да будет так
и будет так, что ты проспишь и сбудешься во сне,
как старый воин, на скаку застывший на коне.
у панорамного окна почтенная сова
прозреет сквозь стекло и пыль, сквозь лён и кружева.
за пятитысячной верстой случится майский дождь,
и угловатый почтальон наденет макинтош,
чтобы нести твоё письмо как ленту на груди,
глубокомысленно молчать, но вовремя внести.
там в тридесятом далеке, где молот был и серп,
достанет сигареты друг, рожденный в ссср.
посмотрит в точку на стене, сильнее скрючит горб,
и рифмой к слову nevermore войдёт земная скорбь.
и по излучинам страниц последнего письма
ночная бабочка взлетит, которой не до сна.
крылом невидимо взмахнёт. гони её, чудак.
и пробудиться не забудь.
да будет так.
Хранители
«Природы образ зыбок,
ленив её наряд», –
сошедшие с Турксиба
хранителей журят.
А те проходы чистят
к явлению зимы.
Легки повадки лисьи
Ерёмы и Фомы.
Строги они, печальны,
их взгляд далёк и гол.
Ерёма – чиж дневальный,
Фома – ночной щегол.
То в поле ветром рыщут,
то двор метут метлой,
встречают духом нищих
надеждой золотой.
Оконные насечки
видны до четверга.
Один – как богу свечка,
а чёрту – кочерга,
другой в карманы прячет
отечества почёт,
то свистнет наудачу,
то шорох принесёт.
За пирамиды смысла
течёт красот река,
она простые мысли
порвёт наверняка.
Ерёму не помянут,
не помянут Фому.
Отечество туманно,
и дни его в дыму.
от заката до рассвета
от заката до рассвета,
от завета до навета,
в сети из сетей,
перекрасив белых в красных,
вдаль уходит непричастно
тот, кто всех добрей.
вестник слова, спутник скуки,
он повсюду ищет глюки
и твердит: «пока
чувство меры правит миром,
быть бы живу, не до жиру!» –
а в глазах – тоска!
«повторится всё по кругу:
и услуга за услугу,
и за трюком трюк.
будут лешие и черти
веселить тебя до смерти,
мой любезный друг».
он листает книгу судеб,
восседает на верблюде,
что бы ни стряслось.
от рассвета до заката
лёгок суд его булата–
в сердце и насквозь.
когда теснее тьма
«родные машут нам из тьмы»
Глаша Кошенбек
когда сомкнёт теснее тьма
ряды в последний час
и станет целый мир тюрьма
сан-квентин
алькатрас
когда тоска сожрёт всю соль
и сахар и треску
и с голодухи сдохнет моль
впряжённая в строку
когда тревога словно лёд
холодная как сталь
в дугу безжалостно согнёт
исходную деталь
когда кричат тебе постой
не надо не следи
следы за чёртовой верстой
и пропасть впереди
но ты не держишься следов
когда теснее тьма
пусть горек привкус старых слов
и горе от ума
ты шепчешь господи спаси
по тексту или без
свет зажигается артист
хабенский
де фюнес
пётр
чёрное полотенце протрёт лицо.
городу тесно в пепельных кирпичах.
пётр выставляет ангелов, как истцов.
ангелы выступают, как саранча.
прошлое улыбается, но молчит –
водит понурых путников вдоль костра.
что там за перламутровый рыба-кит
на вечеринке плавает у петра?
ангелы отвечают: наоборот.
брошено полотенце на чёрный пол.
будущее собирает незрелый плод.
этого пётр, конечно же, не учёл.
язык
хранит язык святую простоту,
оглядываясь изредка на правду,
что колет глаз стрелою за версту,
пересекая выбитые взгляды,
кривляясь, что на образность начхать –
на ясность слов и красочность идеи.
скрипи перо, поскрипывай кровать,
скрепляя дух и скрепами скудея.
буди язык, он будет ярлыком,
будильником – и близким, и далёким,
как будто он с богами не знаком.
оставь входящим робкие намёки.
и помни. и, запомнив, помяни
тишайшим словом вековую повесть.
горят заупокойные огни.
язык болит, к грядущему готовясь.
Туман
Утро в окна стучится туманом
под клаксоны ослепших машин,
и, ломая вчерашние планы,
мы на встречу с нежданным спешим.
Промокашкой нас город стирает
со стекла лобового рывком,
но от края к заветному краю
пробираемся снова ползком.
Город пышет кармической пылью,
светофоры схватив под уздцы.
«Ты на что поменял сенсимилью?» –
обречённо вздыхают жильцы.
И сигналят, и крошево мелят,
зарекаются или бранят,
прислонившись к наружной панели,
поправляют примятый наряд.
Окна карты тасуют в тумане,
и, наживку с утра проглотив,
город нас обнаружит в кармане
и заснёт под любимый мотив.
© Алекс Трудлер, 2020.
© 45-я параллель, 2020.