Александр Ланин

Александр Ланин

Четвёртое измерение № 30 (342) от 21 октября 2015 года

Минное время

 

Слово отзывается на стук

 

Слово отзывается на стук,
Шаркает и держится за стену,
Словно ощущает пустоту
В клетках разлинованного тела,

Словно отзывается на плач
Кулака по выкрашенной двери.
Лучше бы сказало, что дела,
Лучше бы смолчало, что не верит.

Снова лезет в скважину ключом,
И, ругаясь (лучше бы молчало),
Двигает созвездия плечом.
И опять становится в начало.

 

Волхвы и Василий

 

Когда поёживается земля

Под холодным пледом листвы,

В деревню Малые тополя,

А может, Белые соболя,

А может, Просто-деревню-6ля

Хмуро входят волхвы.

 

Колодезный ворот набычил шею,

Гремит золотая цепь.

Волхвам не верится, неужели

Вот она – цель?

Косые взгляды косых соседей,

Неожиданно добротный засов,

А вместо указанных в брошюрке медведей

Стаи бродячих псов.

Люди гоняют чифирь и мячик,

Играет условный Лепс.

Волхвы подзывают мальчика: «Мальчик,

Здесь живёт Базилевс?»

И Васька выходит, в тоске и в силе.

Окурок летит в кусты.

«Долго ж вы шли, – говорит Василий. –

Мои руки пусты, – говорит Василий. –

Мои мысли просты, – говорит Василий. –

На венах моих – кресты».

 

Волхвы сдирают с даров упаковку,

Шуршит бумага, скрипит спина.

«У нас, – говорят, – двадцать веков, как

Некого распинать.

Что же вы, – говорят, – встречаете лаем.

Знамение, – говорят, – звезда».

 

А Василий рифмует ту, что вела их:

«Вам, – говорит, – туда».

 

Василий захлёбывается кашлем,

Сплёвывает трухой,

«Не надо, – шепчет, – лезть в мою кашу

Немытой вашей рукой.

Вы, – говорит, – меня бы спросили,

Хочу ли я с вами – к вам.

Я не верю словам, – говорит Василий. –

Я не верю правам, – говорит Василий. –

Я не верю волхвам», – говорит Василий

И показывает волхвам:

 

На широком плече широкого неба

Набиты яркие купола.

Вера, словно краюха хлеба,

Рубится пополам.

Земля с человеком делится обликом,

Тропа в святые – кровава, крива.

А небо на Нерль опускает облаком

Храм Покрова.

Монеткой в грязи серебрится Ладога,

Выбитым зубом летит душа,

А на небе радуга, радуга, радуга,

Смотрите, как хороша!

 

Волхвы недоумённо пожимают плечами,

Уворачиваются от даров.

Волхвы укоризненно замечают,

Что Василий, видимо, нездоров.

Уходят, вертя в руках Коран,

Кальвина, Берейшит.

 

Василий наливает стакан,

Но пить не спешит.

 

Избы сворачиваются в яранги,

Змеем встаёт Москва,

 

И к Василию спускается ангел,

Крылатый, как Х-102:

«Мои приходили? Что приносили?

Брот, так сказать, да вайн?»

«Да иди ты к волхвам, – говорит Василий. –

А хочешь в глаз? – говорит Василий. –

Давай лучше выпьем», – говорит Василий.

И ангел говорит: «Давай».

 

Напёрсточник

 

Я говорю: «подвинься, здесь и так горячо».

Я ломаю свой взгляд о чужое бронзовое плечо.

Я говорю «выбирай, где истина – она где-то там, внутри»

И пододвигаю бокалы. Бокалов – три.

 

Такая игра в напёрстки. Ты тянешь средний бокал.

Ты сама разлила его, я тебя под руку не толкал.

Ты сама сломала традицию, не пригубив вина.

Истина ниже дна.

 

Ещё можно гадать по кофейной гуще, я так тоже могу.

Можно гадать по звёздам и по вишнёвому пирогу,

Можно ломать комедию на маленькие смешные слова,

Ожидая, как минимум, выстрела. Хотя выстрелов будет два.

 

Такая игра в театр – кукольный домик, волшебный зонт.

Я говорю, что занавес опускается прямо за горизонт.

Я говорю, что где-то на небе кто-то включает свет.

Мне говорят, что нет.

 

Мне говорят, что на небе пусто – безлюдно и все в пивной.

В раю перекур, забытые боги толпятся на проходной.

У любви помятое ночью тело и лицо с рекламы духов.

Все великие поэты не умерли – они просто не пишут стихов.

 

Значит, пора поверить во всё то, что делал во сне.

Мне говорят, что это к весне, хреновой такой весне.

Мне говорят, что у каждого между душой и кожей броня.

Значит, и у меня.

 

Хранители

 

Кубиками под ноги город лёг,

Весь в моих развалинах и в руках.

По небу, блестящему, словно лёд,

Ангелы катаются на коньках.

 

Ты уж их, хранителей, извини.

Смерть гуляет изредка, но на все.

Ангелам положены дни за дни.

Сколько там до отпуска? Восемь, семь...

 

Чисто, чтобы выяснить, кто не крут,

Кто, в натуре, тряпка, а кто стена,

Молодые ангелы встали в круг

И кидают жребии прямо в нас.

 

Опытные ангелы делом жгут –

Падают хулители, плача, ниц.

 

Самые матёрые просто ждут,

Улыбаясь ликами с плащаниц.

 

Змейка

 

У зелёной змейки весёлый и ясный взгляд. Она любит лягушек. Она не боится кошек. И небесные звёзды отражаются так, что глаза болят, от её изумрудной кожи.

 

У зелёной змейки нет никаких врагов. Она прячется в тень без повода, по привычке. Говорят, потому что тень не помнит чужих долгов. И не клянчит чужие спички.

 

У зелёной змейки раздвоенный язычок. И она им молчит, только воду лакает жадно. У неё голова копьём и вытянутый зрачок. И, естественно, никакого жала.

 

У зелёной змейки весь белый свет – друзья. Что логично весьма – убежать от неё сумей-ка. У зелёной змейки на самом деле чёрная чешуя. Но об этом знаю лишь я. И догадывается змейка.

 

Цепь

 

Неразумные птицы летят на юг, а разумные ищут тень,

Но когда все запреты летят на йух, погибают и те и те.

Караваны сбиваются с горных троп, и обрыв их, как жребий, крут.

И последние люди бегут в метро и сбиваются в тесный круг.

 

Неразумные твари ползут в ковчег, а разумные ждут огня.

Попытайся понять их, простить, прочесть, и найди среди них – меня.

Дискотека открыта для всех гостей, у кого нет когтей и жал,

Но однажды туда проскользнёт метель на холодных кривых ножах.

 

И земля задымится, и встанет зверь, и асфальт обратится в лёд,

И у каждой из наших бумажных вер будет шанс завершить полёт.

И тогда наша жизнь – как игла в ларце, и на каждом её конце

Неразумные снайперы ищут цель, и разумные ищут цель.

 

Красная Шапочка

 

Густой и дремучий лес.

Деревья – гангстеры в чёрных пальто,

Каждое при стволе.

Здесь не удастся нарвать цветов.

Здесь, если ты упал,

Не дадут закурить, не нальют вина.

По лесу бежит тропа,

Тропой угрюмо бредёт она.

 

Мелко нарублен свет

В неба перевёрнутый вок.

Где-то в густой траве

Ждёт её первый волк.

 

Песенка тает мороженым на губах.

Волк вступает. У волка могучий бас:

 

          – Красная Шапочка, вытри нос,

          В мире не больше десятка нот.

          Бабушка выпьет твоё вино,

          Съест твои пирожки.

          Эта тропа не приводит в Рим,

          Сядь на пенёчек – поговорим.

          Шарлю Перро или братьям Гримм

          Не подадим строки...

 

Но Красная Шапочка не отдаётся волку,

Нервно смеётся, ласково треплет холку.

У неё в корзинке "Mexx" и "o.b.",

Красная Шапочка в чём-то би,

Только волку в этом немного толку.

 

А лес подаёт не всем,

Вертит в пальцах сосен луны пятак.

Стоит пробиться в сеть ­–

Скачки напряжения жгут контакт.

Все дровосеки пьют,

И это – лучшее, что в них есть.

Журавли бегут от неё на юг,

Синицы прячутся где-то здесь.

 

Колется сердца ёж,

Дятел стучится в кору виска.

Тоска отступает, когда поёшь

Или просто держишь себя в руках.

 

Волк понимает, что он – лишь одна из скук.

Волк вступает. Прямо в её тоску:

 

          – Красная Шапочка, вытри нос.

          В мире темно, потому что ночь.

          Бабушка выбросит твой венок,

          Лопнет воздушный шар.

          Эта тропа не ведёт назад

          Сядь на пенёчек, смотри в глаза.

          Ты ведь не против, я тоже за.

          Значит у нас есть шанс...

 

Но Красная Шапочка не улыбнётся волку,

Сама расстегнёт и бросит себя на полку.

У неё в корзинке "Durex" и тушь.

Красная Шапочка ищет ту

Девочку, хочет собрать её из осколков.

 

Край леса – не край земли.

Опушка, речка, бабушкин дом.

В небесные корабли

Если и верится, то с трудом.

Телу десятый год,

Остальное движется к тридцати.

Лес за спиною горд,

Что она сумела его пройти.

 

Горелая тень моста.

Пустота вышибалой стоит в дверях.

А слёзы остались там,

В кино. «Титаник», девятый ряд.

 

Это бывает, это пройдёт к утру.

Волк вступает в хижину и в игру:

 

          – Красная Шапочка, вытри нос,

          Мир не привяжешь к себе струной.

          Бабушка выкатит твой Рено,

          Врежется в твой Кайен.

          Эта тропа не ведёт ко дну.

          Я не оставлю тебя одну.

          Мы говорим уже пять минут,

          Стань, наконец, моей...

 

И Красная Шапочка честно обнимет волка,

По взрослому вскрикнет, по-детски поправит чёлку.

В клочья часов разорваны дни –

Красная Шапочка видит нить,

Но раз за разом не может найти иголку.

 

А лес как стоял, так и стоит – стеной,

Под шпаклёвкой листьев выбоины от пуль.

Однажды Красная Шапочка вытрет нос

И в обратный путь. Дорогой, ровной, как пульс.

 

Линия связи

 

В час, когда бог осознал что разведка врёт,

В час, когда пушечный залп освятил мечеть,

Небо над Питером сделало шаг вперёд,

Хмурым косым дождём отдавая честь.

 

Фрицы из фильмов кричали «тавай, тавай».

Небо вжималось в позёмку, как смертник в дот.

Если на горло удавкой легла Нева,

Хватит ли сил, чтобы сделать последний вдох?

 

Рухнет на плечи разорванный пулей нимб.

Ляжет на сердце пробитый штыком валет.

Как я мальчишкой пытался бежать за ним

С грузом своих десяти пулемётных лет!

 

Вечность скрипит окровавленным льдом в горсти.

Что нам эпохи, когда на часах зеро?

Буркни хотя бы спасибо, что я гостил,

Раз уж ты снова идёшь без меня на фронт.

 

Женщина в красном, о, как вам идёт плакат!

Память пятнает бетонную плоть стены.

В мире моём не бывает иных блокад,

Как не бывает «Второй мировой войны».

 

Небо над Питером режет по нам – живым,

Мёртвые стиснули зубы и держат связь.

 

Гришка Распутин уходит на дно Невы,

Так и не смыв ни святость свою, ни грязь.

 

Лики

 

Я – царь. На штыках молвы – не худший на свете царь.

На шее две головы. На них четыре лица.

 

Одно лицо – для толпы. Толпе не хватает лиц,

Толпа поднимает пыль, за ней не видит кулис,

Толпе заливают в рот подкрашенное враньё.

 

Второе лицо не врёт. Второе лицо – моё.

Его не швырнёшь в толпу, его самому нести.

Второе лицо – для пуль, для петель, для гильотин.

Когда отберут печать, когда занесут топор,

Второму лицу – молчать, не смешиваясь с толпой.

 

Пока же бухой матрос не вынул расстрельный лист,

Я третьим лицом пророс. Куда нам без третьих лиц?

Подписывать ноту А, жать руку подонку Я,

Вбивать в договор пуант, вливать через ухо яд.

 

Но будет великий враг, и вцепится в горло друг,

И руки обнимут мрак, и станет не видно рук,

И царство погонят псы по тонкому льду босым...

 

И если тогда мой сын, мой тысячеликий сын

Не выполнит мой наказ, склонившись перед отцом –

Я буду смотреть на казнь четвёртым – пустым – лицом.

 

Все ушли на Берлин

 

Разливается свет по немытым тарелкам долин,

Где на первое дым, и хватило б огня на второе.

Пересуды легенд, вековые обманы былин.

Все ушли на Берлин, кроме тех, кто остался под Троей.

 

Их могилы тихи, в голосах у них плещет зима,

И уже не поймёшь, кто картавил, кто шокал, кто окал.

А из пыли могил прорастают живые дома,

Под фундаментом – тьма, но пока без заклеенных окон.

 

Над Японией ночь. Или утро? Да кто разберёт.

Не заклинило б люк, а не то возвращаться с позором.

Неопознанный бог, непьянеющий старый пилот

До сих пор не поймёт ни претензии, ни приговора.

 

Это наш переплёт, это вечный таёжный удел –

Измерять бепредел единицами веса тротила.

Европейская ложь. Азиатское месиво тел.

Мама, я не хотел. Да и ты бы меня не пустила.

 

Мир в поту и в пыли. Короли облачаются в сплин,

Королевы молчат, а царевичи рвутся в герои.

Все ушли на Берлин, непременно ушли на Берлин.

Все ушли на Берлин, кроме тех, кто вернулся из Трои.

 

Забирая последнее, имя моё не тронь...

 

Забирая последнее, имя моё не тронь.

Отдавая последнее, имя себе оставь...

 

Это солнце сбоит, оседая на зыбкий трон,

Это я улыбаюсь тебе с высоты моста.

 

Только ты не река, у тебя на душе строка,

На ладони чека и упрямо товарный вид.

Отводи же глаза, отражайся в чужих руках,

Но не плавь мои кольца и письма мои не рви.

 

Мы давно повзрослели, поэтому нас не жаль.

Нас возьмут на работу фигурками в старый тир.

Я споткнулся о камень, а это была скрижаль,

И ведь только что думал, что знаю, куда идти.

 

Наши мудрые годы – как плети в руках домин,

И павлиньи хвосты – как пучки одноглазых лих.

Это звёзды моргают, на утренний глядя мир,

Это я улыбаюсь тебе с высоты петли.

 

Только ты не палач, у тебя на душе смола,

И янтарная желчь, и такой же янтарный мёд...

 

Не завидуй Икару – ему добираться вплавь

До моих ли имён, до твоих ли моих имён.

 

Потоп

 

Когда последняя волна

Взошла стеною,

Два человека (он/она)

Явились к Ною.

Они сказали: «Кончен век,

И воздух солон».

Они сказали: «Твой ковчег

Не так уж полон.

Вода накроет шар земной,

Он станет плоским.

Возьми людей с собою, Ной,

Мы очень просим!

 

Ты погрузил бультерьеров, слонов и крыс,

Дикого зверя и мирный домашний скот.

Люди стоят и под ними не видно крыш.

Дети в руках, дети рады – им высоко.

 

Это проверка, не кара, всего лишь тест,

Кто мы друг другу, и правда ли, что пусты.

Ну же, не бойся, ты знаешь, никто не съест.

Но при условии, Ной, что не выдашь ты.

 

Волны пока что не выше чем небеса,

Он всё надеется, Он ещё не спешит.

Если мы сами не будем себя спасать,

Стоим ли мы Его слова, руки, души?»

 

Стояли горы под луной.

Ни сна, ни знака.

Молился Ной. Напился Ной.

Блуждал и плакал.

Потом отчалил, а потом

Солёным клином

Пришёл потоп, прошёл потоп,

Убил и схлынул.

И все, что знали, имена

Гребками вышив,

Два человека (он/она)

Пытались выжить,

Пока их влёк слепой поток

К иным кочевьям,

Пока их плоть была плотом,

А дух – ковчегом.

Мир выколачивал ковёр –

Ему ль до пыли?

Они шептали: «доплывём».

И не доплыли.

 

Мир изменился, осунулся, поседел.

Ной перекатывал землю в сухой горсти.

Он уходил от предавших Его людей,

Он их творил не затем, чтобы так уйти.

 

Новое слово напутствует старый страх:

Можно ли жить, если велено умирать.

Правнуки Ноя расселись вокруг костра –

Кроме огня больше не с кем было играть.

 

Сучат ногами времена

В петле событий.

Два человека (он/она)

Давно забыты.

Они в краях, где спит вода

И воздух сладок,

Где божье слово – это дар,

А не порядок.

И ни скрижалей, и ни книг

За их спиною.

 

Я бы хотел пойти от них,

А не от Ноя.

 

По пустыне

 

По пустыне бредёт двадцать первый век,

Как последний праведный человек...

 

Потому что под бомбами все при деле –

Кто-то плачет, а кто-то пашет.

Между нами и богом – чужие дети.

Между нами и ними – наши.

 

Потому что ракет не бывает вдосталь.

Кто-то шепчет, а кто-то верит –

Два осколка застрянут в прогнивших досках

Заколоченной райской двери.

 

Дай мне, Господи, слово – услышишь десять,

Не считая молитв и жалоб.

 

В самолёте летели чужие дети,

Их чужая земля рожала.

 

А у нас на земле апельсины вровень

Со стеной у развалин храмов,

И песок обязательно цвета крови,

И от мёртвых ни слов, ни всхрапов.

 

Довоенное время равно в пределе

Пустоте перед знаком свыше,

Потому-то и мёртвые все при деле,

Даже если живут и дышат.

 

Потому что за нами идёт война.

Обернёшься – вот и она.

 

Минное время

 

Мне снился чудесный сон. Я шёл по ржаному полю.

И кто-то, как вечер, гас. И кто-то рыдал навзрыд.

А я выступал, босой, светилам стихи глаголя,

Лишь вздрагивал всякий раз, когда раздавался взрыв.

 

Мне снился ужасный сон на стыке огня и плоти,

В котором текла беда по чёрным щекам земли.

А мне говорят, что Он на обухе рожь молотит,

И мне недоступен дар, которым меня спасли.

 

Мне снился печальный сон, в котором я был невидим

И шёл через боль оград и грубую скуку стен.

Но стрелка Его весов показывает: «не выдам».

И прыгает всякий раз, как только я пью не с тем.