Алекс
Щегловитов

Атланты устали

Атланты устали – и небо упало.

Лишь чёрные дали сквозь ливни дождя.

И подняли знамя с полотнищем алым,   

С фальшивой надеждой в угоду вождям.

И до основания землю и небо –

Кого расстреляли, а кто сам ушёл.

Придумали сказку про правду и небыль,

Что плохо сказали и что хорошо.

Хозяин – к расстрелу. Рабочий – бей белых.

И всё обобщили, и женщин, и скот.

Крестьянин – кормилец. Кулак – кровопивец.

Атланты устали, а мир подождёт.

Сезон революций. А кто-то на воды,

А кто-то в Париж, почему бы и нет.

Куда-нибудь, где не лишают свободы

И где не пугает так слово «декрет».

И берег французский, чужой и далёкий.

Корнет и поручик, куда вас несёт?

А парус белеет, такой одинокий,

И прочь от Отчизны зовёт и зовёт.

Из бывших – к расстрелу. Соратник – бей белых.

И всё обобщили, и женщин, и скот.

Кухарке – Советы. Еврей с партбилетом.

Атланты устали, а мир подождёт.

Беломорское

Когда волны ударят в бетонный причал обезумевшей пеной,

и взревев, расплескав, раскачают тугой океан,

подниму паруса, бейдевиндом пойду непременно

к побережью далёких, ещё неизведанных стран.

Ты останешься там, где не значусь среди адресатов,

где баюкает море бессонницу белых ночей…

То ли снег, то ли дождь, то ли просто меняются даты,

то ли я, как и прежде, ни Богу, ни чёрту – ничей.

Небо мелких полос дождевыми стекает ручьями.

Не летает Ан-2, только поездом – целую ночь…

И ещё два часа. Два часа пролегло между нами –

только два часа лёту, и ты мне не в силах помочь.

Я уже не вернусь. Хотя снятся и манят ночами

запах дальних болот или клюквы мороженой вкус.

Но я так далеко, что уже не смогу я причалить.

Это значит – уже никогда я назад не вернусь.

В тёмном тереме…

Дай запру я твою красоту

В тёмном тереме стихотворенья.

Борис Пастернак

Из кирпичиков строк да из брёвнышек слов

На высоком холме тёмный терем срублю.

Не вымаливай слов, как тебя я люблю,

Я для фраз этих просто ещё не готов.

Я твою красоту описать не смогу,

Растерял все слова – негде новые взять.

Гонит ветер волну, морщит озера гладь

Да стожки разбросал на пустом берегу.

Ты смелее меня, я тебе не наказ,

Когда руки твои обгоняют ответ.

Младше ты на незнамо количество лет,

Старше ты на незнамо количество ласк.

На двери в тёмном тереме тёмный замок,

Все слова изменились в угоду телам.

Новых слов для тебя я без счета создам,

Красоту твою спрячу в плетении строк.

Весенний этюд

Дождь обрушился на город.

Дождь, которого не ждали,

Просочился во все щели,

Воздух брызгами умыл.

Гром – дождя охрипший голос

Разберём с тобой едва-ли...

Мы ведь так и не сумели

Охладить весенний пыл.

Воспоминание об Онеге

До Онеги не ходят скорые.

Самолётом? – Двукрылый Ан,

да ещё поутру почтовые –

над болотами, сквозь туман.

Дух морошки в медовом воздухе.

Держат сваи гурты домов.

Ночи белые тихой поступью

ускользают от комаров.

Убыл-прибыл – уют гостиничный

приютил меня на ночлег.

На кустах отголоски инея,

или, может быть, майский снег.

Я ушёл, оставляя прошлое,

затерялось оно вдали,

из пустого вылил в порожнее

и уехал на край земли.

Всего три спички, чтоб дожить до лета

Паркет скрипит. Сверчок на антресолях...

Из-под обоев старые газеты...

Листки календаря февраль мусолит,

И не желает наступленья лета.

Я весь промёрз. В углах ютятся тени.

Погасла печь. Ловлю тепло губами...

Февраль лютует, кровожадный гений...

Но нЕчего во мне уже убавить.

Огонь свечи – маяк переживаний,

Всего три спички, чтоб дожить до лета.

Душа в холодном теле на диване,

Да крошки от надкушенной галеты.

Вы вошли с мороза

вариация на темы Блока

Вы вошли, остановились на пороге,

Задумчиво обвели взглядом комнату,

Не замечая меня, словно ища кого-то...

А не Вас ли я жду? – подумалось мне,

Хотя ещё минуту назад у меня и в мыслях этого не было...

Ваш приход изменил очертания комнаты,

А значит и контуры поступков...

Почему-то вспомнился Блок:

– Вы вошли с мороза… –

На улице была ранняя осень.

На вдохе я понял, что люблю Вас,

А на выдохе – что   потерял.

Говорят, можно жить без стихов

«Красота спасёт мир»

Ф.М.Достоевский

Хочешь, верь мне, не верь...  Не всегда моя выдумка ложь –

это просто песок, утекающий молча куда-то,

словно летний нью-йоркский горячий обманчивый дождь;

но фантазии – это, по-твоему, мой недостаток.

Я бы умер давно, если б жил по часам, как и все,

По обилию мест, упомянутых в сводках погоды –

это скучная правда, не нужная людям совсем,  

и не в радость она, а одни лишь сплошные расходы.

Мне бы сказочный лес, буду я непомерно богат,

мне бы всё не как всем… а что именно, точно не знаю.

Ни часов, ни звонков. Ни привязанных к памяти дат,

по которым кого-то и где-то я там поздравляю.

Что поделать... Ты скажешь: Болезнь! Вот и всё.

Да, наверно, я болен в предчувствии новых гонений.

Но мы с доктором как-нибудь это потом утрясём,

на сей счёт не имею совсем никаких я сомнений.

Можно жить без воды, без еды, как монах,

можно жить и не жить, подвергая себя наказаньям.

Можно чувствовать боль, униженье, обиду и страх,

можно даже питаться, как кошкины гости, геранью.

Можно много чего. Говорят, можно жить без стихов.

Я, конечно, могу день иль два разговаривать прозой.

Стало много поэтов, но мало звучит Голосов.

Мир спасёт красота, но, по-моему, мир под угрозой.

Декабрь

Последний месяц завершает круг,

Итоги года подводя под утро,

Разбрасывая хлопья перламутра

В преддверии сюда спешащих вьюг.

Похрустывает лужами асфальт,

Порывы ветра ветками играют,

И Гончих Псов (или Замёрзших) стая

Закручивает звёздную спираль.

Камин тревожит дремлющую ночь,

Разбрасывая искры фейерверка.

Зима – и ведь не скажешь – лицемерка,

Декабрь до лицемерий не охоч.

Буянит... воет он, башибузук.

То дождь, то снег, и небо в тёмных тучах.

Но утром всё бело, а значит, лучше...

Последний месяц завершает круг.

Жёлтый лист

Холодно в Нью-Йорке без тебя,

Холодно и сыро.

Жёлтый лист, как метка октября,

Мокнет сиротливо.

Жёлтые такси и желтизна

Staten Island Ferry.*

Ты в меня, как прежде, влюблена.

Трудно мне поверить.

И стриптиз: берёза на ветру

Сбрасывает листья.

Буду рисовать я поутру

Обнажённой кистью.

Холодно в Нью-Йорке без тебя,

Не бывало хуже.

Жёлтый лист, как метка октября,

Кружит…

            кружит…

                         кружит…

--

*Staten Island Ferry (англ.) – паром, курсирующий между

Brooklyn и Manhattan, районы большого Нью-Йорка.

Отличительной особенностью является жёлтая окраска.

Зима растаяла под вечер

Зима растаяла под вечер,

свет фонарей укутав в кокон,

а мне казалось, это вечность

за шторами погасших окон

к холодному стеклу прижалась

щекой. И сквозь прикосновенье

я ощутил веков усталость

и миг чудесного мгновения.

И сквозь меня бежали годы,

видения, ручьи и звуки,

и провожали пароходы,

не веря в истинность разлуки.

И поезда меняли рельсы,

и самолёты – коридоры,

и заполняли землю эльфы,

и не могли помочь дозоры.

Добро и зло – всё, как и прежде.

Менялась мера пресеченья,

менялась призрачность надежды

и вероятность воскрешенья.

А ведь всего-то и случилось –

зима растаяла под вечер.

Но, чтобы это повторилось,

был нужен миг длиною в вечность.

И ваши руки на моих плечах

Безумие не терпит пустоты.

И, наполняясь во спасенье бредом,

Не веря в преднамеренность победы,

Я наводил из прошлого мосты.

Давным-давно немытое окно,

Пыль памяти скрывает чьи-то тени, 

Вот скрипнули знакомые ступени

Издалека... вчера... давным-давно.

Обрывки фраз... оплывшая свеча...

Забытый вкус надпитого бокала...

Здесь даже время двигаться устало,

Никто не хлопнет дверью сгоряча.

Размеренно... степенно... без потерь...

И только бред спасает от безумья,

Три точки... три тире... три точки – зуммер,

Обрывки прошлого... Услужливый портье

Мне помогает выйти за порог.

Бросаю в ночь безропотное тело,

Которое внезапно опустело...

Забыл куда... забыл зачем... Порой

Бывает, что и не о чем молчать...

Я вновь бегу в надежде на спасенье...

Охапки листьев кружит вальс осенний,

И Ваши руки на моих плечах.

Играла шарманка

Играла шарманка...

«Пиастры... пиастры... пиастры... » –

Летели на землю из узкого горла Жако.

Играла шарманка мелодию лёгкого счастья,

Играла шарманка, и ручка крутилась легко.

Осьмушка листа, а в углу отпечаток мизинца,

Шарманщика дочка писала при свете свечи:

«О сударь, сегодня Вы можете страстно влюбиться,

Сегодня любую по силам с ума Вам свести... »

Билетик на счастье Жако подцепил своим клювом,

Шарманщик монетку на счастье в карман опустил,

Судьба убегала от счастья красивым аллюром...

И все были счастливы в меру отведенных сил...

Мона Лиза

Не роскошная женщина,

Не кокетливый взгляд.

Она с Богом повенчана

Пять столетий назад.

На доске тополиной

Отражается свет,

В многословии линий

Миг, застывший на век.

Монолог актёра

Звук оваций льётся за кулисы, 

Занавес стремительно упал,

Грим смываю... вспоминаю лица, 

Чувствами заполнившие зал. 

Где слова, озвученные ролью, 

Отразившись сотнею сердец, 

Становились радостью и болью 

И во мне, оставив свой рубец, 

Всё отдав... Оттенком интонаций 

Вызвав бурю чувств, обвал страстей,

Напросился всё же на овации

Зала, стадионов, площадей. 

Но без грима – кто меня узнает? 

Я – прохожий... Я – один из вас...  

И слова в моих репризах тают.

К зрителю и в профиль, и в анфас

Пробуют. На сцене тесно, сложно:

Там порядок предопределён, 

Там известно, КАК и ЧТО им можно, 

Вложенным в уста чужих имён. 

Звук оваций – наслажденья  звуки...  

Свет софитов – темноты желток, 

Я в поклоне...  

Замечаю руки, 

Мне передающие цветок...

Моя вина...

Моей вины в том нет, что ты пришла,

нарушив череду дождливых будней.

Была ты так умна и хороша,

но я ещё не знал, что дальше будет.

Моей вины в том нет, что жёлтый лист,

нарушив устоявшийся порядок,

на ветке вопреки всему завис,

до почестей мирских и славы падок.

Моей вины в том нет, что не весна

на улицах, где ты живёшь и ходишь,

и не хватает времени для сна,

и времени на всё, что происходит.

Моей вины ни в этом нет, ни в том,

что ты пришла, минуя все запреты,

и пусть ещё с тобой я не знаком,

моей вины, пожалуй, нет и в этом.

Я виноват лишь в том, что я влюблён...

Какой ещё урок судьбы возможен?

Паноптикум событий и имён.

Да, я влюблён, но всё же, всё же, всё же...

Но как любил я вас

За гранью обнажённого стекла

Отчётливей видны чужие лица.

Дней череда случайной вереницей

Опять куда-то память унесла.

На улице свирепствует январь,

Камин дымит...  паук, немой сожитель...  

А время то стремительно кружится,

То тащится в хвосте едва-едва.

Мелькает силуэт знакомых рук,

И исчезает невесомой тенью.

И, как всегда, скрепят вослед ступени,

А время начинает новый круг

За гранью обнажённого стекла...

Не надо притворяться и лукавить...

Плеча коснуться нежными руками...

И пыль смахнуть с кухонного стола...

Кукушка отхрипит двенадцать раз...

Рябит стекло – всё в нитях паутины...

Как любим мы отыскивать причины...

Как любим мы...  но как любил я Вас...

Ноябрь

Похолодел ноябрь, но снега нет.

Канадский фронт бодается с Гольфстримом,

А тот себе, как допотопный примус,

Подогревает воду много лет.

Подогревает целый океан,

Куда там современный water heater*,

Но всё-таки ноябрь тепло похитил

У имперски-беспечных горожан...

Сорвал листву, втоптал её в асфальт

Мазками ярко-красной спелой охры,

Завыл ветрами так, что все оглохли,

И показал всем власть свою и фарт.

Ноябрь, Studeni или Листопад,

Прогон незамерзающей премьеры,

Он месяц-праздник, он не знает меры,

И этому, похоже, очень рад.

________

*water heater (англ.) – водонагреватель

Осень в Нью-Йорке

Осколки солнца в жёлтых листьях осени

Ещё хранят тепло твоих ладоней,

Рисует утро на оконной плоскости

Улыбку рафаэлевской Мадонны.

Уже фольгой похрустывают лужицы,

Всё глубже осень промерзает за ночь.

И первый снег вот-вот уже закружится,

В два раза удлиняя Verrazano.*

Нью-Йоркская палитра поздней осени:

Сегодня снег, а завтра дождь... , но между

Опавший лист строку наполнить просится

И подарить твоих ладоней нежность.

--

*Verrazano-Narrows Bridge (англ)-мост

соединяющий Brooklyn и StatenIsland, районы

большого Нью-Йорка.

Осень в сосновом лесу

Тропинки меж сосен

Морщинками грусти

Проторила осень,

Дождливо и пусто.

Топорщатся иглы,

Пропитаны влагой,

И ветер запрыгнул

В сосновые лапы.

Промозглые тучи

В игольчатой раме,

И дождик плакучий

Стекает краями.

По лапистым веткам

За ворот рубахи.

Осенние метки…

Осенние страхи…

Память

Я помню наши разговоры,

Задворки, пение сверчков.

Уходят в вечность коридоры

За неименьем чердаков.

Я помню бабушкины руки,

Её с прищуром мягкий взгляд.

Года – предвестники разлуки –

За всё потом вознаградят.

И память птицей в небо рвётся...

И чёрно-белых снимков рой.

Всё, что ты помнишь, остаётся

Твоей распиской долговой.

* * *

Пласты застывшей памяти моей,

как мифы затонувшей Атлантиды,

где было всё: восторги и обиды,

где мёртвый вождь, что всех вождей живей…

Разъехались друзья, теперь – кто где,

приехали туда, где их не ждали.

Был сильный рад, а слабые брюзжали,

невольно оказавшись не у дел.

Кто жив, кто – нет, знакомых лиц парад

на снимках чёрно-белых и потёртых,

но память – пожелтевшим натюрмортом –

оправдывает всё и всех подряд…

Эпоха промелькнула за окном.

Другой фасон, другие песни в моде,    

другое отношение к природе...

И только к той же женщине влеком,

что и тогда… – Она среди друзей,

как будто ничего не изменилось…

Быть может, за меня она молилась,

И я молюсь и думаю о ней.

Прости, если можешь

Прости, если можешь и, если не можешь, –  прости.

Зима наступила, завьюжила белой разлукой,

И реки замёрзли, деревьев заломлены руки...

Уйду не прощаясь, сжигая надежды мосты.

Позёмка очертит шагов неуверенных цепь,

Свеча задрожит на ветру мотыльковою тенью,

Ещё я надеюсь твоё получить всепрощенье,

И может быть, где-то на гранях судьбы уцелеть.

Прости, если можешь и, если не можешь, –  прости.

Скитаться по свету – издревле мужская забава,

Так часто меняются женские слёзы на славу,

Но так тяжело эту славу по жизни нести.

И кто-то опять наполняет мечтой паруса,

И кровь закипает опять в набухающих жилах,

А я измениться никак, очевидно, не в силах...

Но снова и снова мои произносят уста:

Прости, если можешь и, если не можешь, –  прости... .

Растворимая ночь и две ложечки сахара

Расставания, встречи, минор ожидания,

Белокрылые ночи, луной опалённые,

Под окном в хороводе берёзки жеманятся,

И дубы на опушке немного влюблённые.

Растворимая ночь и две ложечки сахара,

Твой любимый пирог зачерствел полумесяцем,

И кудряшки с умелой руки парикмахера

На подушке лежат, но никак не уместятся.

Мне не спится давно: то ли кофе причиною,

То ли мысли...  шарами бильярдными мечутся.

Лик Марии, очерченный тонкой лучиною,

Мне всё время на белой подушке мерещится.

Не кощунствую. Нет. Видно, просто старею я.

Ночь разбавлена сливками утренней свежести.

Всё пытаюсь создать я свою Галатею,

Подчиняясь любви и её неизбежности.

Смерть – почти как любовь…

Всем близким и друзьям, которых я проводил.

Мы всю жизнь провожаем, чтоб нас проводили единожды.

По заслугам и речи, а может, не будет речей.

И в кафешке столы после кладбища быстренько сдвинуты,

И волнение слов догорает в мерцанье свечей.

Это было не раз, в чём-то были, конечно, отличия.

Только Б-же ж ты мой... А какой? Я не знаю и сам.

Смерть – почти как любовь, каждой строчкой и буковкой – личная.

Не согласных со мной обратиться прошу к небесам.

Старые дворики

Люблю я старых двориков уют,

Приправленный желтком вечерних окон,

Где патефоны хриплые поют

О гармонисте грустном, одиноком.

Где знали обо всех из первых уст –

Мембраны стен не берегли секретов!

Один на всех и праздник был, и грусть…

Прошло полвека, но я помню это.

А у мальцов была своя возня:

Чердак, подвал, садов чужих заборы.

В жару купалась в речке ребятня,

А в стужу заполняла коридоры.

Бежали дни, меняя двор и нас,

Страна менялась, судеб не жалея…

И вместо «Большевички» – «Адидас»

Нас приодел, лампасами белея.

Дворы исчезли, будто никогда

Их не было в природе и в помине!

…Из прошлого приходят поезда,

Да на висках белеет свежий иней.

Стихи, которые некстати

«В стихах всё должно быть некстати».  

(Анна Ахматова)

Не добежал я, не дорос, не доуспел…

Не знаю сам, куда я так стремился.

А может быть, некстати постарел,

А может быть, некстати я родился.

В какие дали рифма заведёт,

Не подчиняясь простоте решений.

Бывает, что фатально не везёт,

Ни кредо нет, ни строгих убеждений.

Бывает же – сплетённая канва

Воздушных рифм ложится на бумагу

И наполняется. Пером коснусь едва

Послушных слов, принёсших мне присягу.

Ах, как некстати, – кто-то скажет мне.

Ну, значит так, – я в тон ему отвечу.

Лишь строчек шёпот в полной тишине

Наполнит так некстати этот вечер.

Я не пишу стихи, я их рисую

Я не пишу стихи – я их рисую.

Слова мои, как краски на палитре

души того, кто слушает и внемлет.

Кто видит, как мазок ложится вновь,

и открывает тайны мирозданья.

Ведь на подрамнике не холст – душа моя...

Чего ж ещё вы от меня хотите?

Учить?  Чему?  Писать или Рисовать?

... да вот окно, в которое гляжу

а в нём тот мир, который я рисую.

Слова, лишь проводник в духовный мир.

И мой, и ваш, который надо видеть,

изобразить и описать словами,

которые услышат и поймут...

Увидят ли? Не всем дано, пожалуй...

* * *

Я помню те безумные года,

Вопросы, не нашедшие ответа…

Я помню, как стоячая вода

Срывалась водопадом в это лето.

ОВИР. Баул. – Моторами взревев,

Разрезал небо белокрылый «Боинг»,

Незыблемость границ преодолев,

Нас перенёс за линию прибоя.

Два берега. Два мира. Две страны.

Одни и те же небо и планета.

Безумие. – В нём были рождены,

Но убежали в середине лета.

* * *

блеск луны отразился в озере                  

голышом скользнул по воде

желтизна одинокой осени

отпечаталась на холсте

жёлтый лист на воде качается

и от берега вдаль плывёт

осень жёлтая не кончается

осень белая подождёт

…И бежит карандаш по безмолвию снежных страниц

Я открою окно, прикоснусь к полумраку рассвета,

Пропущу его в дом и разбавлю мерцаньем свечи.

Камертон тишины чутко слушает позднее лето,

И рубцы моих ран не желает упрямо лечить.

На коленях блокнот, пляшут вязью неровные строчки.

В сигаретном дыму растворяется контур окна.

Ты опять далека, и опять не поставить мне точку,

И опять эта ночь не оставит мне места для сна.

Силуэты гардин удлиняют пространство мгновений,

Вижу в трещинах стен очертанья утерянных лиц;

Ты, как кошка, любила запрыгивать мне на колени...

И бежит карандаш по безмолвию снежных страниц.

Оплывает свеча, догорает последнее лето,

То ли сплю, то ли нет, и желанье глотает крючок.

Слышу шум за окном – может, тыква, а может, карета,

Значит, завтра найду на ступенях я твой башмачок.

Все пороки мои застывают в расплавленном воске,

Но свеча, догорая, меня очищает от них...

Заалела заря очень робкою первой полоской...

Из пороков моих – непорочный рождается стих.