Елена Дорофиевская

Всё стихло — ветры и дома.

И только я себя качаю

в стакане Баренцева чая,

и примы дедовы дымят

в хрустальной пепельнице. Март

изменчив, как ловец на слове,

и карандаш лежит в основе

домашних глобусов и карт.

Где папа? В Мурманске. И час

упрятан в писем квадратуры —

любви шагреневая шкура

все крепче стягивает нас.

Солдат вернётся, только жди

в кругу семейном. Оболочка.

Звонок — межгород — спой мне, дочка.

Пою — не плачь, пройдут дожди.

Восьмидесятые идут —

Лейд бек, саншайн. И все иные:

молчит Фома, говорить Київ,

кого в Афган не призовут.

И много долго курит дед.

Мне полтора. Мне полусонно.

Я помню мультик про Ясона —

брось камень, мама,

в гул газет.

Дом умещается в одном:

горит ночник синее ночи,

на кухне мрак дальневосточен,

недальновиден, долгосрочен,

и чай вверх дном.

…опять придут и скажут: "Дай уйти,

вернуться дай..." — и станут сизой пылью.

Спускается андреевскою былью

в беспамятство булгаковских картин

фонарная беззубая орда,

лелея перламутровые тени;

витые стебли лестничных растений

вплетаются в замки и холода,

качаются у каменного рта

растертого, как сажный след, Подола...

Глубокий, поперечный и продольный

срез улицы — глубокая гортань —

отнимет и проглотит твой язык.

Из алых губ, покрытых плотной влагой,

из пламени, задетого бумагой —

вот он откуда, господи, возник, —

извечного вранья дамоклов долг:

на опием опутанный Подол

приходят и любовницы, и черти,

нисколько не страшась внезапной смерти

ни после возвращения, ни до.

Это опыт блаженства – молча увязнуть в утреннем янтаре,

крыльями, стеблями переплестись, в неподвижности поднаторев,

перестать дышать.

Комнатой правит ещё не заправленная постель -

мир пока ещё длится отсель досель,

но никто не способен точно определить границы,

и никто не способен, нарушив их, помешать

проститься.

С ночи не спим – не спится.

Утро гудит трамваем и стрекозой,

здесь особенный кислород - потерянный мезозой,

кожа стекла лоснится,

небесный плот

ровно у наших окон замедлил ход.

Речь уже не о нас – о будущем, о былом,

и комната падает в пропасть,

в большой разлом,

в холод и ожидание, кто уйдёт,

первым расколет, выжжет и разобьёт

золотую скорлупку июльского янтаря…

Пусть это будешь ты.

Пусть это буду я.

Ты доживёшь до девяноста,я приду

акации ломать в твоём саду,

жечь травы, чабрецам срывать меха…

У бога время в вечных должниках –

медвяный вечер будет лить гречишный свет

в твоих морщин тиснённые узоры…

Нет в памяти провалов – есть зазоры,

и, умещая в них и миг, и век,

ты станешь пуговку трепать на рукаве,

пока не обнаружишь, что разорван,

как ниточка, и сам… Вскипит гроза,

и, если слёз не спрячешь – прячь глаза,

…и громыхнут ругательства, и стёкла

на окнах звякнут, маятник дамоклов

обяжет стрелки ринуться назад –

на запад, в западню, и на авось –

в сегодня, что уже оборвалось.

Слушай. Только наступит вечер на спичечный коробок

старого дома тяжёлой пятой Ахиллеса,

чиркнет о серую стену зелёная лапа леса,

закат разгорится и ляжет на левый бок,

всё остановится. Будто порвётся нить.

Венки заплетутся, соткутся чёрные ленты.

Только не нужно так меня хоронить,

будто латаешь плоскости континента.

Пока мы ещё не успели сойти с черты

ограничения крайности или мудрости,

вспомни – я не была за пределами коробка, а ты –

за пределами безрассудности.

В общем, есть предложение – пепел и самолёт.

Как же легко намечтать и полёт, и адрес

тем, кто почти что умер, и тем, кто ещё умрёт:

для первого путешествия я предпочту Бенарес.

Пыль, бедняки, калеки – благая муть,

смрад, благовония, воздух в дымах рассвета…

Меня и сейчас поглощает тревожность эта:

брось меня в Ганг, дай Гангу во мне утонуть.

Белёсая пыль на волне, шепоток: «Сахиб!..»

Какие-то люди, огарки, дрова и камни.

Я же расслышу, как воскресительно хрипл

голос брахмана – прежде, чем в лотос кану.