Александр
Ёлтышев

Капельница

В палате гнусно пахло вечностью,

висок пульсировал с утра,

но, нежно вспыхнув белой свечкою,

ко мне явилась медсестра.

Так незаметно и по-доброму,

улыбкой горести прикрыв,

бахчисарайское подобие

перевернула на штатив.

И сердобольно, и играючи

она склонилась надо мной

и слёз фонтан непросыхающий

вонзила в вену мне иглой.

Спасение и наказание

я в одночасье испытал –

чужие беды и страдания

сквозь сердце с кровью пропускал.

Потом лениво на поправку

пошёл, минуя ад и рай…

А капельницу на заправку

отправили в Бахчисарай.

Однопутка

Зашёл состав на однопутку,

и стало холодно и жутко.

Дорога мчится лишь «туда»,

и вдруг становится понятно,

что, как ни бейся, никогда

ты не воротишься обратно.

И всё, что выпало оставить,

не переделать, не исправить –

бескомпромиссна, как змея,

единственная колея…

А поезд в гору прёт упрямо

прерывисто, как телеграмма,

в тоннельный ствол врезаясь плотно

гремящей лентой пулемётной,

пронзая ночь полоской света

от Абакана до Тайшета…

1993

Март

Когда внезапно созревают строки

и к жизни появляется азарт,

царапается в душу тот далёкий

по памяти рассыпавшийся март...

Любовь весь мир рванула кверху дном

(как до сих пор жилось – недоуменье!),

и в эту ночь устроил астроном

над нашим лесом лунное затменье.

Закутавшись в ночную тишину,

шальною страстью раненая пара,

смотрели мы, как медленно луну

от глаз скрывает тень земного шара.

Ночной театр в тревожной тишине,

как откровенье истины нетленной,

и наша тень скользнула на луне

и устремилась в вечность по Вселенной...

А нынче мы раскиданы судьбой,

но наши стены не прочней картона –

всё так же вместе мчимся мы с тобой

куда-то вдаль со скоростью фотона.

Есть в скорости блаженство и покой,

когда не чуешь финиша и старта...

И в памяти ласкающей тоской –

осколки разлетевшегося марта.

Остановочный пункт «4127-й километр»

Его названьем одарила

Транссиба гулкая верста,

она здесь по лесу бродила

и в поле грелась у костра.

А позже люди приезжали

и под истошный грай ворон

по сторонам от магистрали

покрыли гравием перрон,

вписав в пространство, краской чёрной

заляпав голубую муть,

четыре цифры над платформой,

как номер узнику на грудь.

И, вымыв руки, в завершении

ломоть придавленной земли,

насквозь простреленный движением,

на карту мира занесли.

И будут тут экспрессы мчаться,

чечёткой проносясь в момент

четыре тысячи сто двадцать

в окне размытый километр.

Тайский массаж

Прилив проглатывает пляж,

бушует солнце над Сиамом,

мне тайка делает массаж,

она истомно входит в раж

и терпко пахнет океаном.

На клавишах моих костей

звучит блаженно, по-буддистски,

шальная музыка страстей

раскрепощённой массажистки.

Она дарует телесам

моим целебные щедроты

и параллельно землякам

по-свойски травит анекдоты.

И так хохочет в полный рот

их загорелая команда…

Среди тропических широт

Сибирь контачит с Таиландом.

Аттракцион

А вы лежали под слоном

прямым беспомощным бревном?

Вам в Таиланде бравый слон

покажет свой аттракцион:

ушами – хлоп, поднимет лапу,

поставит мягко на живот…

Тут вспомнишь маму, вспомнишь папу

и где кикимора живёт.

В отеле дама, как на углях,

кричала мужу в телефон,

что плоть её в дремучих джунглях

слегка помял могучий слон.

* * *

Листву по городу разносит,

в затонах тонут якоря,

звучит распахнутая осень

по всем октавам октября.

Мы с ней давно единоверцы –

нас Бог от гибели сберёг,

когда в сгорающее сердце

вдохнул осенний холодок.

* * *

  Светлой памяти Иннокентия Ёлтышева

Позади спасённая Европа,

впереди пугающий покой –

держит путь к последнему окопу

ветеран последней мировой,

переживший все эксперименты

мудростью ушибленных властей.

И трепещут траурные ленты

продолженьем сдавленных речей.

Русский мир по-прежнему расхристан,

дух подавлен, разум не воскрес,

но вошёл в могилу коммуниста,

как спасенье, православный крест.

Тишина выматывает люто,

хоть кричи, хоть колокол качни –

лупят в воздух порции салюта

парни, избежавшие Чечни.

Эхо по горам кочует глухо,

гладит ветер жаркие поля…

Крепко спи, да будет тебе пухом

эта неуютная земля.

* * *

Когда твой опыт не опора,

а вроде давящих оков

и сторожит тебя, как свора

предельно мудрых дураков,

забот и бед гнетущий ворох

сжимает горло, как удав,

сумей уйти, рванувши ворот,

как письма рвут, не прочитав.

1986

* * *

В канун апреля нас покинул март –

спокойно, не ворча и не пророча,

без грусти и торжественных петард –

он просто завершился этой ночью.

А мы, как прежде, продолжали жить,

всё было нам знакомо и привычно...

Так нас природа учит уходить:

бессуетно, легко и гармонично.

* * *

Упал мужик в осеннее ненастье,

на лбу – шишак, в карманах – ни шиша,

и до пупа распахнутая настежь

загадочная русская душа.

А жизнь вокруг то тлела, то кипела,

шли мимо люди, листьями шурша,

и покидала стынущее тело

в его плену уставшая душа.

Не сокрушив вселенского порядка,

бесшумно, словно в шарике прокол,

нырнула в вечность русская загадка...

Сержант Пасюк составил протокол.

О патологиях

Мама была рентгенологом.

Когда не работал детсад,

запомнился мне под пологом

диковинный аппарат.

На всплеск моего обмана

отец усмехался: «Брось,

не забывай, что мама

видит людей «наскрозь».

Когда за меня вплотную

взялся военкомат,

вместил я клетку грудную

в пронзающий аппарат.

Путь в ночные тревоги

мама открыла мне –

«Сердце без патологий» –

выдала резюме,

хоть не имела сомнений,

ставя свою печать:

в мире без отклонений

кровь ему не качать…

Теперь под нажимом многих

жизненных корректив

скорчился, как патология,

и потому ещё жив.

* * *

Сергею Кузнечихину

Вот очередная заварушка,

вновь неразбериха на пути –

навзничь опрокинута избушка,

и не перелезть, не обойти.

Беспощадным вихрем моментально

искорёжен постепенный быт,

мрачно на стене горизонтальной

домовой контуженный сидит.

Постоим в раздумье у порога,

что взметнулся выше потолка…

Бог нам в помощь, выдерга – в подмогу,

и прохладу дайте, облака.

Нас судьба не так ещё ломала,

нынче эти козни не пройдут –

мы отыщем в тайниках завала

от невзгод спасающий уют.

Прощёное воскресенье

В прозрачном воздухе застыл февраль,

был светлый день всеобщего прощенья,

напоминала снежная эмаль

нечаянные проблески прозренья.

Твердили нам, что истина в борьбе.

А не в любви? Мы были так послушны...

И за измену самому себе

я сам себя простил великодушно.

* * *

Ещё чуть-чуть – захлопнутся все двери,

и судорожных пальцев не разнять,

и станет ясно: невозможно верить

в ту, что умом не суждено понять.

Зарыться в мир без пирровых побед,

интриг и лжи в сановном кабинете,

где тишина. Лишь родины хребет

хрустит на стыке двух тысячелетий.

* * *

А кто-то на малиновый пиджак

уже сменил свой арестантский ватник,

и, вытеснив кувалду и тесак,

эмблемой вновь двухвостый стал стервятник.

Но так же свято верит наш прораб,

что мы всё те же – в битвах не ослабли,

и в сотый раз наш доблестный генштаб

готовит наступление на… грабли.

Слово и слова

Друзьям-газетчикам

Нам не дано познать все таинства былого,

от нынешних проблем страдает голова,

но кто-то смог постичь: вначале было Слово,

поздней явились в мир слова, слова, слова…

Конечно, мы с тобой не судьи, не пророки,

изысканных словес не близкие друзья –

обычные слова объединяем в строки,

скользим по острию и падаем скользя.

Отчаешься порой: а нужно ли всё это,

жестокой суеты не сокрушить основ,

и нас самих сожрет чудовище-газета,

когда не хватит ей похлебки наших слов.

Пришёл двадцатый век к финалу бестолково,

планета напряглась, Россия чуть жива…

Как вожделенно Мир желает слышать Слово,

как обречённо мы несём ему слова.