Александр
Грин

Буржуазный дух

Я – буржуа. Лупи меня, и гни,

И режь! В торжественные дни,

Когда на улицах, от страха помертвелых.

Шла трескотня –

В манжетах шёл я белых.

Вот главное. О мелочах потом,

Я наберу их том.

Воротничок был грязен, но манжеты

Недаром здесь цинично мной воспеты:

Белы, крахмальны, туги…

Я – нахал,

Нахально я манжетами махал.

Теперь о роскоши. Так вот: я моюсь мылом.

Есть зеркало, и бритва есть, «Жиллетт»,

И граммофон, и яблоки «ранет»,

Картины также, «Вий» и «Одалиска».

Да акварель «Омар», при нём сосиска.

Всего… всё трудно даже перечесть:

Жена играет Листа и Шопена,

А я – с Дюма люблю к камину сесть

Иль повторить у По про мысль Дюпена;

Дюма даёт мне героизм и страсть,

А Эдгар По – над ужасами власть.

У нас есть дети, двое… Их мечта –

Бежать в Америку за скальпами гуронов.

Уверен я, что детские уста

Лепечут «Хуг!» не просто, нет. Бурбонов,

Сторонников аннексий я растил!

Молю всевышнего, чтоб он меня простил.

Мы летом все на даче. Озерки

Волшебное, диковинное место;

Хотя цена на дачу не с руки,

И дача не просторнее насеста,

Но я цинично заявляю всем:

На даче! Ягоды! В блаженстве тихом ем!!!

Вот исповедь. Суди. Потом зарежь.

Я оправданий не ищу, не надо.

К «буржуазности» я шел сквозь «недоешь»,

Сквозь «недоспи», сквозь все терзанья ада,

Расчётов мелочных. Подчас, стирая сам,

Я ужинал… рукою по усам.

Я получаю двести два рубля,

Жена уроками и перепиской грабит,

Как только носит нас ещё земля?!

Как «Правда» нас вконец не испохабит?!

Картины… книги… медальон… дрова!

Ужасная испорченность… ва-ва!

Упорны мы! Пальто такое «лошь»

Со скрежетом купили, хоть рыдали;

За «Одалиску» мерзли без калош,

А за «Омара» полуголодали.

Вопще, оглох наш к увещаньям слух…

Елико силен буржуазный дух!

* * *

(Из рассказа «Вокруг света»)

В Зурбагане, в горной, дикой, удивительной стране,

Я и ты, обнявшись крепко, рады бешеной весне.

Там весна приходит сразу, не томя озябших душ, –

В два-три дня установляя благодать, тепло и сушь.

Там, в реках и водопадах, словно взрывом, сносит лёд;

Синим пламенем разлива в скалы дышащие бьёт.

Там ручьи несутся шумно, ошалев от пестроты;

Почки лопаются звонко, загораются цветы.

Если крикнешь – эхо скачет, словно лошади в бою;

Если слушаешь и смотришь, ты – и истинно – в раю.

Там ты женщин встретишь юных, с сердцем диким и прямым,

С чувством пламенным и нежным, бескорыстным и простым.

Если хочешь быть убийцей – полюби и измени;

Если ищешь только друга – смело руку протяни.

Если хочешь сердце бросить в увлекающую высь, –

И глазам, как ворон чёрным, покорись и улыбнись.

Военный лётчик

Воздушный путь свободен мой;

Воздушный конь меня не сбросит,

Пока мотора слитен вой

И винт упорно воздух косит.

Над пропастью полуверсты

Слежу неутомимым взором

За неоглядным, с высоты

Географическим узором.

Стальные пилы дальних рек

Блестят в отрезах жёлтых пашен.

Я мимолётный свой набег

Стремлю к массивам вражьих башен.

На ясном зареве небес

Поёт шрапнель, взрываясь бурно…

Как невелик отсюда лес!

Как цитадель миниатюрна!

Недвижны кажутся отсель

Полков щетинистые ромбы,

И в них – войны живую цель –

Я, метясь, сбрасываю бомбы.

Германских пуль унылый свист

Меня нащупывает жадно.

Но смерклось; резкий воздух мглист,

Я жив и ухожу обратно.

Лечу за флагом боевым

И на лугу ночном, на русском,

Домой, к огням сторожевым,

Сойду планирующим спуском.

Военный узор

Выступление

Волнуя синие штыки,

Выходят стройные полки.

Повозки движутся за ними,

Гремя ободьями стальными.

В чехлах орудий длинный ряд,

Лафеты, конницы отряд,

Значки автомобильной роты,

И трубачи, и пулемёты,

Фургоны Красного Креста –

Походной жизни пестрота.

Дорога

За перелеском лес угрюмый.

За лесом поле. Средь ракит

Река осенняя блестит,

И, полон боевою думой,

С солдатом шепчется солдат:

«Назавтра битва, говорят…»

Привал

Дымится луч; бросают тени

Уступы облачные гор;

Стрелок, в траву став на колени,

Разжечь торопится костёр.

А там – стреноженные кони,

Походный залучив уют,

Траву росистую жуют.

У котелка гуторят:

«Ноне чайку попил, поел – да спать…

Заутра немца донимать».

Палатка

Офицера, услав секреты,

Сидят в палатке при огне,

И двигаются силуэты

На освещённом полотне.

«Вперёд продвинулись отлично,

А флангом влево подались,

Австрийцы живо убрались».

«Ложитесь, юноша, ложитесь!

Кто знает – завтра…»

«Не дразнитесь,

Обстрелян, ко всему готов…

Позвольте спичку, Иванов…»

Ночь

В ночной дозор идут пикеты.

Всё спит. Загадочна луна.

Во сне всё тот же сон: война.

Ночные тени… Полусветы.

Печальный крик лесной совы

Да храп усталой головы…

Бой

Орудие, в ударе грома,

Дымясь, отпрянуло назад.

Визжа, уносится снаряд

И брызгами стального лома

Крушит сверкающий окоп.

Пылает бой… Воздушных троп,

Гранат чужих не замечая,

Спеша, огонь огнём встречая,

Артиллеристы у орудий,

В пылу поймать успев едва

Команды резкие слова,

Как черти… Тяжко дышат груди,

Лафета скрип и стали звон,

Шипенье пуль, сражённых стон,

Земля и кровь, штыки и гривы,

Шрапнели яростные взрывы –

Слились в одно… И стал слабей

Огонь германских батарей.

Снопы

Последний раз сверкнул над хлебом серп.

Последний сноп подобран у коряги.

Жнецы ушли. У серебристых верб

Блестит луна. Тревожно спят овраги.

Как павшими, усеяны поля

Снопами грязными, их колосом лучистым.

Тяжёлый труд. Тяжёлая земля.

Тяжёлый вздох под горизонтом мглистым.

Оборванный, без шапки, босиком

Бродил помешанный, шепча свои заклятья,

И на меже, невидимый, тайком

К снопам простёр безумные объятья.

 Не взял он у деревни ни зерна.

Зачем ему? Задумчивая гостья –

Луна – во власти голубого сна, –

Взял васильки и разбросал колосья.

Истоптан хлеб, поруган тяжкий труд,

А васильки завязаны снопами.

Усталые, к заре теперь придут,

Твердя: «Нечистый подшутил над нами».

О поле, поле! Или никогда

Ты не возьмёшь на рамена иные

В одной руке – весёлый вздох труда

И хлеб земной, и васильки земные?

За рекой в румяном свете…

За рекой в румяном свете

Разгорается костёр.

В красном бархатном колете

Рыцарь едет из-за гор.

Ржёт пугливо конь багряный,

Алым заревом облит,

Тихо едет рыцарь рдяный,

Подымая красный щит.

И заря лицом блестящим

Спорит – алостью луча –

С молчаливым и изящным

Остриём его меча.

Но плаща изгибом чёрным

Заметая белый день,

Стелет он крылом узорным

Набегающую тень.

Мотыга

Я в школе учился читать и писать.

Но детские годы ушли.

И стал я железной мотыгой стучать

В холодное сердце земли.

Уныло идут за годами года,

Я медленно с ними бреду,

Сгибаясь под тяжестью жизни – туда,

Откуда назад не приду.

Я в книгах читал о прекрасной стране,

Где вечно шумит океан,

И дремлют деревья в лазурном огне,

В гирляндах зелёных лиан.

Туда улетая, тревожно кричат

Любимцы бродяг – журавли…

А руки мотыгой железной стучат

В холодное сердце земли.

Я в книгах читал о прекрасных очах

Красавиц и рыцарей их,

О нежных свиданьях и острых мечах,

О блеске одежд дорогих;

Но грязных морщин вековая печать

Растёт и грубеет в пыли…

Я буду железной мотыгой стучать

В железное сердце земли.

Я в книгах о славе героев узнал,

О львиных, бесстрашных сердцах;

Их гордые души – прозрачный кристалл,

Их кудри – в блестящих венцах.

Устал я работать и думать устал,

Слабеют и слепнут глаза;

Туман застилает вечернюю даль,

Темнеет небес бирюза,

Поля затихают. Дороги молчат.

И тени ночные пришли…

А руки – мотыгой железной стучат

В холодное сердце земли.

О чём пела ласточка

Как-то раз в кругу семейном, за вечерним самоваром

Я завёл беседу с немцем – патриотом очень ярым.

Он приехал из Берлина, чтобы нам служить примером –

С замечательным пробором, кодаком и несессером.

Он привёз супругу Эмму с «вечно женственным», в кавычках,

С интересом к акушерству и культурностью в привычках.

Разговор как подобает всё вокруг культуры тёрся…

На германском идеале я застенчиво упёрся.

Снисходительной усмешкой оценив мою смиренность,

Он сказал: «Мейн герр, прошу вас извинить за откровенность,

Чтоб понять вы были в силах суть культурного теченья,

Запишите на блокноте золотое изреченье.

Изреченье – излеченье от экстаза и от сплина:

Дисциплина – есть культура, а культура – дисциплина.

Дети, кухня, кирха, спальня – наших женщин обучают;

Дисциплина, кайзер, пфенниг – им в мужчинах отвечают.

Идеал национальный мы, конечно, ставим шире:

От Калькутты до Марселя, от Марселя до Сибири.

Вы народ своеобразный, импульсивно-неприличный,

Поэтически-экстазный и – увы – нигилистичный.

Гоголя и Льва Толстого изучал я со вниманьем…

Поразительно! Писали с несомненным прилежаньем…»

Я пустил в него стаканом (ты б стерпеть, читатель, смог ли?).

Он гороховые брюки подтянул, чтоб не подмокли.

И, картинно улыбаясь, молвил: «Пятна от тэина

Выводить рекомендую только с помощью бензина».

P. S. Стиль подделываю Гейне с тем намёком, что за Вислой

Сей талант великолепный признают с усмешкой кислой.

А поэтому полезно изучать, для просвещенья:

В людоедских прусских школах все его произведенья.

Петроград осенью 1917 года

Убогий день, как пепел серый,

Над холодеющей Невой

Несёт изведанною мерой

Напиток чаши роковой.

Чуть свет газетная тревога

Волнует робкие умы;

Событьям верную дорогу

Уже предсказываем мы.

И за пустым стаканом чая,

В своём ли иль в чужом жилье,

Кричим, душ и сердец вскрывая

Роскошное дезабилье.

Упрямый ветер ломит шляпу,

Дождь каплей виснет на носу;

Бреду, вообразив Анапу,

К Пяти углам по колбасу,

К витринам опустевших лавок,

Очередям голодных баб

И к рыночным засильям давок

Прикован мыслью, будто раб.

Ползут угрюмые подводы;

Литейный, Невский – ад колёс;

Как средь теченья, ищут броды

Растерянные пешеходы;

Автомобиль орёт взасос,

Солдат понурые шинели

Мчит переполненный трамвай;

Слышны мотоциклеток трели

И басом с козел: «Не зевай!»

У сквера митинг. Два солдата

Стращают дачника царём…

Он говорит: «Былым огнём

Студенчества душа богата…

Царя я не хочу, но всё ж

Несносен большевизма ёж».

В толпе стеснённой и пугливой

Огнями красными знамён

Под звуки марша горделиво

Идёт ударный батальон.

Спокойны, тихи и невзрачны

Ряды неутомимых лиц…

То смерти недалёкой злачный

Посев неведомых гробниц…

Самоотверженных лавина,

Дрожит невольная слеза,

И всюду вслед стальной щетине

Добреют жёсткие глаза…

Рыдай, петровская столица,

Ударов новых трепещи,

Но в их угрозе как орлица

Воскрылий бешеных ищи.

Сама себе служи наградой,

Коня вздыбляя высоко,

И вырви с болью, как с отрадой,

Стрелы отравленной древко.

Реквием

Гранитных бурь палящее волненье,

И страхом зыблемый порог,

И пуль прямолинейных пенье –

Перенесли мы, – кто как мог.

В стенных дырах прибавилось нам неба,

Расписанного тезисами дня;

Довольны мы; зубам не нужно хлеба,

Сердцам – огня.

Истощены мышленьем чрезвычайно,

Опутаны мережами программ,

Мы – проповедники в ближайшей чайной

И утешители нервозных дам.

До глупости, до полного бессилья

До святости – покорные ему,

Бумажные к плечам цепляя крылья,

Анафему поём уму.

Растерянность и трусость стали мерой,

Двуличности позорным костылём

Мы подпираемся и с той же в сердце верой

Других к себе зовём.

Свидетели отчаянных попыток

Состряпать суп из круп и топора –

Мы льстиво топчемся, хотя кнута и пыток

Пришла пора.

И крепкий запах смольнинской поварни

Нам потому ещё не надоел,

Что кушанья преснее и бездарней

Кто, любопытный, ел?

О, дикое, безжалостное время!

Слезам невольным даже нет русла,

Как поглядишь – на чьё тупое темя

Вода холодная спасительно текла!

Лет через триста будет жизнь прекрасной,

Небесный свод алмазами сверкнёт

И обеспечен будет – безопасный

В парламент — вход.

Сон

На границе вод полярных, средь гигантских светлых теней,

Где в горах, среди гранита, гаснут призраки растений,

Реют стаи птиц бессонных; улетают, прилетают,

То наполнят воздух свистом, то вдали беззвучно тают.

Им в пустыне нет подобных ярким блеском оперенья;

Дикой нервности полёта нет средь птиц иных сравненья;

А они живут без пищи, никогда гнезда не строя;

И пустыня их волнует грозной вечностью покоя.

Если льдины раздвигает киль полярного фрегата –

Стаи бережно проводят и напутствуют собрата

И, его снастей коснувшись драгоценными крылами,

Средь гигантских светлых теней исчезают с парусами.

Спор

Аэростат летел над полем смерти.

Два мудреца в корзине спор вели.

Один сказал: «Взовьёмся к синей тверди!

Прочь от земли!

Земля безумна; мир её кровавый

Неукротим, извечен и тяжёл.

Пусть тешится кровавою забавой,

Сломав ограду, подъяремный вол!

Там, в облаках, не будет нам тревоги,

Прекрасен мрамор их воздушных форм.

Прекрасен блеск, и сами мы, как боги,

Вдохнём благой нирваны хлороформ.

Открыть ли клапан?» «Нет! – второй ответил. –

Я слышу гул сраженья под собой…

Движенья войск ужель ты не приметил?

Они ползут как муравьиный рой;

Квадраты их, трапеции и ромбы

Здесь, с высоты, изысканно смешны…

О, царь земли! Как ты достоин бомбы,

Железной фурии войны!

Ужель века неимоверных болей,

Страданий, мудрости к тому лишь привели,

Чтоб ты, влекомый чуждой волей,

Лежал, раздавленный, в пыли?!

Нет, – спустимся.

Картина гнусной свалки,

Вблизь наблюдённая, покажет вновь и вновь,

Что человечеству потребны палки,

А не любовь».

* * *

(Из рассказа «Зурбаганский стрелок»)

У скалы, где камни мылит водопад, послав врагу

Выстрел, раненый навылет, я упал на берегу.

Подойди ко мне, убийца, если ты остался цел,

Палец мой лежит на спуске, точно выверен прицел.

И умолкнет лис-убийца; воровских его шагов

Я не слышу в знойной чаще водопадных берегов.

Лживый час настал голодным: в тишине вечерней мглы

Над моим лицом холодным грозно плавают орлы,

Но клевать родную падаль не дано своим своих,

И погибшему не надо ль встать на хищный возглас их?

Я встаю... встаю! – но больно сесть в высокое седло.

Я сажусь, но мне невольно сердце болью обожгло,

Каждый, жизнь целуя в губы, должен должное платить,

И без жалоб, стиснув зубы, молча, твёрдо уходить.

Нет возлюбленной опасней, разоряющей дотла,

Но её лица прекрасней клюв безумного орла.

Элегия

Когда волнуется краснеющая Дума

И потолок трещит при звуке ветерка,

И старцев звёздный хор из лож глядит угрюмо

Под тенью фиговой зелёного листка;

Когда кровавою росою окроплённый,

Румяным вечером иль в утра час златой,

Зловещим заревом погрома озарённый,

Мне Крушеван кивает головой;

Когда министр, почуявший отвагу

Перед своим восторженным райком,

Какую-то таинственную сагу

Лепечет мне суконным языком, –

Тогда смиряется души моей тревога,

И, затаив мечты о воле и земле

И истребив морщины на челе,

Сквозь потолок я вижу бога.