* * *
Мне никогда не бывает грустно.
Так мог бы называться голливудский фильм,
Но не советский.
Так можно назвать кафе-мороженое,
Журнал сканвордов или роман Генассии.
Но не мою жизнь, потому что
Грустно мне бывает.
Моё бессмертие
Если умирать, то точно не так.
Пока в студии пишется песня,
Пока в пирожковой пекут пироги,
Я ещё тут побуду, попою, поем, попишу.
А что я ещё могу?
Не знаю таблиц умножения и Менделеева,
Станций метро.
Вот спроси меня приезжий:
«Как пройти на Красную площадь?»
В ответ я спою ему песню,
Которую сейчас готовят в студии,
Пока где-то выпекаются пироги.
* * *
Дождь в Нойкёльне, а в Свиблово ясно.
Точнее, со Свиблово всё ясно: здесь живу я.
Небо в этом районе чистое, но немного печальное,
как глаза двоечника после новой «двойки».
У нас небо, а у них Himmel.
Созвучно с Гималаями, видимо, горы эти достают до небес.
В Свиблово тоже скоро пойдут дожди –
никто не обещал бабьего лета.
Хотя девушки и бабы вовсю гуляют в белых,
совсем ещё летних юбках.
Как будто никогда не похолодает.
* * *
Эта осень в Москве такая же,
Как в Оренбурге в середине 90-х,
Когда я пошёл в первый класс.
Город пахнет опавшей листвой
И вроде бы падалицей.
Между этими картинками –
Четверть века, но обе осени золотые.
Золотом детства и золотом молодости.
И пока не вмешивается серебро,
Дышу.
* * *
Все операции на теле –
Метки на дверном косяке,
Нанесённые хирургическим скальпелем.
Все операции на теле –
Флажочки на глобусе:
Я смотрю на Лиссабон,
Мечтаю окунуться в воды Тежу.
А в палате не до конца бело –
Сколы, царапины, зазубрины.
Как и человек, доживающий до -дцати.
Метка, флажочек, скол – биография.
* * *
Последние дни, когда Тониночка болел,
я ему всё время говорила:
«Тонино, я тебя любила всю свою жизнь,
даже тогда, когда я тебя не знала».
Он повернулся ко мне и сказал:
«А я тебя и теперь люблю».
И я закричала: «И я, и я!»
А потом он снова повернулся и сказал:
«И потом тоже».
Лора Гуэрра
Я хочу выучить шорский,
Чтоб говорить на нём только с тобой.
Ты тоже со временем его выучишь,
А все вокруг будут думать, что мы сошли с ума.
Иначе на чёрта нам шорский?
А вот! Наш собственный язык,
Никому неизвестный,
Кроме какого-нибудь безумного профессора,
И то одного на всю Москву.
«Мен саға кӧленчам» – ты будешь шептать мне наяву
И в часто повторяющемся сне.
А я буду отвечать: «Я тоже, я тоже».
По-русски. Потому что шорский я никогда не выучу.
* * *
В бархатной бабкиной кофточке
Холодно быть не может.
Капли дождя на бархате
Рисуют почти хамдамовских дам.
Линии их смелы.
Как и я, потому что не вижу
Ничего зазорного в том, что
Ношу на себе холст
Небесного художника.
* * *
Темно и ветрено в Москве,
Пластмассовое дерево склонилось
И задевает кроной плитку,
По которой ещё вчера ездили самокаты.
Теперь здесь никого.
Лишь одинокое моноколесо
Иногда пролетает перекати-полем
По нашей улице вечнопластмассовых деревьев.
* * *
Ворона топчет мокрую листву,
Почти не сходя с места.
Так и я: читаю чужую повесть
И не пишу своей.
Только уплотняю листья под ногами
Или выделываю ковёр из листков
Своих ненаписанных рассказов и стихов,
которым лежать теперь под снегом до тепла.
Ворона кричит что-то по-вороньи,
соглашается.
Конспект конференции «Наука на полях»
* * *
Учёный сказал, что на месте пожаров
Хорошо растёт иван-чай и малина –
Сделал открытие.
А на месте пылавшего сердца остается полость.
Но явление это до конца не изучено.
* * *
Выступал космонавт, выходивший в открытый космос.
Оттуда он снимал Камчатку и Пелопонесские острова.
– Смотрите! Смотрите! Как красиво! – кричит он публике.
Я зачем-то вспоминаю Терешкову, которая не площадь, не улица,
А живая женщина с тяжёлым взглядом.
Скучает ли она по космосу?
* * *
Другой учёный сообщил
О шрамах на стволах деревьев.
– Это отметки пожарищ, – сказал он.
А я думаю о своих шрамах.
Что ими отмечено?
Какие стихийные бедствия?
Современные операционные
Напоминают космические корабли.
Швы рассасываются сами,
А лазер не оставляет следов.
Где мои отметки?
Невидимый пианист исполняет
«Я такое дерево» Таривердиева.
Обо мне.
© Александр Аносов, 2017–2020.
© 45-я параллель, 2020.