* * *
Я ушёл через степь от Великой Китайской стены,
обескровленный стычками гунн двадцать первого века.
Что мне римское право и мудрость какого-то грека?
Умереть, как Аттила, в объятиях юной жены –
вот и всё, что осталось, но утро скребётся в окно.
Надо жить, не тужить, не ругаться в компаниях сдуру,
европейскими тряпками кутать степную натуру,
понимая при этом прекрасно, что мне не дано
сбросить с кожи прилипший навечно загар степняка –
проще чёрту продать за бесценок и душу, и кожу,
чертыхаться, целуя при встрече холёную рожу,
и всю жизнь вспоминать, как над степью плывут облака.
* * *
Вольному – воля, степные привычки, гульба.
Щурится хитро звезда в раскалённой пыли.
Мне до неё, вертихвостки, дойти не судьба,
как Моисею – до обетованной земли.
Счастье моё в стороне от холодной звезды.
Вот оно, сонное, тёплым свернулось клубком,
мирно сопит возле острой моей бороды.
Много ли ведают звёзды о счастье таком?
Теплится в памяти стынь покосившихся стен.
Ты – Золотая орда моя, Древняя Русь...
Я из привольных степей заманил тебя в плен,
и у колен твоих тихо над волей смеюсь.
* * *
Амарсане Улзытуеву
Приблудный ветерок прилёг у костерка.
За краешек луны цепляются века,
на степь роняя зёрна позолоты.
Чтобы уснуть, овца считает пастухов,
как зомби, выходящих из-под лопухов
и прыгающих в топкое болото.
Затем она играет в прятки с кабаргой,
спускается к Джиде, идёт в улус Боргой,
заходит в хлев к знакомому барану...
Конечно, не красотка – мымра, но с лица
не воду пить, и с другом счастлива овца.
Бурятия, не сыпь мне соль на рану!
Создатель нажимает нежно на рычаг,
и солнце освещает пухлый солончак,
долину и отару на пригорке.
Вальяжные, плывут над степью облака
в далёкие края, где водка не крепка,
где Забайкалье прячется в подкорке.
* * *
Народ не промах и король не плут
в стране, где днём отсыревает порох,
где пахнут грустью чёрные соборы,
как дом во глубине сибирских руд,
откуда я столетие назад,
махнув рукой на рухнувшие планы,
приехал в этот рай, а может – ад,
где правят бал дожди и доберманы.
Я верил в то, что перемена мест
слагаемых в момент изменит сумму,
что местный Симон понесёт мой крест,
чтобы помочь пришельцу-вольнодуму,
влюбившемуся в трели синих птиц,
но оказалось – жизнь и тут не сахар,
и если бы я не был вертопрахом,
ушёл давно бы в мир микрочастиц.
Приехав от станка и от сохи,
я должен был не сочинять стихи,
а день-деньской настырно-бесшабашно
царапать плугом борозды на пашне.
Читатель, ты с метафорой знаком –
конечно, это в переносном смысле.
Чтоб не растечься тут по древу мыслью,
признаюсь в двух словах – пишу тайком,
лишь между делом – добывая хлеб
в обмен на водянистые мозоли,
в стихи порой вкрапляя ширпотреб
исчезнувший, но дорогой до боли –
пломбир, чекушку, пряную селёдку,
мечты и дулю с маком посерёдке.
От сплина лечит русский магазин,
в котором кассой ведает грузин.
Чтобы улучшить свой метаболизм
и не считать барашков до рассвета,
я заглушаю в корне пессимизм.
Сказать по правде – ерунда всё это:
пространство и набор координат.
Важнее время, данное на вырост –
душе предписан вечный променад.
Коли свинья не съест и бог не выдаст.
* * *
Над фламандской равниной плывёт монгольфьер,
свежевымытый тёплым дождём.
Разливается гулкая музыка сфер,
отражённая Млечным Путём.
Я в корзине – при помощи цейсовских линз
разбираю ландшафтную вязь,
…но балласт почему-то срывается вниз
и летит в плодородную грязь.
Лёгкий шар поднимается к райским садам –
через миг сторожа тормознут
и напомнят, что как ни барахтайся там,
центр тяжести всё-таки – тут.
* * *
Никакой Ликург не поможет гулякам-грекам
разобраться с жилой-скупцом – двадцать первым веком.
Жил и я гуляючи – медленно, по старине
«Домострой» листая, но как-то взглянул в окошко –
никого! – народ по окольным путям-дорожкам
за бугор перебрался слёзы топить в вине.
Плоть от плоти народа, живу посреди Европы,
где ещё вчера тишину стерегли циклопы,
только их закатали асфальтом давным-давно.
Новизна побеждает прошлое малой кровью –
не успеешь чихнуть, а друзья желают здоровья
через глаз ноутбука – циклопье моё окно.
Как писал пророк – суета и томленье духа.
Возвращаешься к ночи домой, в голове – разруха,
глухоманная водка зажата в потной руке,
огоньки светлячков потухли, взошли химеры.
Если что и осталось о т т у д а – лишь капля веры
да разгул кириллицы в ветхом черновике.
* * *
Муха жужжит в бокале – надо бы в магазин…
Помнишь, как на Байкале буйствовал баргузин?
Спрячешься в зимовьюшке – водка давно не в масть,
проще из верной кружки чаю напиться всласть.
Полевику-бродяге вечером не впервой
жизнь доверять бумаге и находить с лихвой
музыку в скрипе крыши, в треске внутри печи.
Время неровно дышит к отблеску той свечи –
гонит к нему, как гунна к вспомнившейся степи.
Память – моя лагуна… Милая, ты не спи.
Помнишь, как мы с тобою дружно, не без труда,
крепости брали с бою, сделанные из льда?
Плачешь? А я не буду. Прошлое – пустяки.
Хлынула сквозь запруду толща былой реки
и, совершив по руслу бешеный марш-бросок,
сквозь многолетний мусор тихо ушла в песок.
Звёздная ночь в оконце – тихая благодать.
Что мне в годичных кольцах счастье своё искать?
Кроной раздвину небо, в вышних сгорю огнях.
…Милая, спи, а мне бы в рифму да о корнях.
* * *
За Великой Китайской стеной,
где Конфуций поёт под сурдинку,
ночь пронзила меня тишиной,
показалось вдруг небо с овчинку –
я проснулся, а ты не со мной!
В тесной фанзе отрезом фанзы
вытер пот, приподнялся на локте –
в отголосках прошедшей грозы
точит время о дерево когти
да сидит на быке Лао-Цзы.
Сколько раз я тебя покидал
ради битвы с каким-нибудь Римом –
ослеплённый любовью вандал
с неоседлой душой пилигрима,
менестрель, Калиостро, Дедал.
Не привык поворачивать вспять,
но, друзья, не поймите превратно –
я из фанзы опять и опять
в сонный Льеж возвращаюсь обратно
целовать непослушную прядь.
* * *
И умный, и дурак – потомки Иафета,
один кричит «И-а!», другой читает Фета.
«Сегодня ты мудрец, а завтра хоть потоп», –
заметил в шутку Ной, открыв окно ковчега.
Пока фортуна ищет место для ночлега,
стопарик пропусти, не стой, как остолоп.
Пока, пока, пока... – как много в этом звуке
витальной чепухи и страха смертной муки.
Судьбу не искушай, а попросту вкушай,
впускай в себя поток летящей в бездну жизни.
По правде говоря, мудрец – обычный шизик,
желающий собрать за смертью урожай.
Глупыш, болван, балбес, дубина, простофиля
не носит в голове подобного утиля –
дурачится, чудит, бухает наконец,
полюбит без ума какую-нибудь врушу,
чтобы потом отдать за правду-матку душу –
и знает только Бог, кто истинный мудрец.
* * *
окна мои перекрыты железной решёткой
прежний хозяин боялся воров не иначе
я как орёл молодой то текилой то водкой
греюсь в темнице сырой где живу и батрачу
трачу свободное время на странное хобби
складывать в столбик слова безо всякого проку
лишь для того чтобы падкой до ласки зазнобе
было желанней со мной предаваться пороку
preliminaires amoureux благозвучные рифмы
дождь или снег за постылой решёткой неважно
я продаю по завышенным втрое тарифам
несколько строк ради ночи безумной и бражной
то ли тюрьма то ли ад если что и осталось
светлого в полуподвале почти что землянке
это доверчивых губ неизбывная алость
и прикипание к душеспасительной пьянке
окна мои перекрыты железной решёткой
господи замысел твой как всегда гениален
уединение с водкой пером и красоткой
станет магнитом для библиотечных читален
бродит снаружи по диким краям заграницы
чудище обло озорно черно стоголово
но от него защищает меня с озорницей
оберег мой вдохновенное русское слово
* * *
Мышь лежит, как Иона, во чреве кота,
сладко спящего в брюхе всеядного дома,
где вокруг безраздельно царит пустота,
как в ларьке на углу после кражи со взломом,
где лэптоп еле виден сквозь дым папирос,
горьковатых на вкус из-за их дешевизны.
Даже гуглу не ведом ответ на вопрос
о загадочном смысле проглоченной жизни.
День куда-то сбежал – ни забот, ни хлопот.
Утро вечера, как ни крути, мудренее,
только бьёшься о стену, как рыба об лёд,
из-за грусти, достигшей давно апогея.
Ловишь в памяти отблески прожитых лет,
полустёршихся лиц, уничтоженных файлов.
Ловишь кайф... но лишь выйдя из тени на свет,
молодой Александр укротил Буцефала.
Мимолётное счастье – вода в решете.
Строишь планы, а время, как водится, вышло.
В чреве ночи лежишь, как Иона в ките,
и пытаешься выйти на связь со Всевышним.
* * *
Редкая мысль долетит до середины строчки
после рутинных галер от шести до шести.
Бахус посудой звенит, забвение прочит –
знает про птицу в небе и хвост в горсти.
Свалишься во хмелю в прокрустово ложе
совести и улетишь далеко-далеко,
туда, где ни птиц, ни галер, где ничто не гложет,
где снайпер стреляет, а пули летят в молоко.
Танат стучится в двери, бесцеремонно будит.
Внутренний голос пытается что-то сказать,
но не понять ни слова. Входят какие-то люди –
не разглядеть сквозь слипшиеся глаза.
Остро всей кожей почувствовав жгучее тело
жены, повернёшься к теплу, воспрянешь на миг,
по-звериному вспыхнешь, и всё – жизнь пролетела,
осталась лишь ночь, переходящая в мунковский крик.
© Александр Мельник, 2019.
© 45-я параллель, 2019.