цинично усмехается и говорит, что на вопросы мамы всегда отвечает

Правду, мол, работает продавцом в булочной.

* * *

Я вышел из дому направо,

И дальше прямо я пошёл.

Пчела в тюльпановой оправе

Усердно собирала мёд.

Тюльпановый. А дальше в будке

Полкан тревожно сторожил.

И поплавки меж жирных уток

Торчали грозно как шипы.

И камень – ящериц жилище.

И жёлто-синие поля.

В земле сплетались корневища

Угрюмые словно змея.

В дремучем, мхом поросшем доме

Живёт невидимо зверей.

Они там по тропинкам бродят,

Лежат в серебряной траве.

Над ними ночь кружится тенью.

Созвездья словно кренделя.

И просветлённые растенья.

И я.

* * *

Я прихожу домой, ужинаю, включаю компьютер.

Читаю новости с монитора, зевая, смотрю на часы и

Ложусь спать. Странно, мне опять снятся верблюды,

Пунктирной чертой идущие по пустыне,

Везущие на себе людей и другую ношу.

Непонятно откуда они идут, из какого прошлого. 

Морды, или что у них там, у верблюдов, похожи

На башмаки с оторванными подошвами.

Такие часто носят бродяги, верёвками их стягивая.

У верблюдов эти верёвки называются узда.

Но на этом не заканчивается сходство верблюдов с бродягами.

Впрочем, я не о бродягах сейчас вовсе, а о своих снах,

В которых верблюды каждую ночь по пустыне тащатся,

То по песчаным барханам, то по пальмовой роще.

Иногда, глядя на них, мне кажется,

Что я знаю об этих дромадерах гораздо больше.

Звонит будильник, перед глазами вспыхнуло яркое утро.

Я напрягаю память изо всех сил.

Мне показалось, что я, наконец, вспомнил как будто

Что-то важное. Но тут же забыл.

стихи кота Бомбалурина 

1.

Лёжа на боку

И мягком диване

В глубоком раздумье

О причине времени

Начинаю понимать

Почему абсурд

Вчера и сегодня

Завтра тоже

Вчера и сегодня 

2. 

Впрочем лучше

Смотреть равнодушно

В окно на людей

Размышляя спокойно

Следующим образом:

«Люди похожи

На рекламный ролик

Часов что вечно

То спешат

То опаздывают» 

3. 

И ещё я подумал:

«Раскосый прищур

Заснеженной ивы –

Прищур Басё»

* * *

– Николя! – кричит на всю улицу Тимур. – Выходи.

Его нетвёрдый голос разоблачает сильное похмелье

После буйно проведённых выходных.

На улице ночь, с субботы на воскресенье.

– Он не выйдет, – отвечает жена Коли – Жанна. – Что за базар

Ты устроил? – Но её перебивает голос Николая.

Я слышу, как за стеной у меня молнией вспыхнул скандал.

Короткий, но бурный, как ливень в мае.

Скандал постепенно стихает, но мне не спится.

Я мысленно вижу комнату Николая и Жанны,

Где к корешкам полного собрания сочинений Солженицына

Прислонена подписанная фотография Параджанова. 

Семья преподавателей киевского филфака.

Несостоявшийся гений и бывшая красавица.

Николай когда-то подарил мне двухтомник Пастернака.

Жанне мои стихи не очень нравятся.

Я дружу с ними лет двадцать где-то.

Вероятно, поэтому сейчас совесть зудит ссадиной.

Будто я узнал о хороших людях то,

Что знать мне совсем не обязательно.

* * *

– Я рисую облака в небе.

Сказал мне один знакомый без тени иронии.

Он был как-то по детски в этом уверен.

Я знал, что он работает истопником в крематории.

К губе прилипший уголёк «Примы».

Вторая бутылка портвейна – «за встречу».

Он смотрел на меня, я смотрел мимо.

Он ждал, что я на это отвечу.

Я промолчал, я ничего не ответил.

Разлил портвейн по пластиковым стаканам.

Он стряхнул на землю сигаретный пепел,

И мрачно добавил.

– Знаешь, Саня, для меня крематория трубы

Как кисти в руках художника.

То, что я вместо красок использую трупы…

Короче, можешь считать это перформансом.

Через пару часов, сказав ему «пока»,

Я ехал домой, на свою территорию.

Я ехал и думал, рассматривая облака

Хорошие художники работают в крематориях.

* * *

О.З.

                          …говорит –

Посмотри стрелою на Север.

Серебристым песцом припорошены гривы деревьев.

Их ерошит грубой рукой по-отечески ветер,

И дрожит чешуёй серебра на теченье ручья золотого Луна.

Пелена,

Заметает следы,

С прямого, как выстрел,

                              пути

                                   уводящие

                                                 вбок.

– Ничего нет банальней, чем стихи о Луне, – скажешь ты. – 

Посмотри на Восток.

Видишь, в бархатных складках пустыни идёт караван,

Словно кто-то провёл на песке пунктирную линию

Или овал человека, сидящего между верблюжьих горбов.

Человек размышляет о бренности сущего, мере земной и о том,

Что неплохо бы вечером прибыть-таки в Бухару,

Посмотреть на детей и на жён, одарить всех подарками и, наконец, отдохнуть.

И невольно задумавшись о смысле земного пути, оглянувшись назад,

Он бросает свой взгляд, словно нищим монету, на Запад.

Он бросает свой взгляд, словно нищим монету – повторяешь за мной,

Дочка западных варваров, выросшая под Москвой.

В русый волос закутавши лик свой, как в паранджу,

Ты бросаешь спокойно уверенно мне: – Я ухожу.

Ненадолго, так что не скучай и дождись, я приеду со школьной подругой.

На плече бронзовеет печать привезённого Юга.