Максим Черняев

В доме без стёкл на кухне висит портрет -

Курит мужчина. Курит весной в окно.

Ветка сирени. Чуть приглушённый свет.

Смотришь и чувствуешь, как же на сердце легко!

Курит мужчина. Пьёт из стакана чай,

Крепкий и терпкий как беломорский табак.

Молод мужчина. Мысль промелькнёт невзначай -

Летчик, наверное… Или полярный моряк?

Выправка. Взгляд устремлённый вдаль,

С лёгкой грустинкой бусины серых глаз.

Где-то на склонах пышно цветёт миндаль.

Май тридцать третьего. Гордый Советский Кавказ.

В доме заброшенном чудом остался портрет.

Сорванной дверью скорбно скрипит петля.

Думаешь: «Сколько с тех пор пролетело лет»…

Смотришь.

Вздыхаешь.

Не узнаёшь себя.

Перезимуем, друг! Переживём!

Здесь не такие были холода.

Зима лишь данность,

повод быть вдвоём…

На целом полушарии зима

приходит со смещением оси,

оси земной. И сколько не проси

не станешь стаей перелётных птиц,

свободным духом между двух границ,

границ тепла и холода. К мечтам…

Мы в этом плане ближе к тополям,

проросших кроной в серость бытия.

На синем небосклоне тополя

рисуют трепетный узор набухших вен.

Мы терпеливо жаждем перемен,

не отрывая корни от земли.

Роняя в небо: «Боже, сохрани»!

И он хранит печатью мудрых слов.

Тому, что в нас, так мало тёплых снов

о лете. И мы всё ждём. И веруем примете,

что день опять начнёт расти

в небесной сфере, со смещением оси…

Эх ты, жизнь моя, птицей–кречетом,

Ой ты, степь-тоска, боль – осколками.

Было – не было, чёт за нечетом,

Раззвонит гармонь по-над ко́лками.

Был как есть – дурак, кудри русые,

Кудри русые, окаянные.

Как я песни пел, песни грустные,

О любви былой, песни пьяные.

Ох ты, грусть-тоска, боль-кручинушка,

Не растил тебя в поле паханом,

Растревожила зла судьбинушка,

Сердце пылкое под рубахою.

В озорных глазах накопила слёз,

Загасив огонь, искры – молнии…

Расскажу ветрам, как я стал тверёз,

Как сменил пиры на безмолвие.

Дураком прослыть – эка невидаль!

Растерять любовь – удаль лютая!

Голова в кустах, на груди медаль,

Спесь – гордынюшка, сабля гнутая.

Упорхнула с рук птица-горлица,

Не ласкал её, да не сватал я.

Улетела прочь, вон из горницы,

В царство дальнее, тридесятое.

Тугояковка река, туга якобы,

Жизнь недлинная твоя, видел всякое…

Закипело родником утро знойное,

Забурлила, понеслась, беспокойная.

Запетляла по лесам да под склонами,

Кренделями-завитками, закидонами.

Грохотала – перевалы перемалывала,

Не хотела быть как все – речка малая.

Разливалась по весне чёрным омутом,

Засияла под луной льдом нетронутым.

Наглоталась блеска звёзд до изжоги,

Спрятав золото-мечту за пороги.

Сохранила в глубине грусть хрустальную,

Терпеливо гложешь суть – глыбу скальную.

За мостом плеснула ширь – заводь синяя,

Искупалась дева в ней – ох, красивая!

В жар полуденный была речкой тихою,

Зарыжела в сентябре облепихою.

Проглотила,

приняла Томь бурлящая…

Жизнь короткая твоя – настоящая!

Не сплю…

Луна течёт в квадрат

расписанного инеем оконца,

В союзе холода и влажного стекла

узор рождает белый образ солнца,

Забытого в морозной полумгле,

полутеней кружащих снегопадов.

(Настырно просится в строку лампада.

Да только нет её, горит электросвет

неярким золотом,

свечей на двадцать – тридцать),

И тень карандаша за буквами стремится

в строке запечатлеть

мороз,

снега,

метели,

сумрак.

Точнее сумраки недели,

с сороковой по пятую.

Когда

начнёт обратный счёт весна…