Александр
Кирнос

Эпизод 1

Вы спросите, откуда наш герой?
Отвечу, но не сразу – так порой
перед началом долгого пути,
к тому же по извилистой дороге,
присесть полезно, чтобы привести
в порядок мысли, чувства – то, что многим
не удавалось сделать до сих пор.
Мы второпях живём. А время – вор,
берёт взаймы, вернуть всё обещает,
но ничего назад не возвращает.

Итак, продолжу мой пространный спич:
он по рожденью должен быть москвич…
простите, должен был родиться москвичом
(хотя долженствованье ни при чём).
Когда и где придётся в жизнь родиться –
неведомо (мысль эта пригодится
в дальнейшем автору, поскольку на Земле
сокрыто многое в тумане и во мгле).

Война вмешалась, сдунув, как пушинки,
с привычных мест всё то, что по старинке
казалось прочным и несокрушимым,
под стук колёс мелькало мимо, мимо...
Привычной жизни мимо – и Москвы.
Он был рождён в эвакуации, увы.
Но не в Сибири или на Урале,
куда тогда заводы отправляли,
потоки беженцев за ними вслед текли –
казалось, что на самый край земли.

Нет, он на волю рвался слишком долго –
почти неделю, это не пустяк.
И, наконец, свершилось: воля, Волга
и запах свежескошенной травы.
И было так.

Здесь, в маленьком посёлке на реке,
что до поры от битвы вдалеке
текла, как встарь, спокойно, величаво,
родился наш герой, и отблеск тихой славы
волжанина покоился на нём.
Здесь он родился ясным летним днём –
в Чувашии, чудесной стороне,
(где позже довелось бывать и мне),
где до сих пор, порой, в её столице,
встречаются войны гражданской лица.
И даже в краеведческом музее,
где времени лампада еле тлеет,
хранится память о другой войне –
усы Чапаева… Нет, не совсем его –
актера Бабочкина, что же, что с того...

Ему случайно довелось родиться
в том страшном приснопамятном году,
когда казалось никуда не скрыться
от слов «война», «беда», «напали фрицы»...
Но беженцам пришлось остановиться –
случилась жизнь! Шёл август, и в корытце
его купали, отводя беду.
Шёл август, зрели яблоки в саду.

Заметили? Плыла жара. И август.
На яблоки был урожайный год.
Увы, не меньше было и невзгод,
и похоронок… И его родные,
со страхом отомкнув замки дверные,
завидя почтальона у ворот,
взяв треугольники дрожащими руками,
шептали – это тёте, это маме…
И почтальон крестился: «Пронесло», –
вздыхая горестно, – такое ремесло.

Но наш герой ещё был очень мал
и страхов женских он не понимал.
Он рос – вокруг него шуршали юбки,
мелькали руки женские, и губки
там улыбались радостно ему.
И чистил дедушка чуть тлеющую трубку,
оглядывая эту кутерьму.

Он спрашивал родных: а где мой папа?
И мама, будто бы не здесь – вовне,
едва удерживая слёзы в глубине
отчаянья, душевной муки, страха,
держа в руках отцовскую рубаху –
шептала: он моряк, сейчас он в море,
он мстит врагу за беды наши, горе,
но скоро в Кёнигсберге он по трапу
сойдёт, и немцы вверх поднимут лапы,
и непременно кончится война,
в Москву вернёмся мы, вздохнёт страна.

Так и случилось. Я вам по секрету,
позвольте, позже расскажу об этом.

Эпизод 2. Всполохи сознания

Август 1942-го

Ему не верили тогда, но видел он –
узнал потом, что баржу разбомбили –
и по реке арбузы плыли, плыли…
Он видел их, и это был не сон.
Он взрослым стал, всё чаще сомневаясь,
и всё же втайне верил, не сдаваясь,
и утверждал – всё было так, как он
тогда запомнил, в том сорок втором,
когда по Волге плыл арбузный стон,
он видел – мячики качались на реке,
такие же, как у него в руке.

Январь 1943-го

Немногим позже, но уже зимой
случилось то, что жизнь определило:
Его любила тётя – боже мой! –
он был влюблён, она его любила,
и, подхватив со снега в шубке белой,
бросала ввысь! В нём всё смеялось, пело,
и, вниз летя, под сердца замиранье
он счастлив был так, что терял сознанье.
Ему хотелось вечно так лететь,
в её глаза смотреть и песни петь.
И повзрослев, став юношей, когда
любви случалась радость иль беда,
пытался ввысь лететь, закрыв глаза…
Но если детского полёта ни следа
не ощущал, не чувствовал, не видел,
переживая, что любовь обидел,
всё ж уходил, включались тормоза.

Декабрь 1944-го

Прошло три года, и в Москву они вернулись,
метель мела вдоль индевелых улиц,
он в толстой шубке, накрест перевязан
платком пуховым, словно крепко связан.
Таким его в квартиру занесли.
Была она большой и коммунальной.
Встречать их вышел весь ковчег локальный,
все суетились, словно их спасли…
И целовали... Много женских рук
героя водрузили на сундук
и начали разматывать одёжки,
срывая непослушные застёжки.
Раздели.
             Там была одна девчонка,
она от всех стояла чуть в сторонке –
раздели, посадили вместе в ванну.
Вода была водой обетованной,
а девочка в ней брызги поднимала
и то, что это мальчик, понимала,
и трогала запретные места,
и взрослые смеялись неспроста…

Про Еву, про изгнание из рая
не ведая и ничего не зная,
он испугался и держался края,
водой в девчонку эту не плескал
(сонм ангелов ему рукоплескал).
Когда подрос, он с нею подружился.
Но пазл любви и брака не сложился.

Краткое отступление

Вот ты смеёшься, милый мой Читатель,
иль хмуришься – напрасно! Ведь Создатель,
когда на жизнь родится человек, –
спускает душу. Не сомкнувши век,
Он за душою этой наблюдает
и ангелов ей в помощь выделяет.
И тот, что слева, ангел смерти, он
толкает душу на земные страсти,
а тот, что справа, скромен и умён,
пытается спасти, пока во власти.
И если равновесье соблюдать
в процессе жизни душам удаётся,
сонм ангелов ликует и смеётся,
а если нет, то им не избежать
от Вседержителя придирок и упрёков…

Прости читатель автора – в горсти
приносит он, увы, не только сласти.
Был век суровым, горьким и жестоким,
и неизвестно, что нам обрести
(нам – это вам и автору с героем)
придётся, наконец, в конце пути.
Хотелось бы, конечно, слёзы счастья,
но что бы ни было – мы этого не скроем.

Купанье это, как бы вам сказать…
Казалось, вдруг открылась благодать
замёрзшему ребёнку – просто чудо!
До блеска вымыт был, как в праздники посуда,
одет, накормлен, ласками согрет,
и новый дом хранил его от бед.
Всё так… Но эти руки, руки!!!
Чужие руки, что его раздели
и мяли, тискали – терпенье на пределе
его, пусть детских, но серьёзных чувств,
испытывали… Понял он, что пуст,
словно игрушка, гол и беззащитен.
И даже мама в этом мире – зритель.

(Пытался автор прояснить причины,
как в мальчике рождается мужчина).

Февраль 1945-го

А время шло, зима была суровой,
мороз крепчал, и ближе к февралю
свеча надежды разгорелась снова,
и папа в треугольнике «люблю»
писал размашисто карандашом...
Как этот треугольник путь нашёл?
Весь в штампах, и «проверено цензурой»
на нём стояло, и от жизни хмурой
спасенье – треугольник на груди –
носила мама нашего героя.
Метель мела, и у окна порою
гадала мама, что там впереди.
Она, гадая, верила всем сердцем,
что муж вернётся, кончится война...
Война всем надоела горше перца,
а сын подрос, он ждёт, и ждёт она.

Они в ту зиму жили под Москвой,
у дедушки, на станции Перово.
Мела пурга, её свирепый вой
любил он слушать, сидя возле печки,
читать учился, складывая слово,
сплетались буквы – вот уж полсловечка,
и новые, и новые слова –
он замирал, кружилась голова.
А вечером стихи ему читали,
и эти звуки слух его ласкали,
сужалась жизнь в спокойный тихий круг…

Но вот однажды как-то ночью, вдруг –
в окно фонарик! Страшный грохот в дверь,
(вы помните, февраль, пурга, как зверь…),
но – дверь открыли. На пороге тётка,
шинель, ремни и что-то на ремне,
стучала валенками грозную чечётку.
И видел он в каком-то полусне –
куда-то мама стала собираться,
раздетая по комнате метаться,
а тётенька к нему вдруг подошла:
«Так это сын Ефима... Ну, дела...
Вставай, нам надо быстро одеваться –
ты правда хочешь с папкой повидаться?»

Из теплой и надышанной избы
они шагнули в снег и ночь глухую
и сквозь сугробы шли напропалую –
и здесь была отметина судьбы.
Пешком дошли до станции Кусково,
сквозь лязг вагонов, всполохи огней
вдруг уловил знакомое он слово:
«Ефим, Ефим!» – кричала тётя. К ней
он прижимался с самого начала.
«Ефим!» – за ней вся станция кричала.
Потом его кому-то отдавали,
а вдоль вагонов вдаль катились звуки,
его солдатские подхватывали руки,
за звуками вослед передавали
и гладили, к шинелям прижимали.
И, наконец, в какой-то из теплушек
его прижал к своей груди матрос.
Под гимнастёркой у него была тельняшка.
Вокруг «ура!» кричали, кто-то фляжку
к его губам закутанным поднёс.

«Сынок...» – матрос негромко произнёс.
Все смолкли, выла вьюга…
Так он с отцом увидели друг друга.

Ещё его поили сладким чаем,
махоркой пахло, веяло теплом,
он засыпал, была теплушка раем,
он это чувствовал, но понял лишь потом.

А что, Читатель, если в самом деле
рай – это место, где любить хотели
и радовались счастью бескорыстно…
И понимали, что им предстоит
ещё добить треклятого фашиста.
Но радость – вот! И можно оглянуться,
дитя потрогать, на руки поднять
и, уходя на смерть, поцеловать
с надеждой, что удастся в жизнь вернуться...

Я жил в раю. Мне есть что вспоминать.