Ирина Соляная

В сиротстве привычном февральском
В бессолнечной хмари зимы
Вольфрама седые спиральки
Нам путь освещают из тьмы.

Наука, привычная людям,
Что сказкой когда-то слыла,
Теперь нам не кажется чудом
Над кухонной гладью стола.

И в чайнике булькает жарко
Основа полночных бесед,
Пастух обнимает свинарку,
И внука тетёшкает дед...

Встревоженно тьма отступает
И пятится задом к плетню,
А лампа горит, не мигая,
Подобно святому огню.

Ева хранит в блокноте свои стихи,
Там меж страниц фиалки и локон светлый.
Время пришло, и город раздул мехи,
Он помогает пламени, жару, ветру.
 
Ева! Старинный Мюнхен объят огнём!
Копоть лежит повсюду драконьей тенью.
С этим вождем, пожалуй, еще хлебнём,
Светочем мира, пастырем поколений.
 
Видишь – обложки жадно сжирает жар,
Фрейд и Ремарк – в костры под речёвки-марши.
Слово теперь лишь пепел, ненужный дар,
Книги летят, и людям страницы машут.
 
Правда и кривда горят на одном костре.
Ветер вздымает вихрями хлопья сажи.
Город молчит, покорный тупой муштре,
Щеки его румянцем покрыты даже.
 
Ева привыкла делать наперекор,
Просто не любит пляски под рев стихии.
Ева хватает спички… Горит костёр...
Шепчет она: «Мне жаль, но стихи – плохие».

Ночь за ночью уже веками
Заступаю на прежний пост.
Мне хотелось бы жить с волками,
Выть печально на россыпь звезд.

Я бежал бы со всеми в стае,
Под пригорком в тиши лесной.
Но поет и не умолкает
Баба русская, демон мой,

Чтобы снова побрел к раките,
Где положен мне кров и стол.
Где опять в череде событий,
Одинок я, и бос, и гол,

Еженощно за бок хватаю
Толстопузых чужих детей...
Колыбельная колдовская,
В сердце рана чужих когтей.

Но однажды немая Маня
Промычала извечный зов...
Я бегу и тону в тумане,
Не известно к чему готов,

Рассыпается мост над речкой,
Засыхает ракиты ствол.
Что ж ты, глупая человечка,
Аль не знаешь заветных слов?

Он играл в электричке на старом кларнете,
Шарф косматый мотался на шее небритой.
Он был странный товарищ, немного с приветом,
А глаза — как у старой дворняги побитой.

Что его заставляло шататься по свету?
Спать в подвалах, пить горькую с черствой горбушкой?
Может, был он хвостом догоревшей кометы
Пролетевшей однажды над крышей пивнушки...

Он мычал благодарно за мятые сотни,
Торопливо рассовывал их по карманам.
На футболке его златокудрая Кортни
Улыбалась бредовому сну наркомана.

Он играл в электричке на старом кларнете,
В перестуке колес эти звуки стихали.
Мне шептали они о любви безответной,
О ночёвке на грязном вонючем вокзале,

О продажной девице в изодранных шортах,
Согревающей пальцы стаканчиком кофе,
Что была для него Синеглазою Кортни,
Магдалиной святою и даже голгофой.

Каждый день по маршруту я ездил с надеждой,
Что сыграет он мне о моём, о забытом...
Но унылый кларнет выдавал, как и прежде
Этот вечный мотив, надоевший, избитый.

Не любила ты меня, только мучила.
Да и вышла за уланского поручика.
А усы-то у него  - таракановы,
Водку пьет из самовара  стаканами.

Ты сидишь себе в углу, печкой битая,
Морда с вечера опухла немытая.
У меня была бы ты яркой бусинкой,
Называл бы нежно-нежно Марусенькой.

Для тебя бы покупал булки-маковки,
С ножек снял бы я растоптаны лапотки.
Да купил бы тебе туфли на пуговках.
И платочек на головушку луковкой.

На грудя твои лебяжие нежные 
Я навесил бы монисты утешные.
А сменяешь ли монетку за пряничек -
Не ругаюсь, лишь смеюсь, моя Манечка.

Вся любовь твоя теперь – трёпка с ласкою,
И в окошечко  глядишь ты с опаскою:
Вот придет улан твой пьяный, потрепанный,
Будешь прятаться за печку от шлепанья.

Будешь плакать по мальчонке безусому,
Да кому теперь нужна  с дыркой   бусина...