Александр Брунько

Александр Брунько

Новый Монтень № 7 (463) от 1 марта 2019 года

Как светел мир!

Письма Александра Брунько Александру Иванникову и Татьяне Крещенской

 

Письма ушедшего времени. Первое датируется мартом 1976 года, последнее – декабрём 1991. В начале переписки автору было 28, его адресатам ещё меньше. Молодость... Надежды, казавшиеся вполне реальными. Но на заднем плане, то приближаясь впритык, то отступая на пару шагов, неотступно маячит «алкогольный соблазн», с которым Брунько поначалу играет в кошки-мышки, не вполне отдавая себе отчёт, что вскоре будет съеден с потрохами. Но это завтра... А сегодня можно говорить с любимыми друзьями о жизни и поэзии, не отделяя одно от другого. Знать, что искусство ничего не поправит – и всё-таки надеяться на это.

В письмах стихи. Разные. Некоторые стоят вровень с лучшими, некоторые пишутся только для поддержания формы. С отношением Брунько к стихотворству, как к ремеслу, которое лишь иногда бывает согрето вдохновением, можно соглашаться или спорить. Но Брунько по-своему убедителен, последователен, целен. Это впечатляет.

Автопортрет рисуется поэтом без намёка на рисовку, саморекламу. Ведь перед ним друзья, готовые поддержать всегда, в любой ситуации. Его первые – и самые верные – читатели. Для которых – в конечном итоге – он и творил.

 

Как светел мир! Как синева резка!

Жгут золотые листья где-то рядом,

И чем-то этот дым похож на ладан...

Осенняя тоска!

 

Жгут листья: так глаголит Купина, –

Так откровенно, празднично и немо,

И синие у церкви купола –

Большие кисти красят небо!

 

И всё сплелось: смерть или страсть – близка?

И кто ты? Кто? Спасение? Изгнанье?

И птицы в синеве – как ноты без названья...

Осенняя тоска!

 

02.03.1976

Таня!

Стихи, которые ты сейчас прочитаешь, написаны в основном в дороге (кроме последнего). Стихи как стихи. Особенно я ими не восторгаюсь. Работа, работа. К тому же они лучше, чем письма, показывают мои настроения. Кроме того, в условиях, в которых я сейчас живу, стихи могут затеряться, пропасть. А ничего не должно пропадать – даже если это не гениально, и т. д. Поэтому – заведи, пожалуйста, папку, и складывай все мои вирши (а может, я пришлю и прозу).

Итак – стихи.

 

* * *

 

Магадан. Зима. Который год!

Впору чокнуться. Иль застрелиться:

Равнодушные, чужие лица...

Выпей валерьянки – всё пройдёт.

 

Всё бы ничего – да не согреться,

Чёрт бы с ним! – да сто утрат –

Подряд.

Я лежу и чувствую, как сердце

Кровь мою перегоняет в яд.

 

Бытие – садистский анекдот.

Я от хохота валюсь –

Ей-богу!

Выхожу один я на дорогу...

Выпей валерьянки – всё пройдёт.

 

дек. 75

 

* * *

 

Дождик на улице сеется, сеется,

Тихо, как будто усталое сердце...

Шумный, извечный, полночный вокзал.

Кто-то кому-то «счастливо!» сказал,

Кто-то

в нетрезвом, увы, состоянии

И материться не в состоянии.

Рядом упитанный губошлёп,

Но не касайся – нА фиг пошлёт!

Кто-то ревнует, торопится, сердится;

Дурень – рифмует.

А дождик – всё сеется...

Мимо блюститель порядка прошёл,

Дёрнул за кончик стиха и запутал,

И – вдруг забрезжил Владимирский купол

Промежду строк. Ну а он-то причём?

Словом – полезная галиматья:

Марихуана

плюс

крАсна дЕвица,

Да на дворе –

Дождь печальный всё сеется,

Сеется, сеется. А на фига?

 

Находка. Вокзал. Январь 76.

 

* * *

 

Под миномётным огнём минут

Как до своих – доползти до сирени,

До твоих ливней –

Они поймут

Лучше вина и капель Зеленина,

Где –

Дирижируя шумом травы –

Вечный редут мой, любви посевная –

Словно крестом мою жизнь осеняя –

Руки надломленные твои...

 

27.02.76

 

Неужто есть такая тишина,

Которую не рассказать словами:

Как чуткая и милая жена,

Она – незримо – возле вас, за вами.

 

Она не тень, но – музыка, но – сень,

Влюблённый ангел, состраданье, нега,

Уют нечаянный. Родное небо

В ваш бесконечный этот

Чёрный день...

 

 

Верба

 

Это бред это значит – опять

заклинаю и верую...

Это значит – опять.

Помнишь? Смутную, бледненькую, странную

Веточку-вербу,

Дай монетку бродячему ветру –

Ты помнишь?

Да стоит ли вспоминать! –

В наше время весёленькое –

Не оценки – уценки:

Вдохновение? Совесть? Любовь? –

Девальвация, бред.

Так на чёрта я здесь?

И зачем старичонка у стенки

Держит тускленький –

как бы забрызганный

матовой полночью –

Помнишь? –

Жёсткий букет...

 

* * *

 

Январь без края, матовая полночь,

Колючий ветер, как обычно, – в грудь,

И песня чья-то

из окна

Тихонечко:

«Ещё немного, ещё чуть-чуть…»

 

Бренчит гитара, поцелуй предвидится,

И – не уснуть, а дальше –

Дальний путь,

Ещё чуть-чуть, – не надо быть провидцем, –

Ещё немного, ещё чуть-чуть...

 

Ещё немного – и опять же полночь,

Ещё чуть-чуть – и снова снег и муть,

И эта песенка –

Чуть-чуть,

Беспомощно –

«Ещё немного, ещё чуть-чуть...»

 

18.01.76

 

* * *

 

Пусти меня к себе, мой сад осиротевший,

Хоть память, но пусти, –

Хотя бы только тень!

(И сам-то я давно – лишь тень

своей надежды...)

Во времена твои – прими! –

В семью и сень –

Не домом. Не дворцом, не вечевым собором

(Нет, клокотать и петь я больше не рискну)

Лишь –

Тихим деревом –

над вековым забором –

В дни лихолетья

Небо

Прячущим в листву...

 

2.03.76

 

А ничего всё-таки миниатюрки. Это не всё. Часть – не закончена. Там будет видно. И вообще – Е. Б. Ж. (если буду жив, как писал Л. Толстой в дневниках) – вот-вот жду взрыва, вдохновенья. Бог даст, так оно и будет.

 

 

15.04.1976

 

Привет, ростовчане!

Это я. Это значит – я жив, чего и вам желаю. Остального я, увы, пожелать вам не могу, ибо остальное – вкалывание в порту, общежитие («Житие» протопопа Аввакума в общежитии), болезни, раздражение и проч., и проч. Отсутствие спиртных напитков (не пью, к сожалению, уже 38 дней). Словом, завал. Да ещё не пишется. Да ещё не с кем поговорить, излить свою бессмертную душу. Относительно бабья – полнейшая моральная импотенция: виснут, заманивают водкой и даже красной рыбой (чавыча, кета, горбуша, бильдюга), но я нем, как рыба (чавыча, кета, горбуша). Никакого желания, хотя и полезно (чавыча, кета, бильдюга). Хек им всем в мойву! Вспоминаю Хемингуэя: «Вот если бы с этими тварями можно было в перерывах разговаривать...»

А такой женщины всё нет и нет... Где-то ты бродишь, моя суженая, моя от века наречённая краса: у каких туманных берегов? У каких ядрёных матерей? Где тебя носит твоя нелёгкая? Судьбина? На чьём светозарном дышле ты грустишь или моешь белёсые косы? О, приходи! Явись!! И я открою тебе богатства своего –  сравнительно давно – бездействующего (сердца)...

Но она всё не приходит. Кто она? Врач? Выпускница ВГИКа? Передовая хлеборобша?

Не знаю... Но она придёт и мир осветится великой силой любви. Придёт и скажет:

– Хочешь?

А я скажу:

– Давно.

А она скажет:

– Сейчас?

А я скажу:

– А что потом?

А она скажет:

– Каждый день перед обедом и ужином.

И только мы, только мы в целом мире, поймём, что речь идёт о красной икре. Таня, моё мужское самолюбие насыщается 500г красной икры! А остальное – второстепенно. Житие моё проходит, как положено. Писать о нём скучно. Я уже, как волк, посматриваю на карту: куды бы мне махнуть и с нарастающим чувством зависти смотрю на людей с чемоданами. Денег здесь не заработаешь, народ не фонтан: пьянство, необразованность, скука. Смотрю на море: единственное удовольствие.

Начал писать прозу (роман, повесть?) Встретил одного молодого еврея. Как он ко мне потянулся!

Читаю много. Кстати, совсем недавно (память, не пью, очищается) с большим удовольствием вспоминал твоё стихотворение «В храме с иконостасами».

Жаль, не до конца припомнил. «эти огни, зажжённые, – не для нас...» Дело тут не в том, что в стихотворении называется Александр Виленович, а в том, что всё очень правильно, сокровенно – точно, художественно, пиши, не хандри. Не сосредоточивайся на неурядицах: всё пройдёт. Твои беды – мучиться, ревновать, забываться на краткий миг, переживать непродуманные жесты, поступки, бежать от минутного невнимания. Согласись: это ведь и есть бабье простое счастье. В мире столько горя, и непоправимого – болезни, войны, безнадёжные разлуки. Ну что по сравнению с ними –предположим, ветренные поступки мужа(1)? Мура, мягко говоря... Представь что-нибудь из настоящего горя и ты согласишься. Брось хандрить, советую, как старый товарищ, не законсервируйся в семье, работай – у тебя есть поэзия, которая требует глубины страдания и постижения. Сама знаешь.

Когда тебе станет совсем плохо – не надо даже дёргать за кольцо парашюта, – он сам, автоматически, раскроется. Бывает – перед самой землёй. В этом наша, может быть, единственная привилегия, избранничество и проч. Это – поэзия.

Что касается стихов Бондаревского(2), скажу, что я давно такой херни не видывал. Неуклюже. Неудобоваримо. Богопротивно. Жалкое подражательство. Пастернак? Ахмадулина? «Телопреставленье». Он, видимо, уверен, что это здорово и ново. А это мерзость. «Варят кур», «перья курьи» – ну что за стыки? Да и при чём здесь эти куры? Но главное, Таня, всё настолько безвкусно, мерзко, отвратительно, антиэстетично, антипоэтично, мерзко: все – абсолютно, все строки дурно пахнут. Ну возьми одну строфу:

 

Дверь распахнулась в споры, в перья курьи (?)

И смолкла кухня. Тихо. Скрип петель.

Из тьмы (?) лежали две (?) безглазых (?) культи (???),

Раскрученный клубок (?) узлатых тел.

 

Честное слово, случка (уж если на то пошло) с самой грязной блядью доставила бы мне большее удовольствие, точнее – меньшее отвращение, чем эти неумелые, чёрт знает из какого пальца высованные вирши. И так всё – намеренно, надумано, коряво, неуклюже – даже странно. Это ненормально. Нормальный человек (психически) не напишет такого. Никогда. Повторяю: это клевета даже на самую грязную случку. Оппонент может возразить: Брунько сам частенько издевается, впадает в цинизм. Неправда: Брунько никогда не попирает чистоты и человечности, и его издевательства (это нужно чувствовать, если уши есть) – это скорбь по той же прелести, чистоте, женственности и т. д. Если не шутит, конечно. А стихи Бондаревского смакуют и злорадно! – грязь. Это не скорбь, не ирония, а какая-то шизофреническая клевета.

«Любовь по телефону» – гораздо лучше, есть отдельные строчки, интересные мысли, но опять шизо – «Ты будешь обнимать меня руками из проволоки...»

метаморфоза, достойная обитателя 18 км. И потом – неумело опять же, коряво. «Моя голова ещё в коконе, ещё не вылупилась» – вот это реализм. (наконец-то!) Ну бог с ним, с Игорем. Авось, перемелется, образуется. Таня, пусть тебя не смутит мой резкий отзыв. Ты знаешь: мне больше нравится радоваться хорошим стихам, чем ругать плохие. Но что поделаешь – таково моё мнение. Тем не менее, я благодарен тебе за то, что ты прислала мне эти – хоть и плохие (не твоя же ведь в том вина) – стихи, и я прошу тебя постоянно показывать мне свои и чужие стихи. В ответ я буду присылать свои (вероятно, не только хорошие). Заведи, пожалуйста, папку и напиши на ней: А. Брунько. Стихи. том 1. И складывай в неё присылаемые мною вирши. Так они, бог даст, и дойдут до изнывающего по ним потомства.

Ну вот, видимо, и всё. Пусть твой муж купит сюжет и напишет стихотворение о своей жене, которая ходит по этой горькой земле, опираясь на волшебную палочку. Если и я напишу – не беда.

Засим – обнимаю вас. Жду подробных писем, стихов и т. д. С приветом (и заметным) – Привет всем, кто меня не забыл.

А. Б.

P. S. Танечка, чуть не забыл: с женским днём! Желаю, желаю (того же, что и твой муж!) – счастья тебе, вдохновения, бодрости.

 

Ироды!

Не пишете?

Долго? Неохота

Знать, как тяжко дышится

В городе Находка,

Как туманы некоторые

Обнимают горло? –

Хлопотно? Некогда? Долго?

Или, может, муторно, главное – опасно

Знать –

как море утреннее

Прекрасно?

Иль прилив вечерний наступает чинно –

Всласть, неизреченно

И неизлечимо?

А огни на рейде полночи апрельския?

В счастье онемеете!

Захлебнётесь в плеске!

А... Но, впрочем, вы же – те,

Кому неохота

Знать, как – жизнью! – дышится

В городе Находка,

Как бывает солнечно, а порой – херово.

Облачно, безоблачно,

Словом – неровно,

Как живут – калякают чайки, толпы люда,

И поэт заплаканный –

То с чуда, то с худа...

Как идут, покачиваясь,

каравеллы прелестные...

Всё. Заканчиваю:

Вам – неинтересно.

 

К тому же пора переходить на прозу. Спасибо родной партии...

.......................................

.. ни.... ни армию

...... денег у меня.... эх!...

... туды...... Но, несмотря на

.......... я верю, что.......

Организатор всех наших............

..............................

Не люблю высокие слова – приходится ставить точки. Но я верю, что мудрые археологи III отделения расшифруют мои верноподданные тексты.

А пишу я это письмо (не в очередь!) из-за тебя, Таня. Бывает так, что долгое время ходишь под обаянием какой-нибудь строчки. Так вот я сегодня «балдел», вспомнив неожиданно – «моя бессонная сирень, моя бессонница, меня коснёшься, словно тень, своею звонницей»... Ах, замечательно! И проверено временем и фильтром памяти. Дальше, к сожалению, не помню. Остались кусочки: «своей сиреневой…», «до непредвиденных утрат…», «до исцеления…». Ну и, конечно, музыка – с неё-то всё и началось. Нет, ещё кусочки – «постой, сирень моя, постой…»., «я сохраню тебя, мой сад...».

Всё это прекрасно. Молодчина.

Вот я и решил лишний раз поблагодарить тебя за нечаянную радость, за неожиданный и, к сожалению, нечастый приступ любви к миру и жизни. Очень жаль, что у меня нет твоих стихов – старых и новых.

А что поделывает бородатый кузнечик? Может он сам, растуды его в синхрофазотрон, поведает мне о себе? Пьёт водку?(3). Бьёт Эпштейна? (4). Или наоборот?Что пишет и делает «сам» Госполедь? (5). Несмотря на мои и его усилия, у меня осталась к нему какая-то щемящая симпатия.

Словом – пишите. И поскорее. А я буду заканчивать. Я свою миссию выполнил.

Пламенный привет, несчастные ироды! В заключение – стихи (и прекрасные,

по-моему!) Читайте. Завидуйте. Но не долго. Прочитайте лучшие из присланных

стихотворений моим знакомым – пускай не хоронят меня заранее.

 

А. Б.

P. S. Жорик(6) работает в Караганде.

Прислал новые стихи и сказку в духе Щедрина. Передайте при случае

привет Цупровой и Ивану.(7) Бедный!

 

Сквозь медленный снег

 

Не изменяйте женщине любимой!

Она как бы завещана

В года

Глухие – полночью, звездой, лучиной, –

Как родина, которая – одна.

От мнимых благ позорного успеха

Вашу судьбу и мужество храня,

Она – как вечности живой эхо,

Как нота тишины

среди вранья.

Снега российские...

Бьёт нестерпимый

Ветер в лицо,

И далеко весна...

Пока объятие –

Молитесь на

Заснеженные волосы любимой!

Но даже пусть разрыв –

Точно изгнанье

На горе, на чужие города –

Не предавайте совесть!

Никогда

Любимой женщине не изменяйте!

И пусть вам грезятся

в ваш чёрный день,

Звучат, не выключаясь, не стихая, –

Её глаза,

Её морозное дыханье

И рук единственных

укор и сень...

 

Ах, Таня, если б всегда так писать! И жить... И если бы искусство могло что-нибудь поправить... И ещё стихотворение.

 

Бадминтон

 

Апрельский вечер, двор апрельский,

В упор – девичий взор апрельский,

Визг, бадминтон, любовь, кино...

Сегодня – ах! – давным давно.

 

Сверкает струнная ракетка,

Твой взгляд летит

так зло и метко –

Удар! – и кровь, и радость!

Но

Удар – и вновь –

давным давно...

 

Увы, мы так близки,

Так чужды,

Не искушай меня без нужды,

Ступай

с мальчишками

в кино!

Я молод,

Но – давным давно...

 

 

Из ЛТП (1978 год)

 

Привет вам, Саша и Таня, вспомнил я о вас по весьма забавному и многозначительному поводу и вот пишу письмо, телевизор работает как штыкъ, дождь вроде перестал, надо выпить порошок от изжоги, авось чехи проиграют, вредно так много спать, спать, спать, нужна хотя бы ничья, сегодня – 6 мая.

А Иванников, оказывается, похож на К. Маркса! Просматривая газеты, я увидел фотография молодого основоположника – ещё без бороды – и удивился: как он похож на Иванникова! И странное дело: Иванников бородатый не похож на бородатого гения, а без бороды – похож. Т. е. я хочу сказать, что борода лишает Иванникова столь лестного сходства. Но с другой стороны – если снять с гения его знаменитую растительность – то это надо ещё посмотреть: может быть, проступит Иванников.

В общем, это вопрос – интересный. Но зачем он мне?

У меня ничего нового: работаю, скучаю, пишу свои потрясные вирши. Правда, сейчас (с 26 апреля) меня заперли в зоне – вот он аукнулся, мой новогодний отпуск. Аж до 9 мая.

А пока что я ни хрена не делаю, сплю, читаю вашу дол..., т. е. научную фантастику – «Пикник на обочине» (отрывок), потом всякие там Шекли, Саймаки, Ефремовы.

Особенно Ефремовы!.. Честно говоря, я по-прежнему стою на том, что всё это интересное чтиво, но не более. Литература, батенька, это Толстой, Чехов, Гомер и Брунько. Ну а Стругацкие и Лемы и т. д. – это и в самом деле – более или менее весёлый «пикник на обочине». А, может быть, я и неправ. Тем хуже. Посмотрите «Звезду пленительного счастья» режиссёра Мотыля. Фильм о жёнах декабристов – весёлый, трагический, умный. Интересные образы и акценты.

Княгиня Волконская едет по вымерзшей и безлюдной Сибири. Её голос – «Вот мы и на земле обетованной»... Написал я несколько стихотворений – 5 или 6. Стихи хорошие, но я чувствую в себе некоторый спад, который отражается не на качестве стихов, а на их количестве: реже хочется писать, что-то остановилось в душе. Да, февраль прошёл...

Стихи я передам через Гарика(8). Это новый цикл – «Кончерто-гроссо». Цепь разных лирических стихотворений, связанных разве что единой личностью автора.

Теперь немного о ваших стихах. Таня, твои стихи я прочёл с удовольствием: «Свеча ли, лампа...», «Сумятица. Безболье. Безурочье». Это хорошие стихи – проникновенные, честные. Таня, я пожелал бы тебе больше «формализма», риска, эксперимента с формой, техникой. Этакого польского лукавства, бесшабашности, насмешки, искромётности. На мой взгляд, недостаток твоего стиха в излишней скованности, «ледовитости». Скорее всего, это оттого, что ты преступно мало работаешь. Я всю жизнь тебя убеждаю и никак не могу убедить: работать надо каждый день. Искусство – это каждодневная работа и редкие праздники вдохновения (кстати, вызванного к жизни этой тяжкой чёрной работой). А мы часто занимаемся дилетантством: захотелось – написал, не хочется – не пишу. А спортивная форма нужна и в поэзии. Нужен режим: ни дня без стихотворения.

Пусть плохое получилось, но работа не проходит даром. Завтра, послезавтра получится хорошее. Поэтам надо жить в одной большой квартире (общая кухня, отдельные комнаты) – по нескольку штук. Чтобы каждый день звучали новые стихи, заражали желанием работать, в хорошем смысле духом соревнования, ощущением общего дела.

И потом, когда работаешь регулярно, невольно прогрессирует форма (не будешь же ежедневно шпарить 5–6-стопным ямбом), так или иначе будешь писать более разнообразно, придумывать что-то новое, экспериментировать, даже выдрючиваться. Таня, я позволю себе сослаться на свой опыт: в феврале этого года я жил, честное слово, интересно – время для меня потеряло свою обычную значимость: сегодня я в одном измерении, завтра меня волнует совсем другое, а вчера – вот клянусь тебе! – кажется таким далёким... Рецепт: каждый день 1–2 (а то и 3 стихотворения). Причём, сначала (да и нередко потом) – никакого позыва и настроения, пишешь чепуху, но – пишешь! Но уже в середине месяца к вечеру я потирал руки: сейчас я буду писать: а вдруг хорошо получится! И иногда получалось. И сейчас, перелистывая февральские черновики, я вспоминаю чуть ли не каждый день так, будто он отмечен незабываемым событием. Да ведь так можно прожить сто жизней! И потом, когда ты с удовольствием занимаешься своим ремеслом (даже если не всегда удачно) – это же так стимулирует! И о болезнях забываешь, и о бедах. 14 февраля у меня поднялась температура, а на правой щеке вздулся флюс. Но я творил!

 

Коль на щеке твоей громадный флюс –

Скорее это минус, а не плюс...

Трудно говорить о жизни – люкс,

Если на щеке громадный флюс...

--------

Флюс а ля рюс.

Звучит печальный блюз

О том, что вырос флюс.

--------

Вдыхая бриз,

Танцуя блюз,

Не простудись –

Возможен флюс.

 

Словом, Таня, мне хотелось бы убедить тебя работать. Ты лишаешь и себя, и своих читателей встречи с хорошим поэтом.

 

«Комок беды, словно глоток воды.

А остальное всё

приснится ночью».

 

Это прекрасно, ей-богу. Но мало, мало. Одно-два стихотворения в год... Это  называется зарывать, не развивать свой талант. Это – состав преступления, тов. Журавлёва!

Саша, я должен покаяться: совершенно непонятным образом я потерял твою подборку, не успев её прочесть. Я думаю, м. б. я её оставил впопыхах у вас? Или выронил где-то... Мистика. Может быть, ты передашь свои новые стихи через Гарика? Я был бы очень рад. Кстати, о Гарике. По-моему, он написал интересные стихи (про маршала). А что там Ершов?(9) Ну вот всё. Было б неплохо, есла бы вы черкнули мне письмецо. Всё-таки тягостно тут.

 

* * *

 

А. Иванникову

 

Дождь идёт, его не слышат.

Дождь идёт в степи широкой –

В синеве, в траве зелёной,

В чёрной, вспаханной земле...

Ветер там сосну колышет,

Там дрожит огонь далёкий –

Так призывно и влюблённо –

Вспомни, милый, о себе...

Но на что мне эти речи! –

Или мне заняться нечем?

Про меня ль дожди и травы? –

Я – железный (хоть и ржавый),

Эти бредни бесполезны:

Пусть я ржавый, но – железный!

У меня – иное время,

Да и то – в обрез, едва.

У меня – больное бремя:

Всё слова, слова, слова...

 

Дождь идёт, его не чают.

Дождь идёт, чужой, никчемный,

Сгорбленный, совсем не важный,

В степь,

как будто в райсобес...

Там ветра сосну качают...

Огонёк в листве вечерней...

Паровоз гудит протяжно...

Вспомни, милый, о себе...

 

* * *

 

Над синеющим морем звезда разлетелась на капли.

Я хочу на Итаку, а друг мой

мечтает – на Капри.

Упоительна жизнь!

Мимо ходят трамваи и стервы.

Ну так вот вам метла и совок.

Выявляйте резервы.

Я хочу на Итаку. Пора. Чемодан мне подайте!

Всё, что я оставляю –

без робости забирайте:

В соль вникайте моих идей –

Укрепляйте нервы.

Подбирайте моих блядей –

Выявляйте резервы!

...Не судите меня,

А услышьте –

печально, пристрастно –

Словно колокол

в дикорастущем молчанье

пространства...

До свидания,

пензенцы, мурманцы, белгородцы,

палешане...

Выявляйте резервы и уровни повышайте!

 

* * *

 

Так хочется покоя и любви.

И не иронии, а слёз от счастья,

Всей полноты –

не чуть и не отчасти –

Великого покоя и любви...

 

 

* * *

 

Токтогул – великий киргизский поэт.

Я видел памятник ему во Фрунзе

 

Токтогул... Токтогул... Одиночество душит меня.

Правда мёртвых веков всё никак не иссушит меня.

Кровь погибших надежд

всё никак не утопит меня,

Не проймёт, так сказать,

исторический опыт меня...

Токтогул... Токтогул...

В твоём имени – топот и гул,

И смертельная жажда, и пыль,

и горящий аул,

Пулемёт, как в падучей,

Пробитое горло коня...

Токтогул... Токтогул... Одиночество душит меня.

Одиночество – это протяжные вопли собак.

Одиночество –

это скрипящий песок на зубах,

Это ветер пустыни,

И тяжкие слёзы певца –

От беды и победы –

в глубоких морщинах лица...

Ночь над Фрунзе зажгла

дорогие трофеи свои...

Токтогул!

Всё проходит – и кровь, и восторги любви,

Лунной ночи разгул,

золотое сияние дня...

Токтогул... Токтогул... Одиночество душит меня.

Всё проходит – как не было:

правда, прозренья души...

Остаётся –

усталый акын,

а вокруг – ни души.

А вокруг – ни души...

Повелитель и баловень муз, –

В пыльной бронзе сидишь,

положив на колени комуз...

 

* комуз – национальный киргизский струнный инструмент

 

* * *

 

А в небе – шальная морзянка –

звезда.

А сказка подходит к концу, как всегда:

И стали сограждане жить-поживать

И, как говорится, добра наживать,

Добра наживать да плоды пожинать –

Так славно, что лучше и не пожелать...

А в небе – шальная морзянка –

звезда,

В снегу транссибирском гудят поезда,

Идут в океане седом корабли,

Как в песне – подальше от нашей земли...

А мне говорят –

Ты живи-поживай,

Живи-поживай да добра наживай,

Добра наживай да плоды пожинай,

Плоды пожинай, ничего не желай!

 

А в небе – шальная морзянка –

звезда.

А сказка кончается.

Так вот всегда...

 

* * *

 

Даль дождлива, тепла и светла:

Вёрсты сказок,

Судьбы километры.

Бьют в лицо травяные ветра,

Вековечные шепчутся ветры.

Выходи! Откликайся! Зови!

Из концлагеря смерти и лени –

На стезю фонаря и сирени,

На дорогу судьбы и любви...

 

Сквозь дрёму у телевизора

 

Выявляйте резервы

и уровень повышайте...

Вечер детство напомнит,

И полночь промолвит: «Прощайте!»

Век любимый предложит консервы,

а также – пресервы...

Улучшайте здоровье и быт.

Выявляйте резервы!

 

* * *

 

Звучит всё ярче свежая трава,

Горят всё жарче,

радостней дрова –

Поставь тире,

Жди самых светлых продолжений –

Кружений ласковых,

Пленительных свершений.

Поверь им на слово,

прими без возражений.

Ночь позади.

А жизнь, бог даст, права.

 

 

Вот это и есть «Кончерто-гроссо». Всё-таки напишите. 5 месяцев – это и не много. И не мало. Будьте здравы.

А. Б.

 

Из ЛТП (1978)

 

Привет, господа!

Вот я и отсидел положенные 10 суток. Всё в порядке. Более того. Я извлёк из своего побега значительно больше пользы – и пользы активной – чем вреда. Дело в том, что моё начальство, а также мой лечащий врач, поездили по моим родственникам и друзьям, в результате чего они поняли – как и почему я оказался здесь (в ЛТП). Отношение ко мне с их стороны резко изменилось. Это очень, поверьте мне, важно.

Я вновь работаю санитаром в медчасти. Это самое спокойное место в профилактории, возможность заниматься, писать. Пытаюсь достать словари, книги. Один ужасно милый алкоголик вполне профессионально сшил мне прекрасный портативный блокнот. (Правда, я ещё не внёс в него ещё ни одной записи, но сидеть мне ещё 9 месяцев...)

Мне неприятно, что доставил вам известные волнения, связанные с посещением моих сторожей (почётный караул). Думаю (даже уверен) в том, что никаких последствий не будет.

Собственно, это все мои новости. Стихов новых пока нет. Появятся – пришлю. А как ваши дела? Как студия – напишите, расскажите. А я написал хайку!

 

День окончен трудовой.

Пишет сказки Бедовой.

А на кой мне геморрой?

–––––––

Читал я сказку Бедового.

Занятно. Мило. Не хреново.

У сказки той черта одна:

В ней, слава богу, –

ни хрена.

–––––––

За такие сказки –

Ни кнута, ни ласки.

Такие сказки

Читай без опаски.

–––––––

Ни яростной краски –

Какие-то мутные «маски»...

И это-то сказки?!

Да бросьте рассказывать сказки!

 

Ну ладно, прекращаю. Пишите. Будьте здоровы.

Не забывайте –

А. Б.

 

Из ЛТП (1978)

 

Здравствуйте, разлюбезные мои, – Иванников и Журавлёва! Здравствуй, Люда!(10) Здравствуй-здравствуй, тов. Гарик!

Прошло уже почти два месяца, как я нахожусь в этих не столь отдалённых лечебных местах; и, думаю, настало время – побеседовать. Поскольку всё течёт и меняется, Волга впадает в детство, рак пятится назад, а моя киевская племянница в это время хрустально чихает в лужу; поскольку всё это происходит с неумолимой неизбежностью, – надо жить. И, ей-богу, стоит жить! Московское время... секундочку!.. – 21 час, 19 минут. А это значит, что Иванников развалился в своём кресле и (если не чинит зажигалку) убеждённо втолковывает своему гостю (гостье), сидящему на диване, преимущества силлабо-тонической системы перед тотальной мобилизацией. И всё идёт хорошо.

А у нас, в этих местах, – холодно. Сыплют белые мухи, дует ветер, свободно просвистывая колючую проволоку, натянутую вдоль периметра зоны, и электросигнализацию. Я пишу это письмо на койке санчасти, где устроился санитаром. До этого я работал дневальным по контрольно-пропускному пункту. Работа муторная, хоть и нетрудная, и я несколько раз обращался к начальству с просьбой перевести меня куда угодно. Не внимали. Помог случай. Как-то в тёплый осенний день, гуляя неподалёку от ЛТП и озирая бессмертную нашу природу, я зашёл в продовольственный магазин. «Не купить ли чего?» – подумал я, и купил. Казалось бы обычная вещь, ничего особенного, житейское дело. И только в ШИЗО (штрафной изолятор), куда меня водворили на трое суток, я понял, что совершил маленькую ошибку: вместо килограмма печенья купил бутылку водки.

Но с работы меня, слава богу, попёрли. За использование служебного положения в целях, несовместимых с ЛТП.

Ей-богу, это меня бодрит и веселит. Хоть какая-то иллюзия движения, и, стало быть, – жизни. Итак – вперёд, к новым высотам!

Теперь – за вирши. Я с большим интересом и, главное, с удовольствием прочитал твою, Саша, подборку. Эти стихи, точнее, цикл – бесспорная победа (и, на мой взгляд, первая). Победа в том, что цикл элегий (а они интересны именно в своей совокупности) воспринимается не как лабораторные изыски, находки, срывы и т. д., словом, не как полуфабрикат поэзии, а – как свершившийся факт, как произведение, как итог. Как прорезавшийся голос. А это самое, самое основное.

Я сейчас далёк от восторженного состояния (более того – настроение хреновое), но в этой подборке я слышал голос не моего друга Иванникова, пописывающего стихи (иногда даже удачные) и которого я считал необходимым поощрять авансом, – в этой подборке прорезался голос поэта Иванникова: вот эта бесприютность, мрак, леденящая безнадёжность, ироническая надежда, размытость, ассоциативность, безлюдье. Конечно, это было и раньше в твоих стихах, но бездоказательно, бесформенно; не было видно автора, героя.

Словом я очень рад, поздравляю! Признаю! Так и передай. Из элегий мне больше нравится, пожалуй, № 2, № 6, № 7 (эта больше всех), 8а. Вел. св. Л. С. – это Струков? (11)

Конечно, можно придираться к мелочам («незримо глазу» – плохо. Незримо для глаз(а) – правильно), но, в общем, это ни к чему. Суть не в этом. Вообще просьба: чаще присылайте стихи. И ты, Гарик, перепиши, пожалуйста, последние стихотворения. Кроме того – ты в состоянии вести со мной личную переписку? Было бы отрадно, если – да.

Ну всё. Таня, целую тебя в щёчку, Люда, целую ручки. Остальное – приложится. Честь имею –

А. Б.

 

15.11.1985. Из Грушевки

 

Здравствуйте, Таня и Саша!

Пишу я вам из-под Новочеркасска, из хижины Валерия Б.(12) Говорят, вы здесь бывали.

Как вышло: я случайно встретил Валерия в Ростове, мы поговорили и договорились. И вот – я здесь уже больше недели. Цель: привести себя в порядок (мысли, нервы и проч.) Её, эту цель, я вроде бы успешно выполняю: успокаиваюсь, отсыпаюсь – за многие дни и недели, гуляю, дышу, не пью (это главное условие нашего с Валерием соглашения), даже начал царапать бумагу. Но только царапаю. Кроме того, кажется, есть возможность прирабатывать деньги. Словом, я боюсь загадывать и даже предполагать, но пока – пока всё нормально: дом, кровать, чай, книги, шахматы, бумага, перо, тишина... (Нет, за неделю нервы мои ещё – увы – не пришли в норму: дописывая последнее предложение и ставя многоточия я почувствовал слёзы на глазах). Да, дом, кровать, чай, сахар (кстати, жёлтый, тростниковый, его тут у Валеры хоть ж... ешь! Целая громаднейшая ёмкость. На одном этом сахаре можно прожить года три!) Немного, правда, барахлит сердце. Но В. приволок мне всяких каликов и микстур: будем живы – не помрём!

Очень хорошо – тихо, по-дружески, достойно – встретились с Леопольдом(13). Во всяком случае, на меня эта встреча произвела самое отрадное впечатление. И вообще: дай-то Бог всем нам здоровья, сил и мужества достойно пережить потраву и «безвременщину».

Но как вырос Борька! Как он всё понимает, как «травит» анекдоты, острит! И мне очень нравится отношение к нему Лёни – отношение старшего к равному. Так и надо!

Здесь, наконец, я получил возможность вникнуть в твой, Саша, сборник. И что же: стихи, клянусь, мне очень понравились – все стихи, в целом. Конкретно если: первые девять частей «Венка» (особенно меня поразил – многозначностью, силой, органичностью и композицией – шестой сонет: «Всё под тем же, как встарь, стольнокиевским небом») А в двух последних строчках пятого – ключ (так мне увиделось) ко всему циклу: «Но мы верим, как веруют лишь ведуны»... (!!) Очень хороши – 7-й, 8-й, 9-й. А дальше, мне кажется, накал слабеет и возрождается только в последнем (14-м) сонете.

Но так или иначе – после «Осени в Киеве» я прочитал остальные стихи сборника – на одном дыхании. Скорее всего – потому что книга очень цельная и ровная (т. е. ничего не «зияет», ни пробелы, ни «высоты» – те самые) не хочу сказать, что сборник монотонен, нет. Просто – на удивление – всё ровно и хорошо. Хлёстко, иронично, жёстко. Хотя «Поэма» явно отличается от, скажем, «Новороссийской тетради» и темой и настроением, и проч.

Вот такое моё первое впечатление. Оно – радостное. И поэтому никак не хочется выискивать блох и толковать «о недостатках». Наверное, они есть. Может – как-нибудь потом – и стоит о них поговорить. Но – потом.

Григорьян(14) прав: не время сейчас для междоусобиц. В самом деле, ребята, сколько нас? Сколько? Я, в связи с твоим сборником, вспоминаю свои старые (для меня, по времени) стихи: «Мы разбиты, как древнее войско – в степи... Мы разбиты, рассеяны и позабыты...»

Но – «нас уже не ославить и в строй не поставить»!

... Это многоточие я поставил уже на следующий день утром: когда я дописывал строчку из своего стихотворения – погас свет. Пришлось укладываться спать. А сейчас – утро, я затопил печку, напился чаю, затем перечитал стихи. Впечатление, слава Богу, то же.

Кстати, перед отъездом я заезжал к Г. Б. (15)У нас был долгий разговор: о насущных наших проблемах. Жорик материл на чём свет стоит редакторов и издательство, которые любую хорошую книгу превратят в бездарную, приводил примеры, искренне сокрушался, а потом – вдруг – запел такую арию: пойми, Саша, – стихи сохранятся только в книгах. Все эти рукописи растеряются, разлетятся, и стихи-де со смертью автора погибнут. Ну в крайнем случае проживут ещё поколение – в памяти друзей. А потом... Поэтому единственный путь – печататься во что бы то ни стало! Я возразил: но как печататься, когда ты только что говорил – они не пропустят ни единой настоящей строки? Множить количество серых сборников, которые никому, естественно, и на х... не нужны?! – Да! – опять развёл руками Г. Б. – а что делать? Есть надежда – протащить, сохранить хотя бы крупицу, толику, хотя бы дух...

Вот так. Я тогда даже не улыбнулся: разговор был серьёзный, искренний, трезвый. Я видел – как тяжело и горько ему всё это знать и говорить. И впрямь – умный человек, талантливый поэт... «Время выплеснет Гоголя над тлеющими бумагами...»

В наше время надо сжигать свои рукописи – не потому, что они плохие (не удовлетворяют автора), а наоборот. Каково?!! Впрочем, чему тут удивляться? Чем ещё может поразить наше благословенное общество, наша бессмертная, несметная чиновничья чернь, сменившая (в результате достопамятной катаклизмы) чёрные мундиры на голубые?

«Как тошно в квартире! Чад вздыблен столбом. Картошка в мундире. И та – в голубом!»

...Ну ладно. «В оконцовке» – как говорят блатные – я приведу одно из стихотворений, написанных здесь. Оно – непритязательно (я только раскачиваюсь пока), но что-то в нём есть.

 

Что время?

Стоит ли об этом вздоре? –

Здесь, на крутом холме,

на диком взгорье –

Таком нечаянном, внезапном, сладком...

Как детский змей висит над степью хатка –

В дожде дремучем или дымке синей –

Над степью,

Над станицей,

Над Россией...

––––––

Но надобно понять –

Что здесь таится –

Здесь, на высоком взлёте,

над станицей, –

Какие неприкаянные песни,

Не вынесшие – жить на ровном месте,

Отчаянные чьи – года, надежды –

Что этот дом

в открытом небе держит?

––––––

Брось, не спеши. Ну что тебе не спится?

Всё образуется, старик,

Всё объяснится.

Жизнь – посмотри – проста и бесконечна:

Горит в углу, потрескивая, печка,

Внизу гутарят гуси,

Веет ветер.

Который час? Да кто ж тебе ответит?

 

Мне остаётся пожелать вам здоровья. Надо надеяться на лучшее. Ещё раз спасибо за стихи.

 

17.11.1985. Из Грушевки

 

Саша!

Пока я не отослал письмо (всё никак не соберусь сбегать в местный магазин  за конвертом), я всё-таки присовокупляю выписку из своей рабочей тетради по поводу твоего «Венка». Надеюсь, она будет для тебя небезынтересна. Итак.

1) Автор не считает нужным выдерживать все каноны классической сонетной формы. Почему? «Мало свободы?» Если так – объяснение не убедительное. Мягко говоря.

2) Рифмы. Что это такое – «рождены – мы», «влюблены – ледяным», «бреда – треба», «разливе – были» и т. п.? Если это и рифмы, то только в современном, нынешнем понимании. Классическая традиция сонета требует точных, полных рифм – никаких ассонансов – консонансов и проч. Если не соблюдать всего этого – зачем вообще обращаться к сонетной форме?

3) Размер. Традиция сонета в русской поэзии (это касается и оригинальных сонетов, и переводов – Франция, Испания, Италия и т. д.) – предусматривает пяти- (реже – шести) -стопный ямб. Пушкин: «Суровый Дант не презирал сонета...», «Поэт, не дорожи любовию народной...» Бунин: почти все сонеты (включая переводы из Мицкевича) написаны пятистопным ямбом. Северянин – тот же размер (ямб): 5, 6 стоп.

 

В томящих сумерках увидел этот свет... (кстати, прекрасное

В томящих сумерках влачил существованье… стихотворение – смотри)

Никто не понимал души моей страданья,

Никто на мой вопрос мне не давал ответ.

 

Живу немного я, но в веренице лет

Томящих сумерек я знаю прозябанье.

Счастливых, ясных дней не помню я сиянья.

Да были ли они? Теперь их вовсе нет.

 

О, скорбь души моей, мятущейся, бессонной,

В томящих сумерках заглохшей и больной,

Как ненавистен мне твой облик бледно-тонный –

Безгранно близкий мне, до странности чужой!

... В томящих сумерках вступал на путь земной,

Услышу в сумерках напев я похоронный…

 

Какая красивая вещь! А композиция! Аж самому писать захотелось. Недаром Блок в конце концов признал его. Почаще бы память выталкивала такие стихи! И вообще – пожить бы подольше в трезвости, да в тишине: даст Бог – многое вспомнится.

Обидно ведь: сколько было заложено! Сколько ценнейших вещей брошено на полках памяти. И всё – пьянство проклятое... А ведь все эти возле-нестеровские да около-долинские приблядки не знают и миллионной доли – я думаю, не стоит упрекать себя в нескромности. Исходя из этого – как они, знакомые лишь с образчиками соцреалистической брехни собачьей – как, каким, спрашивается, образом могут они создать что-то подлинное? Они ещё удивляются! Совсем недавно мне передавали (Жора Буравчук – такой низенький, смешливый – да знаете!) слова Гарри Лебедева, сказанные в присутствии Нестеровой, Елисеева, Радченко(16) и прочей... братии. Слова такие: «Поразительно! У этого пропойцы (т. е. у меня – А.Б.) стихи – на грани гениальности!» Я уверен: удивлением этого христопродавца я в большей степени обязан не столько себе, сколько тому самому – «великому русскому Слову», что, кажется, ещё не выветрилось из моей, как писал Маяковский «преступно легкомысленной головёнки...» Я не писал бы об этом, друзья мои, не будучи совершенно уверенным (говорю это серьёзно!), что мы с вами делаем одно дело – единственно необходимое сейчас. А кого ещё назвать? Кроме, разумеется, Эпштейна? Разве что Калашникова(16)? Да и то – если выпишется, если не скурвится, как Бондаревский... Если, если... Впрочем, моё лирическое отступление затянулось. Вернёмся к делу.

Я остановился на размере русского стиха. Да, пяти- реже шести- стопный ямб.

Не допускающий, кстати, никаких наращений вроде: «Мы здесь были когда-то, мы здесь некогда были», или «Облака в ожидании, в ожидании луч...» и т. п.

Что же мы, читатели, имеем в данном конкретном случае? Венок сонетов (это не вызывает сомнений или возражений), исполненных в четырёхстопном анапесте – вопреки установившейся традиции, т. е. никакого тут ямба – ни 5-ти, ни 6-ти стопного нет и в помине (поминается, правда, «решетчатый ямб» в VIII сонете). Принцип классической рифмовки внутри сонета автор – своевольно – не соблюдает. В результате всего этого возникает вопрос: имеет ли право столь «нетипично» обращаться с классической, тем более, мало встречающейся в наши дни, формой? Оправданна ли тенденция – модернизировать, модифицировать и т. д. традиционный канон сонета?

Дать однозначный ответ – очень непросто. В пользу автора говорит – и это, наверно, единственное – то, что стихи (сами по себе) получились в целом хорошие (моментами – прекрасные). Кроме того, в процессе чтения сохраняется стойкое ощущение, что ты читаешь именно венок сонетов, а не что-нибудь другое. Это тоже очень важно. То есть, как бы то ни было, – композиция, необходимая для данной форму – сохранена. Словом, несмотря на всё, венок сонетов – состоялся.

Однако я уверен: эстетическое удовольствие от чтения «Осени в Киеве» было бы гораздо более полным, изысканным и богатым, если бы автор меньше своевольничал, строже соблюдал требования классической сонетной формы. Здесь этика напрямую работала бы на эстетику. Да и сам автор (точнее – прежде всего автор), я думаю, получил бы громадное наслаждение от ощущения мастерства – в процессе преодоления сложных технических задач: перекрёстной (в первом четверостишии abab), опоясывающей (во второй abba) и произвольной (в зависимости от композиции сонета) рифмовки – в шести остальных строчках. Я, во всяком случае, сужу по себе, по своему опыту. (Не претендуя, конечно, на его универсальность.)

Просится сравнение: отношение к форме – как к женщине. Прекрасна ведь не только конечная (что ли) цель, но и сам процесс – знакомство, взгляды, улыбки, цветы и т. д. И даже размолвки. Не так ли? Мне кажется, что в искусстве, как и в любви, – нельзя форсировать события. Этим ты обкрадываешь сам себя. Чем труднее, мучительнее, разнообразнее, богаче подъём к желаемому, – тем дороже и сладостней награда. А? Ась? Видите, какой мудрый я мужик! Жуть! П...ц всему.

А вообще, Саша, я был бы огорчён, узнав, что сказал о венке сонетов меньше (и глупее), чем он заслуживает по мнению автора.

Кажется, – чтобы не сглазить! – пошли стихи. (Я третий день всё никак не отправлю письмо!) Вот одно из них. Известно, что раскольник и вольнодумец Аввакум был заживо сожжён в своём доме... Вместе со своими друзьями-единомышленниками.

 

Я костёр разожгу,

и железо в огонь обмакнув,

Напишу на корявой доске: «Протопопъ Аввакумъ...»

И прикрою глаза, и поверю –

смешной человек! –

В то, что вскрикнет,

на миг встрепенётся

загубленный век...

Но чему там кричать,

дуралей,

коли всё сожжено?

Да прозрей, наконец!

Видишь что-нибудь?

Гарь, чернота...

Срок нагрянет – кончается боль, сигареты, вино...

Сжечь живьём! –

Осенив себя смертным знамением,

царь начертал...

 

В нашем старом саду догорает листва,

И уходят друзья, не прощаясь,

И взоры отводят слова.

 

Что же с нами, со мной?!

Да всё тот же огонь –

на веку.

... Протопоп Аввакум,

Протопоп Аввакум,

Протопоп Аввакум...

 

 

15.02.1991

 

Здравствуй, Саша!

Только что прочитал твоё – совершенно внезапное – письмо, отпечатанное почему-то на машинке (как официальное заявление или заметка в газету), и, попытавшись вникнуть в смысл – и, признаться, не добившись в этом ни малейшего успеха – подумал, было, что ты неважно себя чувствуешь. Но затем, трезво прикинув, понял: ты просто перепутал конверты.

 

Должен заметить, что эта простейшая мысль – с одной стороны, успокоила меня (бывало, и я засовывал свои письма в «не те» конверты: например, случалось, письмо, адресованное в Париж или Мюнхен, я по рассеянности запечатывал в конверт, заранее подписанный в Магадан, и т. д. Правда, во всех случаях – и в этом несомненная заслуга нашей советской почты! – письма мои, несмотря на разгильдяйскую мою рассеянность. аккуратно доставлялись – куда следует...) Так вот, я несколько отвлёкся в сторону: с одной стороны, я успокоился насчёт твоего здоровья, а с другой – подумал: а с чего это ты вдруг отложил серьёзные свои, теософские, например, труды и стал писать мне письмо??? Ведь мы, как будто, виделись на днях, и – буде живы-здоровы – на днях же и «обратно» увидимся, Бог даст? Может, что случилось? Например, приехала Наташа из Магадана и не против меня, т. е. со мной... короче – побеседовать... Я бы – с удовольствием, как всегда. Ибо, как ты понимаешь, отказывать женщине в чём бы то ни было – смертный грех...

Или – подумал я – ты получил приглашение из Хельсинки или Женевы – поехать и получить конвертируемый гонорар за опубликованную там книгу или подборку – и радостно оповещаешь меня об этом. А, может, наоборот, ты не смог удержать в себе страшное известие, что Саддам Хусейн, оказывается, – чукотский еврей и затеял весь этот хипеш только потому, что хотел возглавить в Израиле кибуц, занятый выращиванием и экспортом белых медведей, да его Шимон Перес не признал и послал нах... Это, конечно, было бы для меня очень горькое и прискорбное известие... Словом, я ожидал всего – любой экстренной вести, любого волнующего события, зова на помошь, наконец... Но – вместо всего этого – глядя, как козёл в афишу – читаю: Уважаемый товарищ Хлюстаев... (17) Лихо получилось! Но что это за личность такая – Хлюстаев-Дристаев? Как я понял из письма твоего, к нему обращённого, – он стихи пописывает? Ещё один творец на нашу голову? Впрочем – я не знаю: искренне или с под..бкой – ты пишешь, что его стихи тебе понравились, замечая, правда, что они тебе кого-то напоминают. А кого? Ох уж эти эпигоны! тут недавно и ко мне подкатился один взъерошенный графоман, Задорожным зовут: увидишь – беги, как можешь, или сразу же отключай его ударом конфуйным; а не то пристанет, как банный лист к седалищу (имеется в виду не стул, а жопа) – приклеется – свету не взвидишь. Вот я, дурак, поленился – не убёг, так теперь вынужден объяснять ему, чем отличается эпиграмма от эпилепсии... Одно только хорошо: он таких слов не слыхивал на веку своём и посему слушает, раскрыв варежку. И – пока молчит. Соображает. Но что будет потом?!! Нет, старик, подальше от них всех – читателей-подражателей наших разлюбезных! Гони, Саша, гони их, Александр, сраной метлицей! Я, кстати, уже таковой обзавёлся – спасибо Полине(18). Нынче утром, прикинь, выдернула она меня, тёпленького от недосыпу, из постели, влила насильно заварник чифиря и повезла в Салтыковскую ментовку – прописываться. Водила – хуже конвоира в тюряге – по всем ментам и военкоматам. Но прежде всего – купила громадный, как знамя над рейхстагом, веник и этим самым веником подбадривала меня почти ежеминутно! В результате – я получил разрешение на прописку и временный военный билет... Вот что такое метла, Александр! Нам, поэтам милостью Божией, – без метлы нельзя. Иначе – пропадёшь. Тем более, когда что ни день – стучат в двери, засыпают письмами всякие Хлюстаевы да Задорожные...

Вот такие дела. А на прощанье скажу, что ожидаю твоего письма – того, что ты запхнул, засвистолил в другой конверт, т. е. надо полагать, этому самому тов. Хлюстаеву... Надеюсь, у тебя осталась копия письма ко мне. Я жду его с трудносдерживаемым любопытством и волнением. Искренне желаю тебе доброго – регулярного! – здоровья. И разумеется, большой-большой привет Танечке, вернее (прости!) обеим твоим Танечкам – Журавлёвой! и Крещенской!

Обнимаю

А. Б.

 

 

03.07.1991

 

По поводу книги «Граждане ночи " (2-хтомник «Неизданная Россия»), где напечатана «Баллада о бессонице» А. Брунько»

 

Милый Саша!

Моё непоявление у вас с Таней объясняется вовсе не какими-то обидами или чем-то в этом роде. Речь – о другом. Буквально две недели назад В. Толоченко(19) признался мне в том, что он вынужден был отставить твой «Петербург»(20) из-за коммерческих соображений. Вместо тебя он включил какого-то «американского» поэта, т. е. бывшего нашего (кажется, Гянджиева(21)). Я был немало огорчён, хотя – сам понимаешь – не я в этом виноват. Чёрт его знает, что творится: редактор чудит, а мне – стыдно... Единственное, чем я могу тебя утешить – издание очень не рентабельное, Вовка сделал всё по-идиотски, и если авторы получат по сотне-другой гонорару (и то после реализации тиража) – это будет здорово.

Не огорчайся, милый, пошли они все на...! Кстати, больше с Толоченко я не буду иметь никаких дел. Жучок он коммерческий, – не более того.

Я поздравляю тебя и Таню с переездом (22). Как говорят, – «меняется место – меняется счастье»! Да будет так!

Обнимаю –

А. Б.

 

19.10.1991

Я приветствую вас, Татьяна и Александр!

Итак – «октябрь уж наступил», и пора, как говорится, собирать камни. Подводить итоги, – хочется верить, что предварительные. А хули, извините, «подводить», когда единственное, пожалуй, что можно сказать: и минувшее «лето красное», как, впрочем, и большинство предыдущих, – «пропито-про...бёно». Во всяком случае – май, июнь, июль. В начале августа я вернулся в Танаис и жили прямо в нижнем лагере – в палатке: у Вахотиных(23) была целая толпень родственников и друзей. Так вот, с начала августа я начал себя осознавать, – совершенно больным и резко постаревшим. Может быть, по роже это и не очень заметно, но... Наконец-то (!) меня хватанула печень (и не успокаивается поныне), а это – ужасно. Парализовано всё: и соматика, и психика. Ну, словом, за что боролись?

Кстати о птичках. Этот самый «переворот» я пережил в Танаисе – в самый острый мой печёночный период, когда я с трудом мог поднять ведро воды. Целый день я промаялся без всякой информации (кроме ГКЧП-шной). Скажу откровенно: выраженного страха не было, но тяжело навалилось отвратительное чувство, какое бывает, когда просыпаешься к этой долбаной действительности после блаженного, весёлого, радостного сна. Вот именно это я ощущал, слушая замогильный (с пистолетом, что ли над ним стояли?!) голос диктора: «... великая держава», и прочие, уже забытые, казалось бы, словеса. Забавно, что, когда мне сообщили о перевороте (а я только проснулся и чаю ещё не успел выпить) – я долго, минуты три молчал, а потом изрёк: «Ну вот, – п...ц, – сходил за хлебушком: что теперь моя предстоящая публикация в «Доне?!» Эта фраза всех рассмешила, меня – тоже. Слава Богу – вечером (19-го) я-таки нашёл радио и поймал «Свободу». И, поверьте, через пару минут с меня как гора свалилась: великое дело – радио «Свобода»! Я тотчас всё понял и убедился: недолго протанцуют эти фраера из ГКЧП! Надо ли говорить, что я не отходил от приёмника неделю, и в этой же комнате и ночевал?! Такие дела. И бесспорно, – таких жутких и значительных потрясений наше поколение не переживало... Это – гулкие шаги Истории, шаги Командора.

И вот прошло ровно два месяца: нынче 19-е Октября. Сплошная осень:

 

Как светел мир! Как синева резка!

Жгут золотые листья где-то рядом,

И чем-то этот дым похож на ладан...

Осенняя тоска!

 

Жгут листья: так глаголит Купина, –

Так откровенно, празднично и немо,

И синие у церкви купола –

Большие кисти красят небо!

 

И всё сплелось: смерть или страсть – близка?

И кто ты? Кто? Спасение? Изгнанье?

И птицы в синеве – как ноты без названья...

Осенняя тоска!

 

Да, идут – уходят последние тёплые и благословенные денёчки. Не только Вахотины, но и я – все мы «торчим» под этой осенью – без всяких допингов. Я, правда, чай пью, а они – и этого не делают: решили до зимы соскочить с чая. Полина даже курить – на время – бросила и свои сигареты между нами с Серёгой поделила.

Пока держится.

Словом, всё замечательно, в общем и целом. Кабы не моя печень – было бы идеально... Ну, будем надеяться на лучшее. Так что приезжайте – не пожалеете. Уже, слава Богу, – осень. Никак не лето. Уже – совсем другое время. Время, повторяю, собирать камни...

 

А. Б.

 

03.12.1991, Недвиговка

 

Милый Саша!

Не знаю, должен ли просить прощения за свой бездарный, «манекенный» – никакой визит к вам, и написать это письмо, кажется, должен. Хотя бы для того, чтобы ты не думал, что я тут – в этой антично-промозглой дыре совсем одичал и ох...ел. Надо, по меньшей мере, что-то пояснить.

Главная посылка, – причина моего вполне идиотского (то депрессивного, то болезненно-возбуждённого) состояния заключается в том, что я снова (опять! вновь! по новой! и т. д.) вынужден искать какое-то жильё. Жить у Вахотиных уже нет никакой возможности: там свои проблемы, своя, так сказать, «перестройка» – и в буквальном смысле, и в любом. Да и сколько можно «грузить-перегружать» этих милых – без всякой иронии – людей?! Я ведь, сам понимаешь, далеко не «подарок», т. е. субъект с весьма и весьма нелёгким норовом. Единственное, что меня как-то утешает и в какой-то степени оправдывает перед самим собой – это то, что поэт (моего ранга – в гробе я видал эту скромность!) – и не может быть лёгкого характера.

Это как у Галича: "...начальник умным не может быть, потому что – НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!».. Итак, те же Полина и Сергей помогли мне найти другой дом, тут же, в Недвиговке, недалеко от них. Дом как дом, и всё поначалу было замечательно, да вдруг – везёт же мне, твою мать! – возникла неожиданная, но простейшая, элементарнейшая загвоздка – психологическая НЕСОВМЕСТИМОСТЬ с теми людьми, кто здесь помимо меня живёт.

И, что немаловажно, жил до меня. Это – друзья хозяина дома, молодые парни, очень неплохие, интеллигентные, вовсе не злые... НО! Это люди совсем иные. У них совсем другая жизнь – не лучше, не хуже – просто ДРУГАЯ! У них совершенно другое миропонимание. Другие привычки, установки, акценты. Совсем другие, как бы ты сказал, – кармические и эзотерические истоки и пути. Сразу же предупреждаю любые дурные предположения: видит Бог, у нас не было никаких ссор, склок и проч. и проч.!

И вообще: ситуация ничего общего не имеет с кухней-коммуналкой. Скорее – это тюремная комната для кратких свиданий – мы сидим друг против друга, чуть ли не соприкасаясь лбами, мы вот они, туточки, рядом! Да между нами воздвигнут – абсолютно невидимый, абсолютно прозрачный барьер из абсолютно звуконепроницаемого – пластика: хоть кричи, хоть ори, хоть вопиво всю мочь – там, за барьером, тебя не слышно. Пока госполин Над – зиратель и, разумеется, Под – слушиватель не соизволит позволить взять телефонные трубки... Вот так, приблизительно, мы и живём! Надо ли говорить, что это – трудно? Кому-то необходимо уходить. И сделать это – как ни крути – придётся мне.

Вот я и мечусь-болтаюсь, любезнейший Александр Геннадьевич, промеж Недвиговкой и Ростовом – в лихорадочных и пока что малоуспешных поисках жилья.

Будь оно неладно: отнимает все силы! А тут ещё – как назло! стихи пошли, а уделить им, стихам, необходимое (т. е. сам знаешь – ВСЁ!) время я не могу. Короче говоря, – вот чем объясняется, в частности, та моя «замороженность», дурацкое стремление куда-то бежать-спешить-звонить! Честное слово: я никак не мог сосредоточиться на беседе с тобой, сидел, как на иголках! Слава Богу, что я захватил с собой письмо к тебе и новые стихи: хоть так «пообщались»!

Оченно надеюсь, что вся эта муть уляжется, как-то всё решится-образуется. Дай-то Бог! И, главное, не впадать в уныние, не клевать на соблазны алкогольные! Сегодня мне это удалось... А завтра? Словом, – как в том анекдоте про золотую рыбку и боцмана: погода замечательная, хрен мне в рот и сто якорей в жопу!

Заколебала меня эта проклятая бездомщина!

Поклон Татьяне Журавлёвой-Крещенской и передай ей, пожалуйста, что мне зело пришлась по нутру её подборка в журнале (24).

 

А. Б.

 

Комментарии Татьяны Крещенской:

 

(1) – «...ветренные поступки мужа» –

А. Иванников решил автостопом и на электричках проделать маршрут Ростов-на-Дону – Владивосток. Добравшись до Волгограда, вернулся, т. к. стеклянная банка мёда, которую я положила (пластиковой посуды тогда ещё не было) в рюкзаке разбилась и всё залила, в т. ч. и спальный мешок. Отстирать в холодной воде это было практически невозможно, и от ударивших сильных морозов всё смёрзлось.

(2) Игорь Бондаревский – ростовский поэт

(3) «Пьёт водку?» – А. Иванников был непьющий (в привычном понимании этого слова)

(4) «Бьёт Эпштейна?» – имелось ввиду борьба в Новочеркасске на снегу А. Иванникова и Л. Эпштейна, которую я описывала в письме к Александру Брунько.

(5) «Госполедь» – Великим Госполедем называл себя в шутку Леопольд Эпштейн

(6) Жорик – - поэт, филолог Георгий Булатов, А. Брунько с ним дружил.

(7) Цупрова, Иван – знакомые А. Брунько, книготорговцы.

(8 Гарик Бедовой – ростовский поэт

(9) Владимир Ершов – ростовский поэт

(10) Люда – младшая сестра Т. Журавлёвой. Люда и Гарик Бедовой жили тогда у Иванникова и Журавлёвой.

(11 Струков Леонид – поэт, математик (Великий святой Л. С)

(12) Валерий Будко – поэт из Новочеркасска

(13) Леопольд (Лёня) Эпштейн; Борька – сын Л. Эпштейна

(14) Леонид Григорьян – ростовский поэт

(15) Г. Б. – Георгий Булатов, см. ссылку *6

(16) Жора Буравчук, Гарри Лебедев, Нестерова, Елисеев, Радченко, Калашников, Бондаревский – ростовские поэты

(17) Хлюстаев – персонаж, вымышленный Александром Брунько, в его письме и ответном письме А.Иванникова.

(18) Полина Вахотина

(19) В. Толоченко – издатель коллективного сборника стихов «Граждане ночи» и книги Александра Брунько «Поседевшая любовь»

(20) Гянджиев – поэт московский

(21) «Петербург» Иванникова –цикл стихов «Петербург. Тема и вариации (1982)»

(22) переезд с переулка Ашхабадского на Рабочую площадь в 1991году (в Ростове-на-Дону)

(23) Вахотины – на квартире Вахотиных в Недвиговке А. Брунько временно жил

(24) Публикация стихов Татьяны Крещенской в журнале «Дон»

 

Предисловие Бориса Сусловича

Фото из семейного архива

Татьяны Крещенской и Александра Иванникова