Алекс
Трудлер

агитэ нахт

на горизонте снова война и снова несносен
иннокентий в небе крылатый змей
не поёт о койфт же койфт же папиросн
милостынею обижая добрых людей

добрые люди распускают хвосты ракетам
из забывчивости не смотрят по сторонам
а старик у длинного парапета
просыпается и говорит на

посыпает пеплом дорогу в гору
на ребро поставив тяжёлый груз
выжимает вечное до упора
пока не спасает еврейская грусть

старый дом на пригорке без крыши люден
и перекрывая руками страх
старик повторяет теплее будет
теплее агитэ нахт

________________________
* койфт же койфт же папиросн –
купите же, купите папиросы (идиш) –
строчка из известной песни
* агитэ нахт – спокойной ночи (идиш)

в глубоком сне

в глубоком сне дрожит морская гладь,
рисуя неразборчивые тени.
пора, мой друг, в пустыню убегать
спасаясь от ненужных воскрешений.

там – призывать поэта под ружьё,
расчерчивая стрелками на карте
победный путь в ночное забытьё.
не засидись, пожалуйста, на старте!

пусть летний гул с ворчащею пчелой
походит на заступника-монаха,
что сжал кулак и спорит со скалой,
захлёбываясь в ужасе от страха.

пусть он смешон и выжат, как ришар,
гремит ключами от дверей в темницу,
а ты спеши на утренний пожар,
не обещая заново родиться.

пустая даль по прежнему пуста,
как мёртвые слова твоих обетов,
ты доживи попробуй-ка до ста
в такое неприветливое лето.

...пропишут доктора покой и сон,
и по плечу похлопают привычно,
и нежно улыбнётся небосклон,
задумавшись о девичьем и птичьем.

айлавью

за душой – четыре сердца, две алмазных головы,
на губах – дорожки крови и кусочки пахлавы.
вьются призраки кострами, небо пахнет чабрецом,
из-за острова на стрежень ходят кони под венцом.

время стелется неспешно, только мысли начеку:
на какие испытанья я героя обреку?
если выживет случайно, соберу вязанку стрел,
направление на выход: тот, кто вышел, тот и съел.

вы, конечно, удивитесь: это что ещё за зверь?
это кто за первый с пляжа вынес чёртовую дверь?
и охватит вас прохлада, озарение спадёт.
не взыщите, дорогие. это был победный ход.

я – за мир, как все в туннеле, но меня терзает бес,
настигает шаг за шагом очистительный прогресс.
эх, куплю три новых жизни, камень в пазуху зашью,
и начну играть с начала, напевая айлавью.

мой талисман

Храни меня, мой талисман.
А.С. Пушкин

твори меня мой талисман
твой перевозчик вечно пьян
ему бы тешить плоть
он ходит голым по двору
в такую адскую жару
не приведи господь
а приведёшь так утешать
к святым чертогам благодать
ключей не подберу

великий кормчий божий сын
ты путешествуешь один
в кругу мирских утех
без снисхождения к себе
ты ноги ставишь при ходьбе
как первородный грех
ты направление нашёл
и держишь наготове ствол
в наплечной кобуре

страна могильного хребта
спасает еву красота
чернеет за окном
смущённый глиняный адам
откроет дверь твою сезам
багдадский астроном
веди меня в проточный свет
не прислоняй как трафарет
презрение к ногам

мой талисман неопалим
мы с ним над городом сидим
а с нами скрипка и коза
и музыкант и иудей
слепое множество людей
которым задано дерзать
дерзить пока способен рот
смеши меня мой анекдот
и никаких гвоздей

Здравствуй, дом!

Ещё тепла надежда вод,
что вхожи в дом.
Ещё без отдыха бежать
до белых дней.
Ещё резиновость души
лечить стеклом.
A старикам дорога в мир,
где потеплей.

Как аппетитна и грустна
речная связь.
Её свобода глубока
но вброд – верней.
И где-то лодочка плывёт,
и гибнет страсть,
и осень в платье от кутюр –
для дикарей.

Я принимаю день и час –
они страшны.
И на запястьях след дождя,
а, может, слёз.
И осень чистит облака
до белизны,
и напевает: «Здравствуй, дом!» –
себе под нос.

москиты и мухи

ты помнишь, как нас раздражали москиты и мухи,
укусы чесались, и кровь выступала наружу,
и зубы от злости цеплялись за ломтик краюхи,
а крошки ссыпались пунктиром в ремонтную лужу.

природа делилась на два совершенных квадрата,
достойных малевича кисти и каменных почек,
и спорилась жизнь под напором отборного мата,
который сейчас заменили на несколько точек.

крутил календарик сакральную дату на пальце:
когда самолёты разбились о башни, и чудом
на небо попали свидетели и постояльцы,
проткнувшие бога иголкой по практике вуду.

и ты рисовал бесконечность: овал за овалом
в стране заходящего солнца, где женщины – в масках,
и море грустило и вглубь горизонта бежало,
страшась перепрыгнуть за линию детской раскраски.

мы разные с небом и с морем, и с горем, и с богом –
москиты и мухи, что алчут духовности в пище.
и кажется нам, что немного до счастья – немного!
вот только рука мухобойку затравленно ищет.

алисино

город стесняется произношения гордого
и обрастает камнями, кустами, каминами.
орки из мордора щерятся отчими мордами,
совесть по-свински захлопнув ночами совиными.

я начинаю бездействовать в этом безумии,
я продолжаю безумствовать в этом безымени.
я сомневаюсь в уме фараоновой мумии,
быстро линяя с прямой и изученной линии.

я пропускаю слова, уступаю дорогу им,
было бы странно, но страны все попросту странные.
что-то строчат в инстаграм небожители строгие,
манну небесную путая с кашею манною.

что мне понравится в право- и нравоучениях,
если простое со сложным немыслимо сложатся?
нервы растут, превращая меня в неврастеника.
а из худого добра выпирают художества.

Мышь

Гора рождает крохотную мышь
под колпаком хромого старикана,
который – толстосум и нувориш –
над златом чахнет истово и рьяно.

Старик – червяк в трущобах городка,
плюющего на статую свободы
и ждущего ответного плевка –
причудливо тасуется колода.

А что же мышь, рождённая горой?
Она заботы требует и пищи,
но в обстановке общемировой
рискует оказаться без жилища.

А что же бесприютный городок?
В его камнях давно потухло пламя.
Хромой старик – не низок, не высок –
считает ожидание веками.

Горюет мышь, сознание деля
на хорошо и плохо, взяв за принцип,
что круглая и плоская земля
не выпросит мышиного мизинца.

За тишиной рождения и сна
бегут минуты векового плача.

И, кажется, что жизнь утомлена
под натиском червячной передачи.

на природе

провожаю страдальцев вчерашней весны
к тайникам прошлогоднего лета.
мои спутники тяжеловесно дурны,
и протяжно вздыхают об этом.

прорезиненным голосом вяжут слова,
как видавшая виды пластинка:
«на рассвете придут красоту убивать,
на закате закатят поминки».

проведут рукавом по румяным цветам –
те очнутся от воспоминаний,
и волна побежит, затонув где-то там.
баба крикнет. и холодно станет.

в общих чертах

Тихо теченье уносит
Зонтик и белый челнок
И. Бунин

то чёрным, то розовым дымом
вонзается в ноздри апрель,
прозрачное кажется длинным,
и небо слетает с петель.

струится в раскрытые пашни,
о главном – наглядно – молчит.
как хочется жить настоящим,
не падая в палеолит!

как хочется плыть по теченью
и против теченья – туда,
где вздёрнутое настроенье
дрожит, дожидаясь пруда.

смешат несмышлёные мысли,
сгорев километрах в двухстах.
и лишь вдохновение киснет,
запутавшись в общих чертах.

сидит индеец у тропы

сидит индеец у тропы затерянной в лесу,
отважный чучипу сидит с трофеем на весу.
он вертит снятый скальп врага, перо макая в кровь.
ревниво солнце небо жжёт, индеец супит бровь.
чего он ищет в жаркий день, вдали от жарких битв?
а голод долгого пути под ложечкой свербит.
в ручье спокойная вода труп вражий не несёт,
плюёт индеец чучипу на мудрость тихих вод.
деревья шепчут: уходи! твоя тропа пуста,
чего ты ждёшь, склонившись вниз к подножию куста?
молчит индеец, как немой. и рядом мир затих.
индеец, братцы, не дурак. он сочиняет стих –
о том, как он убил врага и вышел на тропу,
а солнце, сука, небо жжёт. потеет чучипу.

ворон

крылья ворона расхристаны
над церквушкой у реки,
где глумится снег над приставом,
что подставил две щеки.

с замиранием восторженным
с неба смотрит человек:
то ли землю запорошило,
то ли свой окончен век.

поп баюкает молитвою
проходящую метель:
«ты сосульки сталактитами
нам на голову не цель!»

выйдет робко за околицу,
удивляясь на ходу:
как безумно ворон молится
в восемнадцатом году!