за горизонтом параллельных снов
гордей
за пределы метёт, заливает округу погодой,
целлюлитное небо свисает узлами дождей.
разрубает узлы по ему лишь известному коду
аритмичный подагрик – гордей.
череду голосов провожая подкожною дрожью,
он бредёт вдоль толпы по одной из нехоженых троп.
под лучами весны он от холода скуки скукожен
и меняет количество стоп.
грязь марает лицо – это время садится в карету.
тяжело? тяжело! не укрыться. ни в лес. не свернуть.
время тянет вперёд по руке, по удару, по метру –
вот ещё! вот немного! чуть-чуть!
половина знакомых застряла на сломанной строчке,
половина друзей провалилась под ноги чужим,
но прямая кривой не всегда выходила короче,
и не слаще отечества дым.
черновой вариант получился похожим на правду –
и свеча догорела, и ногу от марша свело.
но не ропщет гордей и на людях картинно картавит,
продвигаясь за новым узлом.
старик
этот старик с красным большим мешком,
чуть крючконосый, с долгим нависшим взглядом,
перемещается чаще всего пешком –
только не так, как дьявол, что носит «прада».
там, где впадает в город людской поток,
там, где стада бизонов пасутся шатко,
встретишь его отставленный локоток,
что повторяет строгость его лопаток.
дождь по дороге прячет лицо и пыль –
впрочем, осанка кажется непреклонней,
чем у старухи с именем изергиль
и рыбака сантьяго на горизонте.
давит мешок прозрением чепухи –
в липовом переулке, в кругу семейном,
кто-нибудь, кто попросит прочесть стихи,
от удивленья вывихнуть может шею.
он на суставы ветра повяжет боль
и постучит по клавишам очумело,
чтобы, введя побитый, как жизнь, пароль,
выбелить осень растёртым о строчки мелом.
по прогнозам
а по прогнозам, завтра опять война,
небо намажут тоненько на горбушку,
чтобы, набравшись беленькой дочерна,
прятать воспоминания под подушку.
к старости превратился запас рублей
в сладкий больничный привкус лекарств и пота,
и (за глаза) прощальное – «не болей» –
кажется продолжением анекдота.
ангелы точат – к чёрту! – карандаши,
правят проекты завтрашнего салюта,
прошлое выгибается: «не спеши»,
капая в настоящее по минутам.
милостыню подайте – хоть парой слов!
я не прошу богатства и долголетья,
кто их поймёт – непуганых докторов...
а по прогнозам, завтра уже не светит.
шесть
мальчишка играл в войну и скрывался от немцев,
тишину разрывал лишь шорох и шёпот мыший:
на чёрной планете от боли скрипели дверцы,
и пепел садился на пальцы и падал выше.
мальчишка, элоhим гадоль*, но не знает польский,
надежда сыреет – солдаты стареют рано,
за горизонтом таится войско. чужое войско.
а в голове без устали бьют барабаны.
мальчишка, сиди, не двигайся. запомни, если
тебя кто-нибудь услышит, игра прервётся.
до тысячи сколько – двадцать? а, может, двести?
но должен остаться один. ты же помнишь горца.
тихо. я ухожу. буду в шесть.
будем вместе.
_____
* элоhим гадоль – Господь велик (иврит)
в фабричном дыму
облако жило в фабричном дыму,
не разделяя позиции спора
(о прототипe утопшей муму)
между степаном и рыжим трезором.
кляксой на своде маячила синь,
непреходяще курлыкали птицы
пьяные песни залётных богинь:
«дайте им воздухом опохмелиться!"
а на углу семафорил каштан,
ветки на свет пятернёй растопырив,
чтобы не думал прохожий степан
о нестабильности в доме и в мире.
словно ковчег, плыл газетный листок,
ветром сдуваем куда-то на север,
вслед за слонами. фабричный гудок
был по-весеннему нагл и распевен.
вверх виновато смотрело из луж
облако чёрными брызгами капель:
«как же ты, братец степан, неуклюж!» –
и поправляло бумажный корабль.
тарабарский язык
я изучаю на спор тарабарский язык,
нёбо болит, и за небо подвешен кадык,
прошлое время уныло свисает с ушей,
я выгоняю себя на свободу взашей.
я прорастаю в поля, словно чахлый бурьян,
втоптанный шагом за славой спешащих славян;
голод за тёткой, за старою бабкой с клюкой,
тянется ветром, который уснёт за рекой.
мирный будильник часами минутами спит,
чтобы его не будили за вспоротый стыд,
чтобы коровы чесали бифштексам бока
из-за незнания чётких основ языка.
я провожаю молитвами выжатый день
и поднимаюсь на новую в споре ступень,
руки по локоть в свободе свисают плетьми –
я изучаю язык, позабытый людьми.
это ведь тоже дзен
Хлопок одной ладони.
Дзенская притча
Счастье без горя – хлопок. Одной ладонью.
Борис Акунин, «Алмазная колесница»
лужи сцепились с небом. в лужах – взгляд мертвеца.
требует жизнь: «скорей бы!» – ей бы звездой мерцать.
на горизонт нанизан бусами белый свет:
я ожидаю вызов, выстланный на траве.
если принять задачу данного нам хлопка,
время, как полый мячик, прыгнет до потолка.
приоткрывая книгу – «слышите пустоту?» –
время покажет фигу, скажем начистоту.
вроде простое дело: не покривив душой,
душу достать из тела, выпив на посошок –
это любовь изгнала дурь через экзорцизм,
правя рулём скандала перед полётом в жизнь.
облако просветлений, ленью сковав уста,
бросит плоды решений, сложенных неспроста,
просит надеть браслеты хитросплетённых вен
и хоронить секреты. это ведь тоже дзен.
кольцеслов
слова, всегда слова, очерченные правом
расстрельной красотой изрешетить до дыр...
до сухости во рту я буду мучить клаву:
награда за слова – не слава, а плезир.
я буду повторять, наивно гуттаперчив,
о боге, о любви, о смерти (от и до),
красноречиво врать, как врал уинстон черчилль,
и правду разрубать без боли и следов.
линейкой облаков измерю в небе слухи
о том, что далеко и к нам не долетит –
к нам падают во двор из прошлого старухи
и поднимают сор из-под бетонных плит.
за горизонтом плач детей и миротворцев,
злодеев и друзей, радеющих за хлеб,
который почернел и горьким стал, и чёрствым,
как мумия страстей – великий имхотеп.
невинные штрихи, раскрашенные словом,
я соберу в ладонь, упрямством роя гугл,
их назову – стихи (по-прежнему неново!),
и вместо – «я люблю», проставлю – «ябывдул».
опять протезы слов, опять пустые звуки,
и оттиск тишины в зрачке примерит страх:
умрут похоже все – все азы, веди, буки,
последним сгинет бог, но только на словах.
по шёлковым и джинсовым путям
Мне кажется, я узнаю себя
В том мальчике, читающем стихи.
Борис Гребенщиков
по шёлковым и джинсовым путям
наматываю километры счастья –
то дерево заплачет где-то там,
то облако откроет небо настежь.
за горизонтом параллельных снов
на расcтояньи вытянутых пальцев –
гефильте-фиш значительный улов
последних ожидает постояльцев.
за домиком раскинулись сады
салатные и огороды ягод,
и вдохновенный запах ерунды
витает над невыплаканной влагой.
иду, бегу туда – за сотней бед.
рассвет вонзает нож в хребет закату,
и льётся масло дня на парапет
под праздничную лунную сонату.
мне кажется, узнаю там себя
в нелепом старике или в ребёнке
и буду ждать, смиренно теребя
края одежды, где-нибудь в сторонке.
Смерть Кощея
Половина вечности за спиной. Впереди другая бежит клубком. Затяну коростою ледяной землю, что смеётся над стариком. Многие герои идут ко мне. Манит их – то слава, а то – казна. Я их убивал миллионы дней. Я – один. Ах, если б была жена. Слух дошёл, что царская дочь мила, черноброва, с длинной тугой косой...
Захожу. Там девушка у стола. Сердце резанула мне красотой.
– Знаешь, дорогая, зачем пришёл? Ты ждала другого, ну, тут прости. Накрывай по-царски скорей на стол, собери провизию для пути. Что, куда отправимся? Далеко. Где-то так за тридевять рек-земель, там тебе не будет играть Садко, а крылом помашет Горыныч-змей. Бродит там избушка на двух ногах, вроде бы куриных, да помощней, и моя подруга, что звать Яга, ты её полюбишь...
– Скажи, Кощей, есть ли у тебя там весна и сад? И укрытый ивами темный пруд? Я к тебе по-быстрому, и назад. Просто предки строгие дома ждут.
– Не грусти, красавица. Спору нет, тучи не родят нам с тобой дождя. Но зато есть горница, кабинет, спальня, а ещё будем ты и я.
Подхватил и уткою в небо взмыл, в зайца обернулся. Спешит косой. Добежал до первых пустых могил. Поднебесный замок там над горой. Поселил я милую в вышине. Высоко. Чтоб витязям не достать. Вновь пошли герои толпой ко мне. Царь же не жалеет для дочки рать. Только у бессмертия нет конца. Сгинут неудачники на корню. Не покинет молодость стен дворца. Я её поэтому и ценю. Воевал без устали – дни и дни. Даже не заметил, когда устал.
– Я вернулся, милая, не гони. Я любовь и молодость защищал.
Открываю дверь. А внутри – она. Зашатался, крикнул какой-то бред. Древняя старуха сидит одна... Неужели столько промчалось лет?! Половина вечности, вашу мать! Да на что разменивать этот мир?! Доберусь до острова – умирать. Вот сундук, в нём заяц, косой от дыр. В зайце будет утка, а в ней – яйцо. Разобью яйцо, там внутри – игла, принесу тебе её на крыльцо.
– На! Ломай!
...и вечность укрыла мгла.
на кудыкину гору
куда ты торопишься, сын? на кудыкину гору?
трамвай детских снов развернув поперёк на ходу,
ты машешь рукою «прощай» старику пифагору
на сумму квадратов и прочую белиберду.
широкие дали и дальние дольные шири
раскинулись миром, оставив хребты позади.
погоду проверив, настроишь программу в эфире,
где скажет народ моисею: «веди нас, веди».
и ты поведёшь за собою в треклятое царство,
где старый дракон полыхает огнём. и мечом
прорубишь окно, и оттуда всё будет казаться
реальным и ярким, но всё это будет потом.
в проекте заложены радости с каплями грусти.
вверху – хорошо, а внизу, увязая в корнях,
поддержит земля, и на небо с надеждой отпустит:
«лети!» – и взлетишь, за горой обгоняя меня.
напиши мне письмо
не на шутку встревожен и смят –
почему неподъёмной падучею
память детства с макушки до пят
так меня многоточливо мучает?
и, зажатый в тисках болтовни,
память я измеряю провалами,
ты письмо мне по-русски черкни –
пару строчек словечками малыми:
«я жива. у меня всё окей.
мир вокруг исторически вертится».
только давит на сердце сильней
в небеса устремлённая лестница.
и молчание прошлого зря
колет пальцы цыганской иголкою –
на слетающий лист октября
я, как ворон, угрюмо пощёлкаю.
ты не пишешь, я тоже устал,
мы так заняты разным и разными,
вот и памяти старый портал
мы закрыли, чтоб души не шастали
за улыбкою первой зари
в полосу озорного мальчишества.
напиши мне письмо и соври,
что тебе почему-то не пишется.
газетное крыло
вечер марево ел подгулявшим закатом,
а деревья цвели, наплевав на февраль,
звало небо взлететь, если б я был крылатым,
но поскольку бескрыл, то лишь воображал.
промелькнул мотыльком запах сакуры светлой,
распахнулась душа, чистой дланью маня...
ветер бросил клочок прошлогодней газеты –
видно, это крыло бог нашёл для меня.
плавность линий
жизнь несовместима с плавностью линий,
природа костлява, корява, проточна.
но человек выживает и в палестине –
начинает с пробела и кончает точкой
(самое вкусное, как всегда, в середине).
середина зависит от передвижного состава,
и тут как повезёт: потечёшь мысью,
полетишь птицей, будешь рыбой плавать...
стоп! плавность линий несовместима с жизнью!
поэтому и править не имеем права.
из хаоса в назарет
И во сне улыбнётся Господь,
видя, как я опять обретаю имя, разум, и душу, и плоть.
Иван Зеленцов
если на экране потухнет свет,
и подступит к горлу чёрной треской тоска,
ты привяжешь петли к дряблым хвостам комет,
что свисают гроздьями с потолка.
если в телефоне лишь асисяй,
и слова из безысходности вяжут взгляд,
гостья из вавилона на твоё «прощай»
за приветом явится в зиккурат.
если ты погрязнешь в плохих стихах,
в распространении слухов про скрытый смысл,
пережёвывая образы – смерть и страх –
в схватке за неоценённую жизнь,
всё, что зародилось внутри нутра,
прорастёт и наружу с богом рванёт из недр.
наконец, ты сдохнешь и прилетишь сюда –
на тропу из хаоса в назарет.
© Алекс Трудлер, 2012 – 2015.
©45-я параллель, 2016.